— И слава богу!
— Что? — опешил Алты.
— То, что ты слышал. Верно, хватит тебе тут торчать айда к нам!
Алты крепче прижался спиной к забору:
— Хорошо тебе шутки шутить. А мне плакать впору!
— Давай вместе поплачем, все веселей! А еще лучше — пойдем играть в чилик[21].
— До чилика ли тут!
— Ай, Алты, поразмяться всегда полезно!
Но Алты не слушал его, бубнил свое:
— Я-то мечтал со сцены высмеивать других. А вышло так, что надо мной смеются.
Сары Карры сокрушенно, с удивлением проговорил:
— Ба-ба-ба! Видно, я оглох. Что-то не слышал никакого смеха.
— Ладно тебе! Не видел, что ли, как Довликамов покачал головой, когда я шел на место?
— Велика важность! Я бы на твоем месте…
— Ну? Что ты?
— Я обычно поступаю так: он качнет головой один раз, а я десять. Мой верх!
— А ну тебя! С тобой серьезно, а ты… Нет, брат, видно, мне и впрямь больше подходит держать в руках чабанский посох, а не карандаш.
Сары Карры словно бы даже обрадовался:
— И то правда! Алты, друг, возьми меня с собой в степь! Налопаемся жирной баранины, ух как голоса зазвучат, с галерки будет слышно! А то иной актер надрывается на сцене, а зрителю кажется, будто москит звенит.
Ну как тут было удержаться от улыбки? У Алты потеплело на душе.
— Ты, гляжу, решил целое представление закатить. Вот-уж артист так артист!
Сары Карры добродушно усмехнулся:
— Ты, между прочим, тоже неплохо сыграл роль мокрой курицы, Я было поверил.
Алты не дал ему договорить, со слезами благодарности на глазах обнял друга.
За два года Алты все-таки кое-чему выучился. Он уже сносно читал и писал, немного освоил и русский язык.
Но перед ним выросли — выше Копет-Дага! — новые препятствия. Его учили актерскому мастерству, с каждым годом спрашивая с него все строже. То, что он умел делать раньше, действительно оказалось детской забавой перед тем, что требовали от него теперь. Труднее всего было «входить в образ».
Прежде Алты подражал в основном внешнему в людях; теперь он должен был передавать их переживания, раскрывать их внутренний мир да еще играть то положительных, то отрицательных героев. Это называлось «перевоплощаться». Прежде, имитируя слепого или заику, он действовал по наитию, теперь же его то и дело поправляли: «Стой вот так, хрипеть тут не надо, и улыбка ни к чему, мотивируй изнутри каждый свой жест; ты обязан ясно сознавать, почему в той или иной сцене следует держаться так, а не этак».
Было от чего прийти в отчаяние!
Особенно он противился «лепке образа» по чужой указке и часто вступал с преподавателями в спор, настаивая, чтобы ему разрешили сыграть какую-нибудь роль по собственному усмотрению. А ему говорили: «Не торопись, не забегай вперед, всему свое время, успеешь еще проявить творческую самостоятельность, а пока дисциплина и труд, труд, труд…»
Были и такие минуты, когда он твердо решал бросить учебу. Однажды он даже удрал в Теджен, но скоро затосковал по студии, вернулся… Как ни трудно, как ни сложно было овладевать профессией артиста, но в ней для Алты таилась огромная притягательная сила. Он чувствовал: без театра ему уже не жить. Театральное искусство захватило его целиком, Алты отдавал ему всю душу, всю энергию. Правда, он по-прежнему рвался к самостоятельности; порой сам облюбовывал для себя роль, уходил за город и там среди холмов репетировал один, без партнеров и учителей, и уж давал себе волю!
Студия, ко́нечно, не могла за два года сделать Алты настоящим артистом. Но желание стать им не ослабело в нем, а, наоборот, окрепло. И родной край, где уже шло становление своего, национального театра, нуждался в артистах.
Стремясь продолжить совершенствование актерского мастерства, Алты уехал в Баку — в театральный техникум.
Когда-то Алты, недавнего подпаска, поразил Ашхабад. Но, попав в Баку, он совсем растерялся. Юноша задирал голову вверх, оглядывая многоэтажные громады домов, и дивился: как только земля выдерживает этакую тяжесть? Голова у него кружилась от обилия этих зданий-махин, от разноголосицы и толчеи на улицах, от городского шума, от многолюдья, пестроты и движения. В первые дни стало даже так тоскливо, что он чуть было не удрал обратно, в Туркмению, к родным привычным степям и горам.
Но с ним был друг, Алланаза́р Курба́нов, тоже туркмен, окончивший ашхабадскую драматическую студию. И под его постоянной опекой Алты постепенно сжился с Баку.
Вот только море его подавляло. Влекло — и подавляло. Алты иногда часами простаивал на берегу Каспия, особенно в безоблачную погоду. Море в спокойном состоянии напоминало огромное зеленое зеркало. Лишь за пароходом, рассекавшим водную гладь, тянулись волны. «Морщины на морском челе!» — невольно думалось Алты.
Однажды он увидел, как из воды начали выскакивать какие-то поблескивающие существа; кувыркаясь, они вновь ныряли в темную глубину. Кто-то восторженно закричал рядом:
— Тюлени! Тюлени!
И Алты опять дивился: что же это за существа такие и как они дышат под водой?
В последние годы удивление стало его верным спутником.
Его удивляла безбрежность моря. Казалось, не было ему ни конца ни края. Пароходы, плывущие в Красноводск, переваливали через горизонт и скрывались из глаз: за горизонтом тоже было море. Алты порой чудилось, что море поглотило всю землю. Вспоминались стихи Махтумкули[22]:
Две трети земли занимает вода,
А треть остальную — раздоры и свары.
О боже, скажи мне, ответь мне, когда
Возник этот мир, одряхлевший и старый?[23]
Две трети земного шара — под водой! Это не укладывалось в сознании Алты, хорошо помнившего, как дорога в его Туркмении каждая капля воды.
Поначалу юношу удивлял и азербайджанский язык; при всем сходстве с туркменским он казался непонятным: вроде и свой — и чужой. Однако Алты быстро с ним свыкся.
На память приходили короткие дестаны и эпические поэмы, посвященные достославным событиям, происходившим когда-то в Азербайджане. Алты повторял про себя строчки из дестана «Сая́т и Хамра́» и удивлялся: «Неужели же я хожу по этой легендарной земле, живу здесь? Вот чудеса-то!» И в письме к матери Алты делился своими восторгами.
В техникуме, где он учился, восточную литературу преподавал азербайджанский поэт и драматург Гусе́йн Джави́д, человек тоже удивительный!
Алты был наслышен, что Гусейн Джавид в совершенстве владеет персидским языком, неплохо — арабским и слывет знатоком не только восточной, но и европейской литературы. Им написаны десятки пьес, среди них такие популярные во всей Средней Азии и на Кавказе, как «Ибли́с», «Шейх Сени́н». Герой последней пьесы, властитель Шейх, настолько поддается силе и чарам любви, что ради нее идет на все: становится свинопасом, ползает на коленях перед христианкой. Когда Алты смотрел «Шейха Сенана», то еле удерживался от слез.
Но, впервые увидев знаменитого писателя, низкорослого, лысого, Алты испытал чувство разочарования и даже усомнился: им ли созданы все эти замечательные пьесы? Уж больно он был невзрачен на вид.
Однако, после того как Алты прослушал несколько лекций Гусейна Джавида, он стал чуть ли не боготворить драматурга. Юношу покорил его тонкий комедийный дар. Оставаясь предельно серьезным, преподаватель умел заставить смеяться всю аудиторию, каждое его слово, жест, манера держаться и говорить каким-то неуловимым образом рождали юмористический эффект.
Алты поразило, как хорошо знал Гусейн Джавид творчество Махтумкули: он наизусть цитировал стихи туркменского классика. За два года учения в Ашхабаде Алты не встретил никого, кто бы так тонко разбирался в поэзии Махтумкули. И Алты с восхищением думал о Гусейне Джавиде: «Да, в этой голове уместился целый мир!»
Преклонение перед Гусейном Джавидом привело к тому, что Алты и сам решил попробовать свои силы в драматургии. Он незамедлительно объявил об этом Алланазару. Тот только усмехнулся:
— Валяй, валяй!
— Смеешься? — Прямые как стрелы ресницы Алты чуть дрожали. — А вот буду драматургом! Как пить дать буду.
— Поживем — увидим, — лениво отозвался Алланазар. — По-моему, ты прекрасно обойдешься и без этого.
— Значит, считаешь мои слова пустыми?
— Совершенно верно. Как ты догадался?
— Смейся, смейся! Но если я не стану драматургом…
— В чем я не сомневаюсь.
— Это в чем же ты не сомневаешься?
— В том, что не станешь.
— Ах, так?.. Ну вот: если не стану, то я…
— Ну-ну, — зевнул Алланазар. — Сейчас начнет клясться.
— Я не такой, как ты! — взорвался Алты. — Я не засох-ший куст, летящий по ветру. Я скорей умру, чем откажусь от задуманного! Ты ведь меня знаешь…
Из-за одного упрямства Алты начал уделять все больше внимания драматургии. Даже на лекциях он сочинял пьесы. Правда, сам был от них далеко не в восторге. И все же писал, писал и днем и ночью.
Алланазар — они жили в одной комнате, — ворочаясь в своей постели, недовольно ворчал:
— Ложился бы спать, Алты.
— Сон ума не прибавляет.
— Со своим сочинительством потеряешь последний.
— Не беспокойся, у тебя не попрошу.
Алланазар стонал, словно у него болел зуб:
— Дай же наконец спать людям! Все равно у тебя ничего не получится.
— Посмотрим!
Но как ни обидно это было сознавать, а пока правота была на стороне Алланазара. Как ни бился Алты, исписывая страницу за страницей, сладить мало-мальски сносную пьесу ему не удавалось. Он рвал исчерканные листы и долго после этого не мог уснуть, мучительно думая: почему же у него ничего не выходит? Не хватает мастерства? Так ведь Гусейн Джавид тоже не родился драматургом! Нет, тут заковика в чем-то другом…
Алты еще не сознавал отчетливо и убежденно, что залогом творческих успехов служат знания, упорство, труд, постоянная творческая тренировка. Все это рождает высокое мастерство, и вот оно-то, помноженное на талант и жизненный опыт, приносит богатый урожай. Алты хотелось, по примеру жнецов, убирать уже поспевшую пшеницу. Он забывал, что прежде чем приступить к жатве, землю вспахивают, удобряют, засевают добротным зерном, потом несколько раз поливают, тщательно пропалывают, избавляя от сорняков. Словом, уход и уход, труд и труд…