Алты, не мешкая, принялся за стряпню. Опустившись на колени, он торопливо месил тесто, вовсю работая маленькими кулачками. Увлекшись, а может, и оттого, что песок глушил стук копыт, Алты не заметил, как к нему подъехал Поррук-бай. Отдуваясь, он тяжело сполз с коня. Алты подбежал к нему и взял коня под уздцы. Увидев, как грозно хмурится бай, подпасок оробело залепетал:
— Здравствуйте, бай-ага! Как здоровье, бай-ага?..
Бай не ответил на приветствие. Поигрывая плеткой, хрипло спросил:
— Куда подевал баранов, мерзавец?..
Алты затрясся всем телом.
Дело в том, что три дня назад над пустыней пронесся сильный ураган. Чабана не было — ушел за продуктами, с овцами оставался один Алты. И из отары, которую он пас, исчезло два барана. Может, заблудились, может, их волки съели — кто знает? В такую непогодь все могло статься.
Когда чабан вернулся, Алты бросился на поиски пропавших баранов. Искал двое суток, но тех и след простыл. Подпасок хорошо знал нрав Поррук-бая: или задаст ему добрую трепку, или взыщет убыток. А бараны стоили трехмесячного заработка Алты! Мальчик решил было бежать, но чабан успокоил его: «Разве ты виноват в этой пропаже? Буря виновата! Такие бури не одну овцу выщипывают из отар. Конечно, для бая всегда чабан виноват, на то он и бай. Но ты уж положись на меня. Если Поррук-бай потребует, чтобы ты возместил ему ущерб, я сам с ним потолкую».
Но чабан, как на грех, был сейчас далеко, а Поррук-бай, это по всему было видно, не с добром приехал: уж сполна спросит с Алты за пропажу! Не надеясь на пощаду, мальчик дрожащим голосом пробормотал:
— Бай-ага… уж я искал, искал… Как в воду канули!.. Я… я два дня их искал…
— Искал, говоришь? — Бай, прикусив нижнюю губу, взмахнул плеткой. — Не нашел, говоришь? — Плетка со свистом обрушилась на плечи Алты. — Значит, плохо искал… плохо искал… плохо искал!
Ременная плетка в клочья разодрала халат подпаска, багровые рубцы вздулись на обнажившейся коже. Алты молчал, стиснув зубы, но вскоре, обессилев от боли, рухнул к ногам Поррук-бая. Тот пнул его.
— Падаль!
Когда Алты, придя в себя, открыл глаза, то увидел, что бай сидит возле костра, скрестив ноги. Рядом валялась миска. Тесто расползлось по песку. Этого уж Алты не мог стерпеть! Он приподнялся на песке. Глаза у него горели. Бай тоже встал, в ярости сжимая плетку.
— Что глазами зыркаешь, волчье отродье? Погоди, я тебе задам!
Страх у Алты сменился злостью и отчаянием, ему сейчас все было трын-трава! Он поднял с земли свой чабанский посох, угрожающе крикнул:
— Попробуй подойди!
Рядом с баем Алты выглядел совсем крохотным и щуплым, но посох, который он держал в руке, был увесистый и лицо подпаска пылало такой отчаянной решимостью, что бай попятился, опустив плетку.
— Я еще с тобой разделаюсь…
Алты крепче сжал посох:
— Только тронь — голову размозжу!
Две пары глаз с ненавистью впились друг в друга. В глазах подпаска пламенело бесстрашие. Не выдержав его взгляда, Поррук-бай отвернулся. С этим волчонком опасно связываться, еще и вправду проломит голову своей палкой. Или, того хуже, бросит отару, и был таков! И кто знает, что случится с отарой, пока он, Поррук-бай, будет искать другого подпаска.
Бай через силу улыбнулся:
— Алты, сынок, ты уж не держи на меня сердца. Сам знаешь, когда я распалюсь, лучше не попадаться мне под руку. Моим детям тоже от меня достается. Ай-яй, прямо собачий характер! Сам от него страдаю, да ничего не могу с собой поделать. Не сердись на меня, Алты, я ведь в отцы тебе гожусь. Уж прости меня, грешного!
Лживая речь бая еще пуще разозлила Алты. Он плюнул на посох, вскинул его на плечо, круто повернулся и зашагал прочь.
Бай, стараясь придать своему голосу смиренность и умильность, закричал ему вслед:
— Алты, сынок! Постой! Куда же ты?
Подпасок на ходу обернулся, размахнулся, метнул в бая свой посох, но не попал: посох, подпрыгнув на песке, угодил в костер, расшвыряв тлеющие угли.
Поррук-бай громко выругался.
А подпасок все удалялся: вскоре его маленькая фигурка растаяла в туманном, морозном воздухе…
Алты шел и шел куда глаза глядят. Его худые чокаи то приминали пожухлую траву, то вдавливались в песок.
Пустыне, казалось, не было ни конца ни края. Холмистые места сменялись низинными, густо поросшими саксаулом и другой растительностью, просторные голые такиры [4] — равнинами, с чахлой, скудной колючкой, равнины — сплошными песками. Алты полагал, что весь мир — это Каракумы…
Чтобы хоть на глазок определить, где он находится, Алты поднялся на высокий холм, огляделся. Слабый ветерок поджимал к горизонту серые тучи. На небе белесо засияло солнце, но его лучи не грели. Легкий морозец щипал щеки Алты.
Кругом ни души. Куда ни глянь, всюду пустыня, унылая, однообразная. Казалось бы, тут можно ориентироваться только по солнцу, но Алты вырос в пустыне. Он был опытным путником, зорким следопытом, издали мог отличить овцу от барана, по следам угадывал, кто здесь прошел и давно ли. Растения, барханы — все подсказывало ему, куда идти. Если бы даже его оставили в песках с завязанными глазами, Алты и то добрался бы до дому.
И сейчас он был в заме́шательстве не потому, что заблудился — он легко нашел бы дорогу! — а потому, что просто не мог решить, идти ли ему домой или в другой аул. Куда ни кинь — все клин! Правда, в родном ауле его ждала материнская ласка.
— Мама, бедная мама! — прошептал Алты и сбежал по склону холма вниз.
Как ему хотелось в эту минуту очутиться в материнских объятиях! Но с какими глазами заявится он к родным? После такого долгого отсутствия придет жалкий, оборванный, побежденный. И братья со злорадными ухмылочками начнут его подковыривать:
«Герой! Богатырь! Ай-яй, сколько овец пригнал домой! И не сосчитать. Хорошенько следи, как бы не затесались в чужую отару. Не скликнуть ли земляков, чтобы сладили заго́н для твоих овечек?..»
Да если даже дома встретят его радостью, а не попреками, Алты от этого легче не будет.
Нет, гордость не позволяет ему вернуться в дом с пустыми руками! Хоть Алты и немного лет, но у него тоже есть самолюбие!
Как же быть, куда податься?
Краем уха он слышал, что в его родном краю произошли большие перемены: установлена новая, Советская власть, что все теперь равны и свободны. Только на себе он этих перемен еще не ощущал. В степях продолжали хозяйничать баи.
Исхудалый, ослабевший, Алты брел по пустыне, сам не зная куда. Голод гнал его вперед. Ноги увязали в песке, к штанам, латанным-перелатанным, цеплялись колючки.
Бескрайние Каракумы простирались перед Алты…
Аул, куда Алты приплелся под вечер, назывался «Кырк-кую́» — «Сорок колодцев». Алты забрался в самую глубь пустыни, где каждая капля воды ценилась на вес золота.
Со всех сторон к аулу на ночлег тянулись вереницы верблюдов. Хотя Алты за короткую жизнь довелось немало повидать, но столько верблюдов сразу он еще нигде не встречал. Их было так много, что казалось, земля дрожала под их медлительными шагами. Густыми тучами стелились они по пустыне. И, следуя за этим нескончаемым верблюжьим потоком, Алты подумал: «Ну и силища! Дал же аллах богатство здешним баям! У нас-то в ауле верблюдов раз, два — и обчелся, а тут их, видать, по сотне у каждого! — Он облизнул пересохшие губы. — Наверно, байские сынки часто лакомятся сливками из верблюжьего молока!..»
Самому Алты еще ни разу не пришлось попробовать таких сливок: ему казалось, что молоко у верблюдов вкусное-превкусное!
Аул состоял из нескольких рядов кибиток. Алты остановился в раздумье: в какую бы из них заглянуть? Как угадать, где его встретят приветливо, радушно? Долго он так стоял, пока не облюбовал ряд, в котором выделялась красивая белая кибитка. Алты окликнул проходившего мимо мальчишку:
— Эй! Скажи-ка, чья это кибитка?
— Таякли́евых! — на ходу бросил мальчик: он, видно, торопился.
Алты крикнул ему вслед:
— А кто они такие?..
— Старшего зовут Яны́к Таякли́!
«Янык Таякли — Обгорелый с палкой. Ну и имя! — подумал про себя Алты. — От такого не жди добра».
Но он тем не менее направился к кибитке Таяклиевых: не все ли равно, к кому проситься на работу?
Возле белой кибитки Алты столкнулся с седым могучим стариком — это и был глава рода Таяклиевых. По обычаю, к гостям, забредшим в аул, кем бы они ни были, обращаются с уважительным приветствием: «Добро пожаловать, дорогой гость!» Но Алты не дождался этих слов от великана старика: то ли тот посчитал его малолеткой, не достойным приветственного ритуала, то ли был жаден и любой гость вызывал в нем неприязнь и настороженность.
Обескураженный такой встречей, Алты все же надеялся, что хозяин пригласит его в кибитку. Но старик вместо этого принялся за дотошные расспросы:
— Куда путь держишь, сынок?
Алты пожал плечами:
— И сам не знаю.
— Может, ищешь пропавшую скотину?
— Да нет…
— Откуда родом?
— Из Тедже́на.
— Из Теджена? Каким же ветром тебя занесло в Кырк-кую?
— Ищу работу.
— Так… Значит, работу ищешь. Верблюдов смог бы пасти?
— Не пробовал. Но, может, справлюсь!
— Так… Не пробовал. А что же ты умеешь делать?
— Я подпаском был… В отаре.
Старик окинул Алты критическим взглядом:
— Подпаском!.. Мал ты еще для подпаска.
Алты обиженно насупился:
— Мал не мал, а чабаны на меня не жаловались.
— Чью отару пас?
— Поррук-бая.
— Отчего же ушел от него?
В голосе старика звучали нотки подозрительности, и Алты счел за лучшее соврать:
— Мама у меня захворала. Попросила, чтобы побыл с ней. Я задержался в ауле, а вернулся, гляжу, Поррук-бай уже взял другого подпаска.
— Как тебя зовут?
— Алты.
Старик пожевал губами:
— Подпасок-то мне нужен. — Он опять с сомнением посмотрел на Алты. — Уж больно ты мал!