— А вы испытайте меня, бай-ага! — задорно сказал Алты.
— И то правда. — Бай, видно, и впрямь нуждался в работниках. — Ты, наверно, притомился. Поешь, выспись как следует, а завтра поговорим. Утро вечера мудренее. Пойдешь во-он туда. — Он показал на крайнюю кибитку и крикнул: — Эй! Накормите подпаска!..
Недоверие, с каким Янык-бай поначалу отнесся к Алты, постепенно рассеялось И скоро бай нахвалиться не мог новым подпаском. Алты любовно ухаживал за овцами. Не прошло и нескольких дней, а он уже знал их как свои пять пальцев и мигом мог определить состояние каждой овцы.
— Вот та, белолобая, — объяснял он Янык-баю, — разродится еще до начала окота. А коричневая все время отстает от отары, похоже, принесет тройню. Серая со вчерашнего дня хромает, а ноги целые. Ей, верно, дурной сон привиделся, вот и спотыкается с перепугу.
Бай улыбался:
— Алты, сынок, разве овцы могут видеть сны?
— А как же! — горячо уверял Алты. — Они даже что-то бормочут во сне!
Бая забавлял этот разговор, он продолжал допытываться со снисходительной усмешкой:
— И ты знаешь, что им снится?
— А как же! — Алты и сам увлекался своей выдумкой. — Еще как знаю! И знаю, как им помочь, если сон дурной. Хотите, я вылечу эту серую?
— Ну-ну…
— Дайте ей немного соленой каурмы[5] — сразу поправится!
— Овце — каурму?
— Бай-ага!.. — У Алты самого подводило живот. — Ведь каурма обладает целительной силой!..
Поняв, на что намекает подпасок, бай от души смеялся:
— Алты, я вижу, серая овца неспроста захромала просится под нож. Ты ее прирежь, мясо заверни в шкуру, я заберу с собой. А потроха пусть вам останутся.
Алты только того и добивался…
Как-то ранней весной Алты пас отару неподалеку от аула. Он испек на горячих углях лепешку и сдувал с нее золу. В это время кто-то окликнул его. Алты обернулся на голос — перед ним стоял брат, Джотду́к. Лепешка выпала из рук Алты в костер. С минуту он от растерянности не мог пошевельнуться, а потом вскочил на ноги, бросился к Джотдуку, прижался к нему всем телом, заплакал, но постарался скрыть слезы от брата.
— Мама… — выдохнул Алты. Он хотел спросить, здорова ли мама, но голос его предательски задрожал, больше он не в силах был вымолвить ни слова.
Немного успокоившись, Алты угостил брата чаем и принялся жадно расспрашивать, как живут мать, братья, приятели… Джотдук рассказал, что они искали Алты. Бегхан десять дней гонял по пустыне и вернулся ни с чем. Мать глаз не спускает с дороги, все плачет и причитает: «Алты, маленький мой, куда же ты исчез? Скоро уж год, как пропал, где ты, что с тобой, жив ли, здоров ли? Если жив, почему не даешь знать о себе, не проведаешь свою старую мать?»
— Вот так и льет слезы, днем и ночью, — вздохнул Джотдук. — Тает, как воск. Мы уж изболелись, глядя на нее. Ну я не выдержал, решил попытать счастья, двенадцать дней как мотаюсь по пустыне, все из-за тебя, непутевого! А, да вовсе и не из-за тебя — из-за матери. Когда только ты перестанешь мучить ее?
— Я сам, думаешь, не мучаюсь?..
— А кто тебя заставляет? Бросай отару, и айда домой!
— Я ведь нанялся на полгода…
— Что с того? Растолкуем баю, что к чему, он тебя и отпустит!
Алты задумался́, потом решительно произнес:
— Нет, Джотдук. Никуда я пока не пойду.
— Что тебя держит, братишка?
Алты не стал признаваться, что не хочет возвращаться в семью с пустыми руками. Вместо этого он начал солидно объяснять:
— Я же обещал Янык-баю. Мужчина должен быть хозяином своего слова! А потом, скоро окот. Как я брошу овец?
— Бай так богат, что легко найдет себе другого подпаска.
— А зачем ему другой? Он говорит: если я уйду — это для него все одно, что потерять сына…
— Гляди, как он тебя любит! — усмехнулся Джотдук. — А попроси у него прибавку к жалованью, небось и слушать не захочет.
— Вот и неправда! Он сам обещал мне еще двух баранов сверх положенных.
— Сколько же тебе положено?
— За полгода шесть баранов.
— А у кого ты до этого пас овец?
— У Поррук-бая.
— И много заработал?
Али опустил голову.
— Что язык-то прикусил? — рассердился брат. — Я спрашиваю: сколько баранов ты получил от Поррук-бая? Отвечай!
Алты через силу выдавил:
— Ничего не получил.
— Как так? Этот скряга надул тебя?
— Да нет… Я поругался с ним… и ушел.
— Все равно он обязан был заплатить тебе за то время, какое ты у него проработал, — рассудительно сказал Джотдук и с подозрением взглянул на брата. — Или ты натворил чего-нибудь? С тебя ведь станется!
— Ничего я не натворил. Это буря натворила. В бурю два барана пропало.
— И Поррук-бай выгнал тебя, не рассчитавшись?
— Да говорю же, я сам ушел.
Джотдук смотрел на брата все более испытующе:
— Ой, что-то ты петляешь, Алты! Может, он бил тебя? Тогда пусть не ждет пощады!
Алты, зная горячий нрав Джотдука, решил скрыть, что Поррук-бай отхлестал его плеткой.
— Не связывайся с ним, Джотдук. Не трогал он меня…
Брат сказал, как о чем-то решенном:
— Значит, так. Я заберу у Поррук-бая твоих овец. А ты рассчитывайся с Янык-баем. Вместе вернемся домой.
Но Алты все упрямился:
— Нельзя мне сейчас уходить!
— А я говорю: уйдешь!
Джотдуку было опасно перечить — мог и уши надрать.
— Ну, Джотдук!.. Ну подождем до окота!..
— Дался тебе этот окот! Тебе-то какой прок от него?
— Я… я люблю ягнят. И вдоволь молока напьюсь…
На Джотдука подействовали не столько доводы брата, сколько смиренный тон. Он почесал в затылке, согласно кивнул:
— Ладно уж, оставайся. Что матери-то сказать?
Алты оживился:
— Привет передай! Скажи, что скучаю. Двух баранов я уже получил, гони их домой, это подарок маме. Скажи, что через три-четыре месяца вернусь с остальными баранами.
— Ладно. Скажу.
Джотдук смотрел на брата с сочувствием. Такой малыш, а уже старается помочь семье, хотя сам и оторван от нее. Он вздохнул:
— Ох, нелегко достается хлеб бедняку! Когда же мы прижмем баев?
— Янык-бай добрый!
— Все они добрые к своим карманам. Уж так о них пекутся! Ладно, Алты. Мы ждем тебя…
Весна делала первые шаги по земле, но уже вовсю светило солнце…
Наступила пора окота. Чабаны и подпаски берегли ягнят пуще глаза. И не только из-за желания угодить хозяину, нет, они от души заботились о слабых, беззащитных детенышах, испытывая к ним искреннюю нежность. Ночи были еще холодные, ягнята могли замерзнуть, и Алты прижимал новорожденных к себе, обсушивая жаром своего тела, ласково гладил по шелковистой шерстке и спешил накормить.
Отары, в поисках травы посочней, все удалялись и удалялись от аула. Окот продолжался. Хлопот хватало и подпаскам, и чабанам, и хозяину. Янык-бай подбадривал Алты:
— Старайся, сынок, старайся!..
Когда выдавались солнечные дни, все вздыхали с облегчением. Ягнята быстро обсыхали и становились на ноги. Зато в ненастье чабанам приходилось глядеть в оба.
Однажды после полудня погода резко переменилась. Солнце скрылось за тучами, черными, мохнатыми, как овечьи шкуры. Порывами налетал ветер. И вскоре на землю упали первые крупные капли дождя.
Встревоженный, чабан повернул отару к загону. Тьма вокруг все сгущалась, дождь лил как из ведра. Еще не окотившиеся овцы стали отставать, прятались в кустах. Алты с трудом разыскивал их, подбирал промокших, дрожащих от холода ягнят, относил в яму. Нужно было спешить. Алты носился по темной степи как угорелый. Раскаты грома оглушали его, молнии слепили глаза.
Судя по всему, дождь зарядил надолго. Он шел и вечер и ночь. Становилось все холодней. Отставшим овцам, которых еще не удалось собрать, грозила гибель. Алты устал, продрог, вымок до нитки, но надо было продолжать розыски. Он наткнулся на двух ягнят, отбившихся от отары, взял их на руки и замер на месте: куда же идти, в какой стороне загон?… Подпаска окружала плотная ночная мгла: ни огонька, ни звездочки. Он побрел наугад. Промозглый ветер пробирал до костей, Алты лихорадило, кружилась голова, он еле держался на ногах. Вконец измученный, мальчик выронил ягнят, шатаясь, пошел дальше — во мглу, в дождь, который все лил и лил. Земля хлюпала под ногами. Алты поскользнулся, упал, попробовал подняться, но не смог. Вдруг он почувствовал, как что-то теплое прильнуло к нему, словно его с одного бока прикрыли влажной тяжелой шубой — ичме́ком. С нее стекала вода, но она грела.
Алты протянул руку, нащупал мокрую курчавую шерсть. Рядом лежала овца: тоже, видать, заблудилась. Два дрожащих, несчастных существа плотнее прижались друг к другу.
Дождь, холод, ветер…
Последние силы покидали Алты.
Сквозь ночь до него донесся крик чабана:
— А-алты!.. Эге-ей, Алты-ы!..
Алты отозвался и не услышал собственного голоса. Он попытался ползти вперед, но ослабевшее тело не слушалось.
Ему вспомнилось, как совсем маленьким он, купаясь, чуть было не утонул; тогда он кричал что есть мочи: «Мама! Мама!» А сейчас не было сил ни кричать, ни шевелиться…
Скоро совсем похолодало, пошел снег.
Алты в беспамятстве лежал на мокрой, студеной земле, обнимая замерзшую овцу…
Река Тедже́н почти каждую весну выходила из берегов. Полые воды размывали земляную плотину Каррыбент[6] и, прорвавшись, обрушивались на поля, уничтожали посевы. Вешний поток оставлял за собой топкие озерца, а в четырех каналах вода совсем иссякла, и это тоже грозило бедой пшенице и людям…
Вот оттого-то каждую весну аулы выделяли сотни людей охранять плотину. Окрестное население облагалось своеобразной данью: оно было обязано заготовить плетеные щиты из гребенчука, что рос по берегам Теджена. Этими щитами обкладывали плотину, но толку было мало: гребенчук не мог служить серьезной преградой разбушевавшемуся паводку.