– Я же, наоборот, утверждаю, что нам еще придется немало с ним повозиться и что мы еще немало чего увидим на своем пути, прежде чем доберемся до Дарьена.
– Ну, пока что я видел только испорченные дороги да много дыма, от которого я все время кашляю, – ответил гасконец.
– Будет еще и свинец, приятель, и ты еще успеешь пожаловаться на его обилие.
– Шутишь!.. От нас удирают, словно все испанцы в одно мгновение стали кроликами. Увидишь, мы придем в Дарьен покрытые славой, не сделав ни единого движения шпагой.
И целых восемь дней слова гасконца сбывались: испанцы – то ли потому, что не имели еще достаточно сил для противостояния этим ужасным флибустьерам, которых боялись как существ, одержимых дьяволом, то ли в ожидании удобного случая – не проявляли признаков жизни, а потому пиратская колонна могла продвигаться вперед довольно спокойно, хотя ей и угрожала постоянная опасность оказаться в окружении огня, поскольку плантации, деревни и даже леса пылали перед флибустьерами не переставая.
На восьмой день колонна вошла в густой девственный лес, которым поросло ущелье между двумя высокими горами, и сразу же оказалась под убийственным шквалом ружейных выстрелов, раздававшихся со всех сторон. Десятая часть авангарда полегла. Как стало известно позже, три сотни испанцев, вооруженных превосходными аркебузами, залегли под густым кустарником, устроив засаду в окрестностях Тусиньялы.
Флибустьеры не знали, какие силы преградили им путь, и вынуждены были остаться под пологом леса, в котором продолжали греметь смертельные выстрелы. Наконец, поняв, что дальнейшая остановка может сгубить их, и желая познакомить врага со своей исключительной доблестью, они бросились вперед. Рота, руководимая Буттафуоко, билась особенно отчаянно.
Сражение продолжалось всего лишь несколько минут, потому что испанцы были хорошо знакомы с молвой об этих грозных морских воителях. Когда испанцы осознали, что их обнаружили, они поспешно отступили на склоны гор, откуда продолжали наносить урон четырем ротам Равено, которые старались как можно быстрее покинуть теснину, едва не ставшую для них роковой. Только к ночи ружейный огонь прекратился. В низину спустился плотный и довольно холодный туман, словно накрывший лес траурным покрывалом, плотно окутавшим высокие деревья.
Флибустьеры, потерявшие немало людей, кое-как, не разжигая костров из опасения привлечь к себе внимание врагов, возможно еще бодрствующих, устроились на ночлег.
Дон Баррехо и Мендоса скорчились под каким-то кустом, с веток которого то и дело падали крупные капли, особенно докучавшие гасконцу. Они с трудом грызли кусок тасахо, вяленного на солнце мяса, но голода это нисколько не утоляло.
– Слушай, приятель, – сказал баск, набивая трубку последней щепоткой табака, – ты что-то нынче вечером в плохом настроении. Ведь мы были в бою, и нас не задело пулей. Мне кажется, что ты все время думаешь о своей таверне и о прекрасной кастильянке.
– Я уже сто тысяч раз говорил тебе, что рожден быть воином, а не трактирщиком, – ответил дон Баррехо. – А в плохом настроении я оттого, что сегодня моя драгинасса осталась без дела.
– Но ты на своих длиннющих ногах должен был броситься вперед, опережая всех нас, и заставить испанцев бежать.
– Под деревьями сделалось очень жарко, а я никогда не был большим любителем свинца. Гасконцы почитают только сталь, да и то хорошо закаленную. И потом, эти засады что-то не очень мне по душе.
– И тем не менее ты должен привыкнуть к ним. Раз уж испанцы начали войну, они не оставят нас в покое вплоть до самого Дарьена, – сказал Мендоса. – Завтра, возможно, нам представят второе издание.
– Если бы нам навязали борьбу холодным оружием, я был бы к этому готов, но, как уже сказал тебе, я не питаю никакого пристрастия к свинцу. Для гасконцев существует только сталь, одна лишь сталь. Разве ты не знаешь, что мы вдвоем сумеем справиться с целым полком неприятелей?
– Какой же ты грозный!..
– Ну я же не баск!..
– Ого, дон Баррехо, ты ставишь под сомнение мою храбрость? Берегись, я ведь могу потребовать доказательства.
– Какие еще доказательства? – спросил гасконец.
– Показать двух человек, атакующих со шпагами в руках полк солдат, – сказал Мендоса.
– Повторяю: если бы это были два гасконца, я бы не испугался.
– Ну а если одного гасконца заменить баском?
– Ого, приятель, да у тебя появились воинственные мысли?
– Хотел бы увидеть тебя в деле, дон Баррехо, – ответил баск. – И вот, кажется, представляется случай.
– Пора размять руки?
– И возможно, спасти нашу экспедицию.
– О чем ты говоришь?
– Держу пари, дон Баррехо, что в тысяче шагов отсюда затаились испанцы, готовые изрешетить нас, едва мы снимемся с лагеря.
– После встряски, заданной им сегодня?
– Им или нам?
– Всем понемногу, – рассмеялся гасконец. – Они нам задали жару, но и получили немало. Еще десять таких побед, и графине ди Вентимилье придется одной продолжать путь в Дарьен.
– Ну, так хочешь испытать свою драгинассу?
– От такого гасконец никогда не откажется.
– Они там, внизу, в засаде.
– Кто?
– Испанцы.
– Ты бредишь, приятель. Да все эти люди ничего не стоят.
– Конечно, ведь среди них нет ни одного баска.
– Ты на что намекаешь?
– У басков тончайшее обоняние, как у овчарок. Ты когда-нибудь слышал об этом?
– Черт побери!.. – удивился дон Баррехо. – Вот этого нет у гасконцев, и мы всегда вам завидовали. И ты в самом деле чувствуешь этих испанцев?
– Я вполне серьезен. Если мы прогуляемся на тысячу – полторы шагов, то окажемся как раз посреди испанцев. Не хочешь ли убедиться в этом, дружище?
– Если речь заходит о том, чтобы размять руки, гасконец всегда за. Я говорил тебе это сотни раз. А вдруг их там не окажется?
– Тогда мы удовлетворимся приятной прогулкой на свежем воздухе, – ответил с легкой иронией Мендоса.
Дон Баррехо вынул изо рта трубку, выбил ее о свою мозолистую руку, давно потерявшую чувствительность к табачной золе, потом взял аркебузу и сказал:
– Пошли. В конце концов, дело ведь идет об общем спасении.
Мендоса обменялся несколькими словами с часовыми, чтобы избежать опасности обстрела при возвращении, и ушел в лес. Дон Баррехо шел за ним по пятам, то вынимая из ножен, то снова убирая свою страшную драгинассу. Ночь была не только темной и туманной, но еще и холодной, потому что флибустьеры уже добрались до первых отрогов Кордильер.
Мелкий дождь просачивался сквозь густые кроны высоких деревьев и монотонно стучал по широким, как зонтики, листьям. Шум дождя благоприятствовал затее двух авантюристов, решивших застать врасплох сидевших в засаде испанцев. Различить в его шуме осторожные шаги было очень трудно. Внезапно гасконец, который шел пригнувшись к земле, услышал голоса, доносившиеся из-за стены зелени.
– Черт побери! – произнес он удивленно и остановился. – У вас, басков, и в самом деле исключительное чутье. Вот мы и натолкнулись на поджидающих нас испанцев.
– Я же тебе говорил, – ответил Мендоса. – Будем атаковать?
– Стой, дружище! Здесь дело нешуточное. Гасконцы дерутся великолепно, потому что, нравится тебе или нет, они делят с итальянцами славу самых грозных фехтовальщиков в Европе, однако они вовсе не желают подставляться под пули, чтобы быть подстреленными, как дрозды. Мы здесь – и преотлично. Давай спровоцируем их, и, может быть, мы откроем засаду еще более серьезную. Ложись и предоставь мне свободу действий.
Гасконец сорвал лист, быстро скрутил его в форме рожка, потом извлек из него – неизвестно, каким образом, – несколько высоких нот. Вскоре невдалеке от музыканта послышался ружейный выстрел, за которым последовали еще два, а затем еще четыре выстрела – да целая яростная канонада. Дон Баррехо и Мендоса буквально вросли в землю посреди высокой травы, полностью их прикрывшей, а над ними проносился, как они чувствовали, настоящий ураган зарядов.
Флибустьеры в лагере вскочили на ноги и открыли ответный огонь, а затем с привычной для себя безумной смелостью бросились вперед, не обращая внимания на бушевавшую впереди бурю.
Испанцы догадались, что их заранее приготовленная засада раскрыта, а поскольку они никоим образом не испытывали желания сойтись в рукопашном бою с этими ужасными людьми, которых считали, как мы уже сказали, детьми Вельзевула, им не оставалось ничего иного, кроме как искать спасения, рассеявшись по склонам лощины.
– Стойте, друзья!.. – закричал дон Баррехо, увидев приближавшихся скорым шагом флибустьеров. – У нас же не испанские шкуры, поэтому будьте осторожны.
Буттафуоко, возглавлявший первую роту, увидел перед собой двух своих приятелей.
– О мои буяны! – обрадовался он. – Я так и предполагал, что вы попытаетесь выкинуть какую-нибудь штуку.
– Которая вас спасла от засады, – ответил Мендоса. – Если бы не мы, вы бы попали в смертельную ловушку.
– А знаете, что произошло, сеньор Буттафуоко? – спросил гасконец.
– Вы мне объясните как-нибудь в другой раз. Идемте, друзья; мы должны выбраться из этой западни до рассвета.
Флибустьеры, ободренные Равено де Люсаном, шли вперед в полном молчании, остерегаясь выдать каким-либо случайным выстрелом направление своего марша. Испанцы же, укрывшиеся на склонах долины, продолжали беспорядочно стрелять, но их пули терялись в зарослях, не причиняя пиратам никакого вреда.
Наконец опасный переход закончился у подножия сьерры[104]. У флибустьеров не было ни проводников, ни карт; они знали одно: по ту сторону гор, в глубокой долине, напоминающей по форме раскрытую раковину, находится город Нуэва-Сеговия.
Уверенные в непременной удаче своих начинаний, они пошли на штурм Кордильер, хотя были истощены голодом и усталостью; они решили неожиданно напасть на город и овладеть им. Флибустьеры взбирались на невероятно высокие скалы, протискивались по самому краю головокружительных обрывов, карабкались на качающиеся валуны, спускались в пропасти, пересекали леса, в которые, возможно, еще никогда раньше не ступала нога европейца; их до костей пронизывал предутренний холод и окутывал такой плотный туман, что до десяти часов утра ничего нельзя было различить на расстоянии нескольких шагов, их продували студеные ветры, время от времени нагонявшие на них дождевые тучи.