– Прошу вас называть меня «ваше превосходительство».
– А вы в таком случае обращайтесь ко мне «дон», потому что если в ваших венах течет голубая кровь, то и в моих ее цвет не меняется.
– Красная?
– Голубая, с долей дворянской крови Рибераков, бывших одно время сеньорами де Люсак.
– И вы стали трактирщиком?
– Точно так.
– Чтобы связаться с канальями, которые блуждают вдоль побережий Тихого и Атлантического океанов. Знатное дворянство!
– Черт побери! – взревел дон Баррехо. – Я – гасконец, а гасконцы никогда не были богачами.
Старый сержант, присутствовавший при допросе, утвердительно качнул головой.
– Не злитесь, – сказал маркиз со своим обычным ироническим спокойствием. – В ваших венах и вправду течет французская кровь, но и в моих тоже, потому что Монтелимар – известное имя в анналах великой нации.
– И вы пошли на службу к испанцам, извечным врагам французов? Ваше превосходительство, я уважал вас, но теперь – нет. От родины не отрекаются.
Маркиз побледнел и в приступе гнева потряс кулаком. Но буря была недолгой, всего на несколько секунд. Почти сразу же к маркизу вернулось самообладание и спокойствие; с презрением глядя на гасконца, он сказал:
– Какое вам дело до того, кем я был: французом, голландцем или англичанином? Теперь я – испанец и служу своей новой родине, дорогой мой дон…
– Баррехо де Люсак, – с готовностью подсказал гасконец.
– Принесите этому господину седло, – приказал маркиз, взглянув на солнце, проглянувшее сквозь просвет в листве. – Осталось еще часа два светлого времени, и кто знает, не отыщут ли солдаты из моего арьергарда двух дружков этого господина, потому как ведь вас было трое, сеньор дон… де Люсак.
– Где?
– Вы поднимались в гору, и мы вас видели.
– Да, когда-то у испанцев были зоркие глаза, поэтому они и открыли Америку, но теперь они ничего не видят. Похоже, экваториальное солнце вредно для зрения.
– Вы обнаруживаете присутствие юмора, как мне кажется, сеньор гасконец.
– Зовите меня соотечественником, это будет легче.
– Нет, – крайне резко ответил маркиз. – Монтелимары уже несколько столетий назад вышли из повиновения французской короне.
Солдат принес барабан и знаком указал на него дону Баррехо. Гасконец, которого не покидало хорошее настроение, проверил костяшками пальцев крепость ослиной кожи, потом спокойно уселся, расставив худые ноги и глядя прямо в глаза маркизу.
– Ваше превосходительство, – сказал он, – мое сиденье удобнее вашего, и я, чтобы доставить вам удовольствие, готов уступить его вам.
– Мои предки судили своих вассалов, сидя на стволах деревьев, – ответил сеньор де Монтелимар.
– А мои – на верхушке скалы, высившейся на берегу Бискайского залива. Странные нравы были у наших предков. Я бы, например, предпочел удобное кресло с мягкими подлокотниками.
– Вы закончили?
– А в чем дело?
– Закончили болтать глупости?
– Когда ваше превосходительство заговорили о своих предках, я вспомнил моих, – ответил дон Баррехо. – Я ведь тоже дворянин, да и язык у меня есть.
– Вот его мы сейчас и проверим, – сказал маркиз. – Прежде всего скажите, где в данный момент находятся ваши товарищи?
– Полагаю, сеньор маркиз, что от этой пары несчастных остались только кости. В последний раз я видел моих друзей, когда их окружило стадо разъяренных быков.
– Вы вешаете мне лапшу на уши, сеньор гасконец.
– Лапша у меня на родине не растет, поэтому я не могу ее вешать вам на уши, даже за слиток золота.
– Вы – удивительный человек.
– Почему, сеньор маркиз?
– Я подыскиваю дерево, на котором завтра утром вас повешу, а вы продолжаете шутить! Правда, вы – гасконец, и меня ваша дерзость не удивляет.
Дон Баррехо заерзал на барабане, да так, что под ним заскрипела ослиная кожа, потом сказал с угрозой:
– Учтите, сеньор маркиз, что вы преследуете большой отряд флибустьеров.
– Я это знаю.
– И не забудьте, что эти непобедимые воины имеют привычку мстить за своих товарищей.
– Пусть приходят.
– Они уже разгромили оборонные позиции испанцев, защищавшие холмы в окрестностях Нуэва-Сеговии. И вы по-прежнему не боитесь этих грозных морских бродяг?
– Члены рода Монтелимар никогда не знали, что такое страх.
– Хотел бы я увидеть вас с толстой веревкой на шее на том самом дереве, которое вы присматриваете для меня, – сказал дон Баррехо.
– Вы слишком нагло себя ведете.
– Ну, я ведь, в сущности, всегда был отчаянным дуэлянтом.
– Однако мне кажется, что ваш язык в ловкости не уступит рукам.
– Этого вы во мне не подозревали.
– Сейчас вы должны кое-что сделать.
– Что именно, сеньор маркиз?
– Отправиться спать, чтобы лучше подготовиться к большому путешествию, которое вам предстоит совершить завтра на восходе солнца. Сколько бы негодяев, поклялся я, ни попало мне в руки, им не уйти от заслуженного наказания. И я сдержу свое слово.
Дон Баррехо слегка побледнел, но все еще не признал себя побежденным:
– Французский дворянин убивает другого французского дворянина! Уж не ягуар ли вы?
– Я вам уже говорил, что стал испанцем и перед своей старой родиной никаких обязательств не имею. Идите помолитесь о своей душе, потому что, повторяю, завтра вас уже не будет в живых.
– Спокойной ночи, ваше превосходительство, – сказал гасконец, нервным движением кисти стирая несколько капелек холодного пота со лба.
– Привяжите пленника к дереву возле костра и поставьте палатку для меня, – распорядился маркиз. – Пусть ничто не нарушает моего сна до того самого момента, когда мы будем вешать этого негодяя.
– Tonnerre!.. – прорычал гасконец, вскакивая на ноги и хватаясь за барабан. – Назвать меня негодяем?!.
Стоявшие вокруг него испанцы были готовы сдержать его порыв и воспрепятствовать любому движению дона Баррехо.
В мгновение ока несчастного посадили на землю, около корней одной из пальм, и крепко-накрепко обмотали веревкой. А перед ним разожгли костер, на котором варилось в кастрюле что-то очень пахучее. Должно быть, настоящая олья подрида[120], в которую положили бог знает какие растения или корни, собранные в лесу, потому что после длившегося несколько недель преследования продукты у испанцев также были на исходе.
Тем временем сержант с помощью пары солдат поставил предназначенную для маркиза палатку.
Дон Баррехо, немного расстроенный скверным оборотом, который приняли его дела, вытянулся вдоль ствола пальмы, притворяясь заснувшим. Однако хитрец и не думал в этот момент засыпать, учитывая невеселую перспективу быть повешенным на рассвете завтрашнего дня, подобно обычному мошеннику. Полуприкрытыми глазами он следил за всеми движениями старого сержанта, настойчиво и мучительно спрашивая себя – между одним зевком и другим, – не появится ли, случайно, в самый последний момент тот, кто освободит его.
Сержант тоже не терял дона Баррехо из виду. Когда его товарищи переставали обращать на пленника внимание, он тайком подавал гасконцу знаки, и явно не враждебные.
«А вдруг этот старый солдат – тоже гасконец? – задал себе вопрос дон Баррехо, и в сердце его снова шевельнулась надежда. – У него ведь тоже характерный для наших краев нос».
Варево было наконец готово; его сняли с огня, и черноватое месиво, основой которого являлись грибы и лук, разлили по грязным котелкам, несколько дней, должно быть, не знавшим воды.
Дон Баррехо, никогда не страдавший отсутствием аппетита, скромно оказал честь этой бурде. Одновременно он ощутил острую зависть к маркизу, которому подали дикого кролика, обильно умащенного соусом, и де Монтелимар вкушал это блюдо перед своей палаткой. Его превосходительство, разумеется, не желал делить общую с солдатами пищу и, кажется, лучшие кусочки приберегал для себя.
Когда ужин закончился, испанцы, не слыша в лесу никаких звуков и будучи уверены, что никто их не потревожит, хотя флибустьеры и находились где-то недалеко, собрались около дымящих костров, которые разожгли, чтобы держать на расстоянии диких зверей, из охапок свежих листьев, и расположились ко сну.
Маркиз еще раньше удалился в свою палатку и спокойно переваривал кролика.
Дон Баррехо, от которого ничто не ускользало, с некоторым удивлением увидел, что первым на стражу заступает старый сержант.
Солдат сначала накрыл товарищей охапками листьев, чтобы уберечь их от ночной сырости, а может быть, и с какой-то иной, тайной целью, уселся возле костра, горевшего подле гасконца, и принялся раскуривать трубку, держа аркебузу на коленях.
Казалось, он ждет случая обменяться с пленником парой слов, потому что время от времени он внимательно поглядывал на своих товарищей, растянувшихся на листве, и каждый раз, когда кто-нибудь из них шевелился, дон Баррехо слышал произносимые вполголоса проклятия и видел, как сержант нервно затягивается.
В сумерках трещали крупные лесные сверчки, мрачно выли койоты, помесь волка и лисы, волны сверкающих светлячков сталкивались со стволами деревьев, создавая восхитительное зрелище. Издалека временами доносилось чье-то рычание, и невозможно было определить, какому животному оно принадлежит. Этот рык заглушал все прочие лесные звуки.
На маленькой полянке уже похрапывали. Солдаты из немногочисленного эскорта маркиза де Монтелимара, устав после долгого марша, спали как сурки, выставив к небу животы и вытянув ноги к огню.
Старый сержант поднялся, не выпуская аркебузы из рук. Он обошел вокруг палатки маркиза, тщательно прислушался, поглядел на своих товарищей, побежденных непреодолимым сном, и подошел к дону Баррехо, который, естественно, не имел никакого желания засыпать или бормотать молитвы. Присев на траву, сержант спросил вполголоса:
– Де Люсак, вы сказали?
Гасконец, притворявшийся спящим, открыл глаза.
– Да, де Люсак, – ответил он.
– Я считал, что в мире есть только один Люсак, но тот находится в Гаскони, – сказал глубоко взволнованный сержант. – Оттуда вышли лучшие клинки Франции; они привели в изумление Испанию и Германию.