Кочегаров ахнул.
— Спокойствие! Сделайте глубокий вдох и задержите дыхание, — председатель, вытащив из папки пачку пронумерованных бумаг, начал торопливо листать их. — Есть! — узловатый палец предводителя галеасцев замер на помятом грязном листочке. — Действительно, стоило рисковать. Еще одна весточка из суровых революционных лет. Опять Фандерфлиты. Только послушайте:
«Дорогой Иван!
Кенигсберг встретил нас холодной дождливой погодой и такими же холодными мостовыми. Остановились в гостинице. Когда-то меня умиляли эти узенькие немецкие улочки и крошечные дворики. Сегодня они кажутся мне мышеловками. Дорога наша вся еще впереди, ждем со дня на день пароход на Росток, чтобы там продолжить наш бесконечный путь к желанному берегу.
Вчера мы с Андре выбрались на взморье. Там все те же дюны, горькие с натеками смолы сосны и между ними заколоченные дачные домики.
Что за путь нас ожидает и где он кончится? В голове одна щемящая мысль о покинутой родине.
Андре просил меня написать тебе несколько слов. Вот они: „под полом напротив молчащей обезьяны". Вероятно, для тебя они ясны и многое значат.
С наилучшими воспоминаниями о дружбе,
Эвелин».
Искатели хрустального сокровища растерянно переглянулись.
— Полный бемц, просвистели, — произнес наконец Сэм. — Написано так, что ничего не поймешь. Какая молчащая обезьяна, при чем тут обезьяна? Откуда она взялась?
— Может быть, это рисунок на камине? — предположил Кочегаров.
Председатель поморщился:
— Где вы видели, чтобы на каминах рисовали обезьян? Может быть, статуэтка? Мы с Сэмом недавно видели мраморную парочку, которая опередила сексуальную революцию на две тысячи лет. Одним словом, вопрос… И все- таки, как только с палубы теплохода мы увидим крыши городка, в котором проводили летние месяцы Эвелин с супругом, считайте, хрустальное яйцо добыто. Лишь бы только там был камин… Кстати, сегодня я приглашен на поэтический вечер, а вам советую подняться на чердак и покопаться в пыли. Это письмо лежало когда-то там. А вдруг что-то осталось еще… Но мы задержались. Быстро из чужой квартиры!
— Что это? — спросил Николай, ткнув пальцем в загадочное название. — Древняя богиня поэзии, таблетки от беременности?
— Рыба с длинным носом вроде хобота, — объяснил всезнающий критик. — Знаменита тем, что ковыряет этим носом дно.
— Стихи посвящены рыбе?
— Ни-ни. Рыба не упоминается ни разу. Теперь между названием книги и ее содержанием связь не обязательна. Недавно мне попалась в руки «Венеция. Раздумия». Полагаете, там речь идет о полузатопленном городе? Черта с два. Воспоминания автора о детстве в Бугуруслане. Но тише — начинается!
Уползший, как ленивая змея, занавес открыл пустую сцену, а на ней трехногий ломберный столик и два жестких дырчатых стула. Из-за кулисы выскользнул пожилой, наголо обритый администратор и голосом продавца, которому надоело рекламировать в сырой прохладный день мороженое «Альгида», объявил творческий вечер открытым. Следом вышли облаченный в вывернутую мехом наружу кожаную безрукавку Вяземский и приглашенный для повышения рейтинга вечера, известный в авангардных кругах москвич, в ватнике и штанах с нашитым на колено номером зека.
— Что это они так обносились? — удивился Николай.
— Вы ничего не понимаете, — объяснил критик. — Мир поэзии сложен. Скажите спасибо за ватник и безрукавку. В Москве один концептуалист вышел на сцену в чем мать родила. Успех был колоссальный. До сих пор приглашают. Вот и наш, всю жизнь писал про березы, а теперь перекинулся на стёб, в авангард пошел. Одними дверями сыт не будешь.
— Каким дверями? — председатель вспомнил про дерматин и войлок в квартире поэта.
Критик промолчал.
— Три раза в день перед едой
И запивай всегда водой… —
выкрикнул жилец козьмапрутковского дома.
— Неплохо, — вздохнул критик. — Но чтобы читать такое, нужен особый талант. Это как женщине заниматься бодибилдингом. Не каждая сможет.
Когда поэт кончил, в зале жидко захлопали.
— Я не понял, что надо запивать водой.
— Смысл ни при чем, — объяснил Малоземельский. — Нынешняя аудитория любит стёб. В прошлом месяце журнал «Аполлон» присудил первую премию стихам: «Уронил я в унитаз свой любимый синий глаз». А иностранцев вообще хлебом не корми, дай побывать на таком вечере. Вернется в свой Мюнхен и будет рассказывать: «Вышел на сцену русский и снял штаны». Художникам проще, вместо картины можно повесить почтовый ящик. Этот москвич в прошлый приезд, выступая, сказал: «Предметом искусства может быть даже ночной горшок». С горшком, негодяй, так и вышел на сцену. Не нужно гениально писать, достаточно гениально жить. Такую фамилию — Корецкий, не слышали? Поучительная история. Человек всю жизнь писал нормальные стихи. Потом что-то случилось, стал заикаться, выйдет на сцену и мычит. В салонах услышали, ахнули. Стали приглашать наперебой. Написали о нем в газетах. И что вы думаете? Готово приглашение в Париж. Он и там мычал. Ватник у знакомого сантехника взял. Париж все ладони отбил. Сейчас вылечился, говорит почти нормально, но никому не нужен. Работает на радио — ставит приглашенным коммерсантам дикцию.
— Тише! Ведь это же поэзия, вы мешаете слушать! — умоляюще прошептала сидевшая сзади девица.
— Давай про любовь! — выкрикнули из зала. Раздался смех, стихи знали.
— Любви на свете нет, — начал Вяземский и запнулся.
— Там дальше слово «задница». Но ему это еще трудно выговорить, — сообщил критик.
— Да помолчите вы, — чуть не плача сказала любительница поэзии. — Как вам не стыдно, человек это выносил, выстрадал.
Разделавшись с любовью, Вяземский облегченно вздохнул и отошел от рампы. Его напарник молча стал переобувать ботинок. Сняв, он поставил ботинок у ножки стула и вытянул ногу. Из дырки в носке торчал большой коричневый палец. Пошевелив им, стихотворец снова обулся.
— Неплохо, — не утерпел Малоземельский. — Ботинок — как физический эквивалент поэзии. Но, к сожалению, у него этот фокус с ботинком стар. Творческий простой. Ничего нового сочинить не может.
— Стихи читать не буду, — пояснил владелец грязного пальца. — Поэт сам должен быть произведением. Таким меня и воспринимайте.
Под жидкие аплодисменты он принялся завязывать шнурок. Вяземский, поупрямившись, согласился еще почитать о любви.
На этот раз аудитория разразилась восторженным свистом. На сцену вынесли венок из металлических цветов.
— От фирмы «Алекс. Ритуальные услуги», — сообщили дарители.
Когда после вечера Николай и критик подошли к своему дому, в окнах правления горел свет. Войдя к себе, председатель посмотрел на доску с ключами. Ключа от чердака на месте не было.
Глава восемнадцатая АРФА И БОКС
В то время, когда председатель правления слушал авангардные вирши и разглядывал грязные носки поэтов, дворник и слесарь-референт, досмотрев до конца телевизионную игру «Миллион чудес», в которой трехлетняя девочка на вопрос ведущего «Что такое докембрий?» — пролепетала: «Пелвый пелиод палеозоя» и получила от фирмы «Самсунг» цветной телевизор, зашли в правление, сняли с доски ключ и отправились наверх.
Из чердачной двери ударило теплом. Сэм включил ручной фонарик. Луч света вырвал из темноты наклонно уходящие вверх стропила, груду сваленных в углу ломаных венских стульев, гору пятнистых матрасов и лежащую отдельно, разобранную на части панцирную кровать. На всем этом лежал пласт пыли.
— Зря мы сюда полезли, — пробормотал Федор. — Какой архив? Его давно унесли. Что тут можно найти? Не надо было нас сюда посылать.
Побродив около остывших полстолетия назад дымовых труб, галеасцы наткнулись на стоящий боком в углу под скатом крыши шкаф На шкафу замерцала в электрическом луче изогнутая эскулаповой змеей и опутанная струнами концертная арфа.
— Шикарный инструмент, — с уважением произнес, разглядывая арфу, Кочегаров. — Посмотрим, что в шкафу?
Отворили дверцы, из шкафа ударило крысиным пометом. Обшарили полки, на одной из них нашлась коробка из-под конфет. Ее перевернули, выпал моток ниток, штопальная игла и записка, на которой, поднеся фонарь, прочли: «Люся, жди меня завтра» и торопливую дату: «21 июня 1941 года».
Сэм полез за шкаф, в косом электрическом луче из-под ног его всплыли оплетенная лозой пустая бутыль и присыпанный трухой кожаный чемодан.
— Нормально, Пушкин. В нем и надо искать. Вскроем? — предложил сантехник.
Чемодан перевернули и поставили на попа.
— Закрыт на оба замка, придется резать, — сообщил дворник.
— Режь!
Находка была бы вспорота, дворник уже опустил за ножом руку в карман, когда в дальнем конце чердака послышался скрип открываемой двери. В чернильной темноте вспыхнула бледная полоска света, полоска расширилась и превратилась в дрожащий прямоугольник.
— Там вход с черной лестницы, — испуганно прошептал заместитель по уборке территории. — Кто-то идет!
Сантехник выключил фонарь.
На фоне светлого прямоугольника возникла человеческая фигура. Прямоугольник погас — дверь закрыли. И сразу же на ее месте возник прыгающий луч. Тот, кто держал в руках фонарь, светя себе под ноги, уверенно шел к затаившим дыхание галеасцам. Голубое электрическое пламя дрожало и приближалось. Один раз непрошеный гость остановился, посветил на стропила и крышу и снова двинулся вперед.
— Когда он подойдет, свети ему прямо в лицо, — пробормотал порядком струхнувший Кочегаров. — Может быть, он испугается и убежит.
Он недоговорил. На фоне радужного пятна уже можно было различить силуэт человека. Не доходя двух шагов до галеасцев, незнакомец остановился. Испуганный не меньше своего товарища, Сэм, забыв поднять фонарь, нажал кнопку. Луч света упал наклонно вниз, выхватив из темноты кратерчики пыли и неподвижно стоявшую посреди них пару кроссовок. Кроссовки подпрыгнули, незнакомец ловко ударил по руке слесаря, толкнул в грудь дворника, но не удержался сам и повалился на шкаф. С того, рокоча струнами, поползла и рухнула на его голову арфа. Потрясенный арфой незнакомец подпрыгнул и, ударяя кроссовками в пыль, кинулся прочь. В дальнем конце чердака снова вспыхнул светлый прямоугольник, сжался, невидимая дверь с громом захлопнулась. Таинственный гость исчез.