Сын Наполеона — страница 1 из 2

Эдмон Лепеллетье
СЫН НАПОЛЕОНА

…Англия поймала орла, Австрия — орленка.

Виктор Гюго

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СЕКРЕТАРЬ ФРАНЦ

Герцог Рейхштадтский

Император Австрии стоял в центре своего рабочего кабинета и с улыбкой напутствовал министра иностранных дел Меттерниха, сопровождая слова легким движением руки:

— Можете успокоить Европу, дорогой министр. Я прекрасно понимаю опасность, исходящую только от одного имени Наполеона… Наша дорогая дочь Мария-Луиза тоже поняла это, у нее не может быть ничего общего с тем, кто довольно долго носил его. За дочерью признаны герцогства Пармы, Пьяченцы и Гуасталлы. Она останется герцогиней Пармской. Что касается моего внука Франсуа-Жозефа-Шарля, то доведите до сведения всех посольств: у него не будет другого титула, кроме принца Австрийского, и он, возможно, навсегда останется в неведении о том, что его какое-то время называли Наполеоном!

— Да, Ваше Величество! — ответил Меттерних. — Ваше Величество проявляет большую мудрость. Нельзя допустить, чтобы призрак Наполеона смущал покой монархов. Спаси нас Господь! Мы покончили с этим кошмаром!.. Священный союз дал миру покой и безопасность. Тот, кто угрожал всем тронам и монархам, почти что умер на своем острове, сбежать откуда он не сможет… Что же касается сына, следует избавить его сердце от всего французского, чтобы он стал, как изволили распорядиться Ваше Величество, австрийским принцем и занял подобающее ему место в императорской семье сразу после эрцгерцогов. Вашему внуку никогда не придется направлять свой взор за пределы Вены. Его горизонт ограничится этим дворцом… Мне совершенно ясно желание Вашего Величества!..

Меттерних было откланялся, но вовремя спохватился:

— Обратили ли Ваше Величество внимание на то, что, лишая своего внука герцогства Пармского, которое прежде признавалось за ним, а теперь за его матерью, герцогиней, лишая также герцогств Пьяченца и Гуасталла, княжества Лукка и возможности передавать их по наследству, вы оставляете его без официального титула?

— Герцога Пармского больше нет, — промолвил император. — Мой внук не сможет занять никакой трон в Европе, даже самый захудалый. Это из осторожности, Меттерних! Став монархом, он вздумает, быть может, вернуть себе имя своего отца, которое слишком на слуху у всей Европы, а оно не должно никогда более смущать умы ни народа, ни королей…

— Понимаю и полностью разделяю… Но Ваше Величество не сказали мне, какое имя я должен произносить, доводя до сведения европейских дворов ваше неординарное решение.

— И то правда! — задумался Франц-Иосиф. — Я предполагал дать моему внуку титул герцога Мод-линга, последней вотчины австрийских маркграфов, но, вероятно, более разумно найти ему новое имя. Он получит титул герцога Рейхштадтского, по названию земель, которые я дал ему во владение.

— Государь, — заверил Меттерних, окончательно прощаясь, — завтра же Европа будет знать решение, которое вы приняли. Я отправлю уведомления ко всем дворам о создании апанажа[1] и новом титуле Франсуа-Жозефа-Шарля, герцога Рейхштадтского…

Дождавшись ухода Меттерниха, император Австрии приоткрыл дверь, соединяющую кабинет с соседней комнатой.

— Войди, Франц! — велел он.

В императорском кабинете появился голубоглазый малыш с нежным светлым личиком, обрамленным белокурыми кудряшками. Это был Наполеон II.

Император, сев в кресло, обнял ребенка и поцеловал.

При чопорном дворе, где так сильна была ненависть к его отцу, императорское дитя нашло любовь лишь у своего деда. Он льнул к нему, любя его и желая все время играть с ним. Со своей стороны император очень привязался к маленькому изгою. Он стремился развить его ум, расспрашивал, задавал вопросы и во всем обращался с ним как со своим сыном.

— Во что ты играл? — спросил Франц-Иосиф, перебирая белокурые завитки ребенка.

— В солдатиков, — ответил юный Наполеон.

— Один?

— Нет, дедушка. С Вильгельмом, моим пажом.

— А! Ты хорошо ладишь с Вильгельмом?

— О да! Он очень добрый… Но, — добавил малыш с вопросом в голосе, — в Париже ведь у меня был не один паж, а много?

— Конечно, — ответил император, — но здесь нужно довольствоваться только Вильгельмом.

— О, мы большие друзья! Скажи-ка, дедушка, разве в Париже я не был королем? Меня называли королем Римским, ведь так?

Франца-Иосифа смутил вопрос ребенка, но он быстро нашелся:

— Да, тебя называли королем Римским, верно… Кто тебе это сказал?

— Вильгельм, дедушка.

— Ну-ну! «Вильгельма накажут, — подумал император, — на будущее станет меньше болтать».

— Скажи же, дедушка, — вновь теребил его ребенок, — что значит — «король Римский»? Рим — это город?.. Так я был его королем?..

— Когда ты станешь старше, Франц, тебе объяснят более точно значение этого титула… Сейчас, скажу тебе, я тоже король Иерусалимский. Это древний город, ты знаешь из Библии, но у меня нет никакой власти над ним. Стало быть, король Римский, как я — Иерусалимский.

— Ладно, дедушка, — произнес малыш, вздохнув. — Так я больше не король Римский?

— Нет, дитя мое… Но раз у тебя было несколько титулов, давай оставим один, тот, который ты будешь теперь носить. Мы только что решили с моим министром, что ты получишь в дар большие, прекрасные земли, богатое и очень славное владение, название которого будет отныне твоим титулом. Тебя станут называть герцогом Рейхштадтским!..

— Герцогом Рейхштадтским… — с удовольствием повторил малыш. — А у меня раньше было еще другое имя.

— Какое имя? — резко спросил император.

— Мне сказали, что меня звали Наполеон.

— У тебя нет этого имени! Ты не должен даже произносить его! Я запрещаю тебе это! — В голосе Франца-Иосифа явно чувствовался металл.

И сразу же, раскаиваясь в излишней строгости, видя, что ребенок испуганно дернулся, готовый разрыдаться, добавил намного мягче:

— Ну же, полно, будь умницей! Думаю, уже время капитану Форести давать тебе урок. Поди к нему.

— О, деда! Не раньше, чем поцелую тебя, а то ты очень рассердился! — воскликнул малыш.

Успокоившийся ребенок пошел искать капитана Форести, который занимался его обучением под руководством графа Морица-Дитриха Штейна.

У сына Наполеона был личный штат, состоявший из воспитателя, двух гувернеров, двух придворных дам (мадам Суффло и ее дочери), находившихся в подчинении у графини Монтескье, преданность которой простиралась так далеко, что она предпочла не оставлять своего питомца в изгнании. «Матушка Кье» стала Родиной-Матерью для сына Великого Изгоя.

В качестве компаньона для игр к нему был приставлен маленький француз, сын камердинера Марии-Луизы, Эмиль Гоберо. Поступив в услужение к юному принцу, Эмиль Гоберо взял себе немецкое имя. При дворе его знали только как Вильгельма. Двумя годами старше принца, он благодаря своей матери был хорошо осведомлен о тех вещах, которые доводил до сведения малолетнего хозяина.

Именно таким образом Вильгельм открыл герцогу Рейхпггадтскому его императорское и французское происхождение.

При любом упоминании о Наполеоне и Франции ребенок без конца задавал вопросы и требовал объяснений. Никому при дворе, кроме его юного товарища, не приходило в голову, насколько мальчик был осведомлен обо всем, что касалось страны, где он родился.

Однажды, когда генерал Соммарива рассказывал о видных военачальниках и назвал самых известных полководцев того времени — Веллингтона, эрцгерцога Карла, Блюхера, — ребенок с живостью прервал его:

— Я знаю еще одного, которого вы не назвали, четвертого полководца, самого великого. Он их всех побил!

— Кто же это, Ваше Высочество? — удивленно спросил генерал.

— Мой отец! — воскликнул мальчик.

И убежал, оставив придворных в растерянности и смущении.

Надо сказать, что император строго-настрого приказал держать наследника Наполеона в полном неведении об отце и истории его правления. Герцог Рейхштадтский — немецкий и только немецкий принц.

Зная, что где-то подрастает мальчуган, носящий самое грозное имя в истории, Европа чувствовала себя неспокойно. Следовательно, было сделано все необходимое, дабы тщательнейшим образом спланированная система воспитания работала исключительно на германизацию юного Бонапарта.

К нему были приставлены лучшие учителя для обучения верховой езде и владению оружием, все его способности направлялись на получение военных знаний. В планы Священного союза входило сделать из сына Наполеона отличного австрийского генерала, который, быть может, однажды поведет германские армии вперед, на Францию.

Чем тщательнее окружающие скрывали все, что даже отдаленно касалось личности Наполеона, тем с большей жадностью он отыскивал самые мельчайшие детали из жизни необыкновенного человека, чья кровь текла в его жилах.

Все, что мальчик узнавал по крупицам из разговоров с товарищем по играм Вильгельмом, из прочитанного и ускользнувшего от недреманного ока его учителей, иногда ставя в лоб вопросы воспитателю, рождало в нем тайное чувство гордости: он — сын Наполеона. Осознание своего происхождения от могущественнейшего императора, одно лишь упоминание о котором наполняло страхом Венский дворец, куда ступала когда-то его нога триумфатора, придавало юному герцогу Рейхштадтскому столько моральной силы и уверенности в себе, что он с первого взгляда выделялся среди других эрцгерцогов, которые стояли на иерархической лестнице далеко впереди.

Хотя в почерпнутых им отрывочных сведениях о Наполеоне и его времени не скрывались, а, наоборот, выделялись ошибки, слабости, даже преступления того, кого называли Бонапартом, уважение, которое он испытывал к этому человеку, восхищение, которое он распознавал даже у тех, кто ненавидел и боялся его, смутное представление о несчастьях и страданиях, претерпеваемых им на африканском острове, — все, что скрывали от сына, — все это способствовало созданию культа отца-узника. А потому жизнь и судьба опального императора Франции занимали его гораздо больше, чем могли предполагать те, кто хотел воспитать его в австрийском духе.

Замороженный апельсин

Для Шарля и Люси жизнь вновь становилась счастливой и безоблачной.

Нежностью и лаской Шарль Лефевр пытался унять горечь этих долгих месяцев отчаяния и грусти, терзавших его жену.

Сияющая Люси дождалась-таки от Шарля обещания, что, вернувшись вместе с Андре со Святой Елены, он расскажет матери об их страстной любви. Быть может, жена маршала все же согласится принять ее как мать своего внука. Свалившееся на них несчастье, достойное и безупречное поведение Люси, без всякого сомнения, помогут ей снискать уважение и доверие семьи. Ну а появление ребенка станет залогом прощения и привязанности свекрови.

Герцогиня Данцигская спала и видела для своего сына выгодную партию, а потому слушать ничего не хотела под влиянием досады и раздражения, вызванных двойным скандалом: разрывом помолвки с Лидией и самоубийством маркиза Луперкати. Но Шарль успокаивал, что недовольство матушки не будет долгим. Кто знает, не откажется ли она от предубеждения, не позволявшего дать согласие на брак, в ее глазах неравный, который бы свел на нет надежды мужа и ее самой? С непреодолимым упорством плебеев-выскочек оба все еще надеялись, что их сын возьмет себе невесту из аристократического рода. Вдруг признает она выбор Шарля, и ее тронут обходительность и скромность Люси? И она все же, возможно, согласится принять молодую женщину с ребенком, закрыв глаза на его незаконное рождение и их не освященный церковью брак. Так что будущее представлялось Люси светлым и радостным.

Она торопила отъезд на Святую Елену, с жаром объясняя мужу, что корабль, на котором находился ребенок, мог уже покинуть остров и последовать в неизвестном направлении и нужно побыстрее отправляться в путь, если они не хотят упустить своего сына. Шарль уступил ее доводам, и вопрос был решен. Через несколько дней отплывал корабль в Капскую провинцию. Они отправятся в Саутгемптон, чтобы сесть на него.

Приготовление к путешествию заняло все время, остававшееся до назначенного дня отплытия.

Бедняжка Энни выглядела очень подавленно. О том, чтобы взять ее с собой, не могло быть и речи. Выход нашли быстро: пансион для девочек в Саблонвиле, близ Нейи. Одно лишь поддерживало ее, — мысль, что милая благодетельница едет на поиски Андре, его привезут, и она увидит его вновь через несколько месяцев.

Чтобы смягчить мучительный момент расставания, Шарль решил день накануне отъезда провести в пригороде Сен-Клу и, возвратившись, пообедать в открытом ресторанчике на Елисейских полях, где устраивались игры и всякого рода аттракционы — качели, площадки для игры в кегли и шары, деревянные лошадки. Ресторанчик привлекал тех, кто искал более спокойное место и менее шумное общество, чем Пале-Руайаль, славившийся тогда своим блеском.

День прошел чудесно. Энни бегала по лужайкам Сен-Клу и собирала букеты, которыми нагружала Аюси. Отдохнув на траве, вечером сели в дилижанс, чтобы отправиться в ресторан, как и было задумано.

Они неторопливо шли по Елисейским полям, когда Энни вдруг показалось, что темная фигура — женщина в черной кружевной накидке — следовала за Люси и Шарлем, останавливаясь, когда те останавливались, и двигаясь, когда пара возобновляла свой путь.

Впечатлительная девочка, чья нервозность все более росла после приезда во Францто, задрожала, как будто почувствовала врага, приближение опасности, отметив упорство, с которым эта женщина в черном следовала за ее благодетельницей. Она угадывала в загадочном тревожащем появлении явную угрозу, но не осмелилась предупредить Люси, боясь, что у нее видения и ее сочтут сумасшедшей.

Раза два или три Энни резко оборачивалась и видела все тот же черный призрак, неотступно следовавший за ними.

Каждый раз, когда, повернув голову, Энни ловила глазами женщину, смешавшуюся с толпой и явно интересующуюся только ими, она замечала, как та пыталась спрятаться за деревьями. По-видимому, в ее планы не входило, чтобы те, за кем она наблюдала, о чем-то догадались. Значит, она знакома с ними?

Энни уже решилась спросить, не заметила ли Люси женщины в черной накидке, как «тень» вдруг свернула в сторону и растворилась в аллее Вдов.

Девочка глубоко вздохнула, будто сбросив тяжелую ношу, и решила Люси напрасно не беспокоить: наверное, эта женщина следовала вовсе не за ними. И вообще, они никогда ее больше не увидят. В толпе она не сможет догнать их. К тому же в ресторане совершенно излишне бояться преследования дамы в черном.

Все сели за стол, и обед прошел довольно весело, насколько, впрочем, он мог быть веселым накануне расставания перед долгим путешествием.

Время пролетело быстро, пора было подумать о возвращении. Погода явно испортилась. Откуда-то подул резкий порывистый ветер. Издалека донеслись раскаты грома. Небо проткнуло несколько зигзагов молний. Запахло грозой.

Следовало добраться до дома, пока не разразилось ненастье. Они уже вставали, чтобы направиться в отель, как официант передал Шарлю записку, добавив: «Ждут ответа».

Шарль быстро прочел послание, и его лицо мгновенно зарделось, на нем проступили растерянность и смущение, как если бы он не знал, что сделать в следующую минуту.

Он посмотрел на Люси, будто желая посоветоваться с ней, и перечитал письмо, теперь внимательно рассматривая его, словно почерк, бумага, адрес могли открыть его происхождение.

— Это серьезно? — спросила Люси, удивленно замечая смущение Шарля и задавая себе вопрос, что могло содержаться в странном послании.

— Отнюдь, — ответил Шарль, овладев собой и пряча записку в карман. — Просят о помощи…

— Что-то случилось?

— Да… Кто-то, кажется, не очень счастлив… Впрочем, этот человек не подписался, однако, думаю, я узнаю почерк…

— Если этот «кто-то» в нужде и страдает, может быть, ему нечего есть? Шарль, нужно ответить… Это принесет нам счастье в путешествии…

— Меня просят подойти… О, это в двух шагах отсюда… вон там, возле палатки, где устроились итальянцы со своими замороженными фруктами…

— Пойди туда, Шарль… Мы с Энни останемся здесь… послушаем, как немецкие музыканты играют вальсы… Иди-иди, тебя ведь ждут.

Люси, даже не подозревая об опасности, отправила Шарля и стала слушать немецкий оркестрик, который, разместившись под навесом ресторана, с энтузиазмом дул в тромбоны и трубы. Едва Шарль скрылся, Энни почувствовала направленный из-за деревьев на нее и Люси ужасный взгляд женщины в черной накидке… тут же видение исчезло… Энни снова показалось, что она сходит с ума. Мрачный призрак представился ей навязчивой идеей. Неужто и впрямь ей везде будет мерещиться дама в черном, бредущая за ними?..

Музыканты закончили выступление. Хозяин бродячего оркестра начал обходить посетителей кафе, держа засаленную шляпу, куда падали су и серебряные монеты.

Шарль не возвращался. Его отсутствие оказалось дольше, чем можно было предположить. Однако Люси это ничуть не беспокоило.

Пока собирали музыкантам, к Люси подскочил маленький человечек в блузе, заправленной в велюровые штаны, и остроконечной шляпе, украшенной лентой, этакий итальянец из оперетки, и пропищал:

— Мадам, мсье, что был там, сказать вам, чтобы вы идти домой… Он тоже идти… Он сказал передать вам замороженный апельсин… Я сделал… До свиданья, мадам!..

Маленький итальянец умчался вприпрыжку, похожий на гнома, живущего на Елисейских полях.

Люси с удивлением, но все же не чувствуя ни страха, ни каких-либо подозрений по поводу отсутствия Шарля, которое продолжалось намного дольше, чем она предполагала, поднялась и обратилась к Энни:

— Давай вернемся домой… Мсье Шарль догонит нас… Его, вероятно, задержал тот, кто обратился к нему за помощью… Он боится, как бы мы не попали в грозу… Пойдем, Энни, дорогая, мы можем встретить его по дороге!

И они вышли из ресторана.

Замороженный апельсин, который маленький итальянец оставил на столе возле недопитой чашки кофе, Люси машинально опустила в ридикюль.

Начали срываться первые капли дождя. С металлическим стуком они бились о листья.

Следовало поторопиться. Под защитой деревьев Люси и Энни миновали площадь Марини и почти бегом добрались до отеля на улице Миромесниль.

Они едва успели вскочить в дверь, как разразилась гроза.

Длинные огненные змеи пробивали черные тучи. Раскаты грома участились и пугали. Потоки воды обрушились на крыши, затопили улицы, и мостовые теперь превратились в реки.

— Хоть бы Шарлю удалось спрятаться где-нибудь, — мелькнуло у Люси.

Проведенный на воздухе день разморил Энни, и Люси отправила ее спать.

Сама она все еще не проявляла никакого беспокойства. Гроза немного возбудила ее, одновременно сняв усталость.

Задержку Шарля она объясняла просто.

Он был захвачен грозой, обрушившейся на город, когда разговаривал с тем, кто его вызвал. Экипажи все расхватали. Идти недалеко, и он, конечно же, ждет просвета где-нибудь в кафе на Елисейских полях. Она не углядела в этом ничего странного. Но ведь завтра утром им придется выехать пораньше, надо отвезти Энни в пансион в Саблонвиль, затем отправляться в Гавр, где можно найти корабль в Саутгемптон, а потому Люси решила последовать примеру Энни и лечь в постель, не дожидаясь Шарля, который скоро придет.

Извлекая из ридикюля кое-какие туалетные принадлежности, она наткнулась на замороженный апельсин от маленького итальянца.

Люси поднесла было ко рту чудесный фрукт, но тут же положила его на комод, благоразумно рассудив:

— Слишком холодный… Думаю, это вредно, лучше пусть подождет до завтрашнего утра…

Не обращая больше на него внимания, она разделась и легла и вскоре, несмотря на желание дождаться Шарля, уснула крепким сном.

Она видела себя на корабле, украшенном цветами, плывущем в серебряном свете звезд, под звуки невидимого оркестра, мимо чудесных берегов. Всюду снуют восхитительные золотые и серебряные рыбки, корабль пристает к острову, утопающему в тени деревьев, легкий и душистый бриз раскачивает их ветви, как драгоценными камнями усыпанные певчими птицами с разноцветным оперением.

Она видит играющего среди цветов ребенка… О! Как встрепенулось ее сердце, как все ее существо потянулось к ребенку, ее ребенку, ее Андре!..

Люси хочет притронуться к нему, обнять, прижать к своему сердцу…

Но корабль, на котором она находилась, начал медленно удаляться от берега… Она не может сойти… Зловещее невидимое препятствие возникло между ней и островом, куда так стремилось ее существо…

Вдруг Люси видит, что корабль снова пристал к берегу… Она рядом с сыном… Обнимает, прижимает к груди, ее губы тянутся к нему..

Люси проснулась…

Комната отеля, мерцание свечи в высоком медном подсвечнике…

Шарль склонился над ней, и его поцелуй, вызвав приятные ощущения во сне, стал одновременно причиной не менее приятного пробуждения.

Радость при виде мужа вытеснила из ее головы все вопросы…

Чуть позже она полюбопытствовала:

— Ты хотя бы не вымок во время этой ужасной грозы?

— Нет!.. Я спрятался, — ответил Шарль со странным выражением.

Какая-то мысль не давала ему покоя.

Люси, обрадованная его возвращением, в полусне, не могла заметить всего этого, а потому ее ничего не встревожило.

Она даже не обратила внимания на то, что Шарля привлек вид замороженного апельсина.

— Смотри-ка, — обрадовался он, — вот то, что мне нужно… Страшно хочется пить, кажется, у меня жар!

И он в два счета проглотил его, чуть ли не целиком.

— Какая прелесть, просто чудо! — шепнул он. — Прекрасная идея пришла Люси купить апельсин… Энни и она, видно, соблазнились этими фруктами, что продают мороженщики на Елисейских полях, и мне оставили мою порцию… Приятно, что она не забыла обо мне!..

Но сонная Люси не слышала или не поняла восторга Шарля относительно восхитительного ледяного апельсина, который он только что уничтожил.

На следующий день, едва забрезжил рассвет, в дверь постучали. В соответствии с полученными распоряжениями служитель отеля разбудил путешественников и сообщил, что почтовая карета ждет их на улице.

Люси тотчас же оказалась на ногах, разбудила Энни, и обе быстро оделись. Вещи были давно упакованы. Носильщик забрал их, чтобы прикрепить на задок кареты.

— Ну и лентяй, мы уже готовы, а ты еще в постели! — весело крикнула Люси Шарлю, который с трудом разлепил глаза, чувствуя себя страшно разбитым.

— Невероятно, — еле ворочая языком, ответил Шарль, — но я не могу проснуться… Совершенно не могу… глаза закрываются, не могу пошевелить ни рукой, ни ногой…

— Это все вчерашняя гроза… ты вымок…

— А, ничего… я тюль ко немного посплю. Пара часов сна — и все пройдет…

— Ну ладно! — решила Люси. — Сделаем так. Мы едем с Энни в Саблонвиль, чтобы сдать наше драгоценное дитя прямо в руки хозяйки пансиона… Верно, Энни? И ты догоняешь меня в пансионе через час или два…

— Прекрасно придумано, — отвечал Шарль еле слышно, — я и в самом деле совершенно не способен подняться…

— Тогда вперед, Энни, — сказала Люси и добавила: — Мы возьмем коляску, которая отвезет нас в Саблонвиль, а ты приедешь в почтовой карете с вещами Энни… Ты выиграешь еще немного времени… Тебе не обязательно быть в пансионе.

Распорядившись таким образом, Люси и Энни уехали. Их путь лежал в Саблонвиль, в пансион сестер Куро, «воспитанниц мадам Кампан», как утверждали проспекты.

Пансион этот, по плану знаменитого Сен-Жерменского заведения, принимал дочерей чиновников и представителей буржуазии. Воспитание там было отменным, и директрисы, сестры Куро, гордились тем, что «школят» своих пансионерок, дабы сделать из них элегантных дам, умеющих держать себя в салонах, а также отличнь*х хозяек, для которых нет секретов в приготовлении варенья.

Энни разрыдалась, осознавая то, что остается в этом мрачного вида пансионе одна среди незнакомых людей.

Высоченная мадемуазель Куро-старшая, в чепце с рюшами из сиреневых лент, тонкие губы на остром лице, злобная и скрытная, совершенно не отличалась от мадемуазель Куро-младшей, маленькой уродины с тонким длинным носом, оседланным очками, за которыми поблескивали узенькие серые рыскающие глазенки, всегда находящиеся в поиске чего-то предосудительного. И речи быть не могло о том, чтобы успокоить бедных пансионерок, ни тем более сделать приятным их пребывание в пансионе, придерживающемся метода и точки зрения знаменитой воспитательницы времен Империи.

Люси изо всех сил пыталась успокоить и ободрить Энни. Девочка, стараясь не досаждать благодетельнице, силилась удержать слезы и казаться довольной тем, что принята в число этих непрямых учениц мадам Кампан.

Только одно обстоятельство способно было высушить слезы и успокоить ее сердечко, бившееся так сильно, что оно готово было выпрыгнуть из груди: обещание Люси вернуться как можно быстрее с острова Святой Елены, который, по ее разумению, находился значительно дальше Англии, а также надежда на то, что Люси вернется не одна, а с Андре, и все они скоро соединятся…

Однако нужно было расставаться. Уже два или три раза Люси, посмотрев на часы, справлялась, не ждет ли у ворот почтовая карета.

Каждый раз ответ был отрицательным. Люси успокаивала себя:

— Шарлю потребовалось, наверное, больше времени, чем он думал… В отеле не должны были его будить… Впрочем, хорошо, что он выспится… Мы прибудем в Мант позднее, вот и все… Но не стоит сейчас затягивать прощание!

Явилась мадемуазель Куро-младшая, подергивая плечиками и бросая острый взгляд из-под очков. Она объяснила, что поскольку племянница Люси Элфинстоун (принять в пансион, над которым витает августейшая тень мадам Кампан, могли только при наличии достойных родственников) включена в число воспитанниц заведения, то ей следует немедленно подчиниться правилам и присоединиться к своим подругам на уроке изящных манер. Нужно прощаться.

Энни с плачем бросилась было в объятия Люси, но горбатая мадемуазель Куро-младшая потянула ее за собой, и девочка пошла с тяжелым сердцем и слезами на глазах учиться манерам у важного ста-ричка-коротышки, вернувшегося из эмиграции.

Люси осталась в гостиной одна, рассеянно разглядывая римские профили, нарисованные углем, головы, выполненные сангвиной, этюды в карандаше и акварельные пейзажи, украшавшие стены и подтверждавшие, что в пансионе, следующем суровой методе мадам Кампан, изящными искусствами не пренебрегали.

Она считала минуты, разглядывая уже, наверное, в двадцатый раз прелестные работы карандашом и кистью юных пансионерок, пыталась вспомнить, есть ли у Шарля адрес пансиона, и спрашивала себя, не поехал ли он искать ее в Нейи.

Приближался полуденный час, и колокол прозвонил к трапезе, когда дверь приемной открылась и вошла служанка, объявившая, что у ворот остановилась почтовая карета.

Повеселев, Люси бросилась к выходу.

Она ожидала увидеть улыбающегося Шарля, высунувшего голову в окно кареты. Он, конечно, начнет извиняться за опоздание: «Не ругай меня…»

Карета была пуста.

Пораженная Люси направилась к вознице.

Он, не дожидаясь вопроса, растолковал ей, что ему приказали отвезти ее туда, откуда она приехала, в отель на углу улицы Миромесниль.

Больше возница не знал ничего. Он разговаривал только с управляющим. Ему велели не трогать чемодана и саквояжа, прикрепленных на задке кареты.

Это были вещи Энни. Люси не без удивления заметила, что багаж Шарля и ее собственный исчез.

Она не знала, что и думать. Благоразумнее всего было оставить в пансионе саквояж Энни и не медля вернуться в отель.

Пока карета ехала в Париж, Люси в страшном беспокойстве спрашивала себя, что могло задержать путешествие.

Выскочив из кареты, она быстро поднялась в комнату, где нашла Шарля в постели, смертельно бледного, почти без сил, еще более беспомощного, чем утром.

Бросившись у нему, Люси поцеловала мужа, умоляя ответить, что с ним.

— Здесь жжет, — едва отвечал тот, показывая рукой на желудок, — и еще… голова… Пить и… спать…

Он не смог оторвать головы от подушки.

— Врача!.. Быстрее врача, — крикнула Люси испугавшись.

Она дала больному чашку липового отвара — его приказал на всякий случай отнести своему клиенту хозяин отеля — и он жадно опустошил ее.

— Жжет меньше, — голос Шарля слабел, — очень хочется спать…

И он снова упал на подушку. Силы убывали.

Пришел врач, эскулап, не слишком торопящийся в отель к случайному больному. Разве это пациент? Как только их вылечишь или едва им полегчает, как эти путешественники возвращаются домой, где личный врач кладет себе в карман их денежки. Поэтому он довольствовался лишь поверхностным осмотром своих незадачливых пациентов, чьи гонорары были слабым утешением за причиненное беспокойство.

Он пощупал у Шарля пульс, посмотрел его язык и, сделав заключение о несварении, прописал диету и очищение желудка.

Потом ушел, не выказав особой озабоченности состоянием больного.

Люси умоляла его не уходить. Он обещал прийти вечером.

Вернувшись, врач понял, что состояние Шарля ухудшилось. Появились сухость в горле и прерывистое дыхание. Больной жаловался на усиление жжения в желудке, о котором говорил утром. После обеда у него открылась рвота. Конечности похолодели. Жар исчез, уступив место холодному поту.

Врач покачал головой и более внимательно осмотрел больного.

— Странно, — пробурчал он, — мне кажется, это…

Он умолк, бросив странный взгляд на Люси, и добавил, резко сжав руку Шарля, как бы желая вывести его из оцепенения и привлечь внимание:

— Что вы вчера ели?

Вмешалась Люси и детально описала врачу то, что съел Шарль.

— И больше ничего? — спросил врач недоверчиво.

— Ничего. Впрочем, я и еще одна девушка ели то же самое, но с нами все в порядке…

— Невероятно, — нахмурился доктор. — Тогда я ничего не понимаю… Однако, — вновь заговорил он, со вниманием рассматривая рвотную массу, — можно сказать, что здесь следы… следы…

Он не решался огласить диагноз.

Больной было рванулся, но сразу же бессильно упал на подушки:

— Доктор, это… отравление?

— По правде, думаю, да, — согласился врач. — Рвотные массы подозрительны, и, кроме того, обильное потоотделение, ощущение жжения, оцепенение… Это все симптомы отравления ядовитым растением, может быть, наркотиком: табаком, беленой, дурманом…

— Но она не могла меня отравить, — прошептал больной.

— Она? — Люси бросилась к постели и склонилась над Шарлем.

Он протянул руку ко лбу, где блестели капли пота:

— Я ведь ничего не ел и не пил с ней… Не отравляют же взглядом, ненавистью… О да, она бросала на меня такие отравляющие взгляды, но яд не проникает таким образом… Ее злобный взгляд, он испепеляет… Что-то другое… Она не могла меня отравить и все же способна на это…

— Но кто?! — вскричала Люси. — Назови ее, ту, кого ты считаешь способной отравить тебя… Хотя бы для того, чтобы уничтожить подозрения, которые могут пасть на тех, кто любит тебя, кто отдал бы свою жизнь, чтобы сохранить твою…

Люси поразил странный взгляд, который она заметила у врача, пока тот изучал рвотную массу. А теперь, составляя рецепт, он ежесекундно отрывал взгляд от листа бумаги, не желая, казалось, ни на миг потерять из виду Люси…

Шарль сделал усилие и оперся о постель:

— Эта женщина, милая Люси, эта ужасная женщина, Лидия…

— Маркиза Луперкати?!

— Да… Это она написала мне вчера… ну, в ресторане на Елисейских полях… Она умоляла встретиться с ней в последний раз… Говорила, что очень несчастна… Обещала, что это будет наша последняя встреча. Она должна ехать в Италию… Узнав, что я тоже уезжаю, просила меня увидеться с ней в последний раз… Она утверждала, что осталась без средств, и рассчитывала на мое благородство… Мог ли я отказать ей в этой малости?

— Конечно, нет!

— Мне бы поговорить с тобой, Люси, а я не сделал этого, боялся обеспокоить тебя, вызвать ревность. Теперь я знаю, что ты посоветовала бы не оставлять без внимания обращение женщины, нуждающейся в столь ничтожной сумме, чтобы уехать на родину своего мужа, в Италию, оспорить секвестированные владения и попытаться разжалобить своей судьбой короля Фердинанда…

— Ты все сделал правильно, Шарль!.. Я не осуждаю тебя… Если бы ты только предупредил меня… Ты слышал, что сказал врач? Если это так, то кто тебе дал яд? Кто? Она?..

— Не знаю! Клянусь тебе, я не пил и не ел в присутствии этой женщины, разве что она отравила меня своим дыханием…

— Нет! — ответствовал врач. — Отравление пищевое… Можно сказать, растениями, бывшими в ходу когда-то при итальянских дворах… какое-то загадочное и опасное зелье вроде «акватофана», которой пользовались, рассказывают, чтобы освободиться в Святой Коллегии от кардиналов, неудобных папе… Ну вот! Каким бы ни был яд, это лекарство нужно принять возможно быстрее… Я снова приду завтра…

Врач, сокрушенно качая головой, положил на комод рецепт сильнейшего рвотного.

Заметив на комоде крохотный кусочек апельсина, он полюбопытствовал:

— Что это такое?

— Это апельсин… — сказала Люси.

— Я съел его вчера вечером, когда вернулся, — добавил Шарль.

Врач повертел в руках засохший кусочек апельсина, рассматривая и обнюхивая его:

— Где вы его купили?

— Я его не покупал… Нашел его здесь, вернувшись… Мне страшно хотелось пить, и тут этот апельсин, такой свежий и вкусный…

— Он из отеля?

— Не знаю…

— Но, друг мой, — удивилась Люси, стоявшая рядом с врачом, — ведь это ты купил его… неужели не помнишь? Ты послал его мне в ресторан на Елисейских полях с маленьким итальянцем. Я захватила апельсин с собой, разумеется, не думая, что он может оказаться опасным. Кто знал, что он ядовитый… ведь его ел один ты?

По лицу Шарля поползла мертвенная бледность. Он пытался собраться с мыслями и соединить их в одно целое.

— О Господи! — прошептал он. — Изобретательности этой женщины нет предела. Люси, я не покупал апельсина и не посылал его тебе… От кого ты получила этот фрукт?

— От маленького итальянца, говорю же… Он сказал, что пришел от тебя, и добавил, что мне нужно идти домой, а ты придешь сюда…

— Ложь, страшная ложь!.. О! Теперь мне все ясно… Этот маленький итальянец из тех, кому врать, что с горы катиться, они продают замороженные фрукты, что выдумали в их стране… Люси, я все понял… Лидия, это дьявольское создание поедала его… Она ждала меня возле итальянцев. Бедная моя Люси, я действительно умираю!..

— Умоляю, доктор, спасите его! Остановите действие яда, умоляю вас! — рыдала Люси.

Врач, проникшись к ней сочувствием, вновь покачал головой, передавая рецепт:

— Дайте рвотное и побыстрее… и согревайте его… Завтра утром посмотрим…

Он вышел с выражением лица, не предвещавшим ничего хорошего.

На следующий день Шарль был уже безнадежен. Наступило полное изнеможение. Рвотное дало мало эффекта, и врач, вернувшись с утра пораньше, не смог рассеять сомнения в сложности случая.

Шарль только на короткий срок пришел в себя, чтобы сказать Люси, чью руку он сжимал своей холодной как лед, влажной и дрожащей рукой:

— К счастью, моя бедная Люси, перед нашим путешествием я осмотрительно сходил к нотариусу, продиктовать мои распоряжения… Люси, ты не будешь нуждаться ни в чем… когда меня не станет…

Рыдания Люси вынудили больного прерваться, скоро он вновь заговорил слабеющим голосом:

— Нужно продолжить то, что мы задумали… В путешествие, которое мы хотели совершить вместе, ты отправишься без меня, но обязательно это сделаешь… Ты должна найти нашего ребенка… Вы не будете ни в чем нуждаться, вырасти его честным человеком и добрым сыном… Ему предстоит заменить меня подле тебя… Может быть, он узнает обо мне, когда станет взрослым… Расскажи ему о его отце… Расскажи, что я очень любил его… Расскажи, что я уже отправлялся в путь, чтобы найти его, вновь увидеться с ним, когда меня унесла смерть… Скажи ему…

Икота скрыла последние слова умирающего. Его тело заледенело. Приближался неумолимый конец.

В последний раз он открыл глаза и прошептал:

— Мама!.. Пошлите за моей матерью!..

Затем его голова дернулась, и Шарль потерял сознание.

Когда прибыла жена маршала, которую вызвала Люси, он уже скончался.

Бедной женщине оставалось лишь на коленях возле постели бездыханного сына прошептать несколько слов прощания, ибо она никогда не знала ни одной молитвы.

В присутствии свекрови Люси держалась незаметно. Ей хотелось дать безутешной женщине как следует выплакаться.

Уходя, жена маршала заметила Люси, та склонилась перед ней в глубоком реверансе. Мадам Лефевр сухо кивнула и бросила на нее взгляд, не обещавший ничего хорошего. Всю вину за смерть своего сына она возлагала на Люси. Матери часто несправедливы в горе…

Тоби и Киприани

Этим утром в очень хорошем настроении Наполеон принял своего врача Барри О’Меара. Он расспрашивал его не о своем здоровье, так как чувствовал себя неплохо и довольно бодро, а о новости, которую ему сообщил дворецкий Киприани.

Этот преданный слуга расстарался добыть несколько английских и итальянских газет, предложив выпивку матросам «Воробья», брига капитана Батлера, зашедшего на Святую Елену по пути из Капской провинции. В одной из газет упоминалось о решении, принятом австрийским императором относительно сына Наполеона, лишавшим его права на наследование герцогства Пармского.

— Я вовсе не огорчен решением тестя, — сказал император своему врачу. — Я предпочитаю видеть моего сына простым дворянином, имеющим достаточно средств, чтобы занимать достойное положение, нежели монархом маленького итальянского герцогства.

Он понюхал табак и, удобно положив ногу на ногу, прошептал:

— Быть может, императрица огорчена тем, что ее сын не сможет наследовать ей, но меня это не трогает! Наоборот! Я не знатного происхождения, а теперь не так уж знатен, впрочем, для меня это вовсе не имеет значения. К чему моему сыну хвастаться пустыми титулами? С моим именем я дал ему самый блестящий титул в мире. Пусть он опасается только одного, чтобы его не отняли и не вырядили мальчика в какую-нибудь нелепую ливрею старых монархий…

— Я полагал, что вы принадлежите к древнему итальянскому роду.

Император засмеялся:

— О, да! Меня всегда пытались соединить с когда-то жившим подестой[2], даже с наследником греческой империи, римскими Бонапартами, Константином, более или менее багрянородными. Другие говорили, что я потомок Железной Маски, старшего брата Людовика XIV… Но все эти выдумки с целью низко польстить мне превзошел труд моего тестя.

Наполеон взял другую щепоть табаку и с насмешкой продолжал, время от времени кладя ногу на ногу или меняя позу, что было у него признаком хорошего настроения:

— Представьте себе, император Франц, придающий большое значение генеалогии, древности происхождения, испытывал живейшее желание доказать, что я происхожу якобы по прямой линии от одного из тиранов Тревизо… Вы слышали об этом?

— Конечно, когда Ваше Величество женились на эрцгерцогине.

— Да, он хотел положить в свадебную корзину свиток древних дворянских грамот, более или менее апокрифических. Он задействовал целый мир архивистов, секретарей, палеографов, писцов, чтобы навести справки о древних дворянских титулах. Францу показалось, что он открыл моего предка в подесте Тревизо, и написал мне лично, спрашивая, не захочу ли я позволить обнародовать результат его важных поисков, облеченный во все официальные формы.

Наполеон задумался и не сразу продолжил:

— Вы представляете меня, происходящим от подесты?.. Я категорически отказался. Он настаивал и написал мне снова: «Позвольте мне сделать это, вы будете в стороне от всего». Я ответил, что никто не поверит, будто документ, представляющий меня потомком монархического рода, был подготовлен без моего участия. Итак, я наотрез отказался от этого фарса. И добавил, что уж лучше быть сыном честного человека, простого корсиканского адвоката, чем представлять себя в родстве с внучатым племянником безвестного древнеримского тирана. Я — Рудольф рода[3]! Впрочем, у меня достаточно доказательств принадлежности к дворянству, чтобы быть принятым до Революции в военную школу в Бриене…

Тесть затаил на меня обиду, — продолжал император. — И, поверьте, если я сейчас медленно умираю на этом острове, так только потому, что не захотел уступить дворянским притязаниям отца моей жены… Какого-то Наполеона, какого-то Бонапарта можно оставить подыхать здесь в руках у англичан, но будь я потомком тирана Тревизо… О! Я заслуживал бы большего внимания, со мной обращались бы как с исключительной личностью, а не как с неудачником и авантюристом. Может быть, доктор, я навредил себе, не приняв участия в этой комедии, достойной мещанина во дворянстве? Нет, будущее покажет, что я был прав и династия Наполеонов, вышедшая из народа, возвращается только в народ!

Император поднялся. Как бы вызывая в памяти новое воспоминание, он ухватил О’Меара за пуговицу жилета и живо сказал:

— Представляете, доктор, в мой род хотели даже приткнуть одного святого! Нашли некоего Бонаван-тюра Бонапарта, который жил и умер в монастыре. Святой! Бедняга был совершенно неизвестен, самые опытные эксперты в агиографии не слышали о его имени и благодеяниях.

Ну, конечно, после декрета, украсившего мою главу французской короной, все официальное духовенство «вспомнило» этого Бонавантюра Бонапарта, «воскресило в памяти» множество его добродетелей, благодеяний, в которых он проявил себя, и тотчас же заговорили о том, чтобы его канонизировать…

Так как папа римский был тогда у меня в руках и не мог ни в чем мне отказать, он легко ввел бы в календари святого Бонавантюра Бонапарта, но разве не стали бы впоследствии утверждать, что я совершил святотатство, навязав свою волю папе и силой введя святого в свой род, покусился на права церкви?..

Разговор с О’Меаром грозил затянуться, так как Наполеон был в ударе и расположен к откровенности. Однако вошел слуга и сообщил, что доктора вызывают к губернатору.

О’Меар попрощался с императором и отправился к Хадсону Аоу, которого нашел метавшим громы и молнии из-под густых бровей:

— Сегодня утром вы слишком долго находились у генерала Бонапарта, — рявкнул он, уставившись на врача.

— Да, господин губернатор, мы говорили о разных… вещах.

— Вещах, весьма далеких от состояния здоровья генерала, как мне кажется?

— И да и нет.

— Что же было темой вашего разговора?

О’Меар, скрывая улыбку, ответил:

— Разговор мой с генералом Бонапартом шел о воспоминаниях, жизненных историях и не представлял никакого интереса для английского правительства.

— Все, сказанное генералом Бонапартом, не может не представлять интереса. Я единственный, кто имеет право судить, представляет или нет интерес столь продолжительная беседа с узником. Будьте добры немедленно передать мне дословно, о чем вы говорили в Лонгвуде!

— Господин губернатор, — в голосе О’Меара зазвучал металл, — только если Наполеон позволит мне это… Я не доносчик.

— Делать это — ваша обязанность, — резко ответил Хадсон Аоу. — Вы должны ставить меня в известность обо всем, что является предметом ваших разговоров с генералом Бонапартом. Если вы не будете делать этого, берегитесь! Вам вообще запретят вступать с ним в какие-либо отношения, кроме тех, что требует ваша профессия, да и то под наблюдением офицера.

— Господин губернатор, вы хотите, чтобы я стал шпионом? Это низко, и не рассчитывайте на меня!

Хадсон Аоу изумленно посмотрел на ничтожного военного докторишку, который осмелился противиться ему и отказывался шпионить за своим больным.

О’Меар продолжил с твердостью:

— Приставляя меня к Наполеону, вы предполагали заставить меня играть низкую и презренную роль, которую отводят самым мерзким арестантам, тем, кто за ничтожную льготу предает и продает своих товарищей по заключению? Нет, Ваше Превосходительство, я не доносчик и не гнус.

— Гнус… вы, кажется, пытаетесь оскорбить меня… Берегитесь, уважаемый! Вы только что проявили недопустимую бестактность по отношению к первому лицу на острове, представителю британского правительства! Вон отсюда, вон!..

Хадсон Лоу пришел в ярость, в которой и пребывал все утро, бесновался, размахивал руками, как будто наносил удары по невидимому врагу.

Причиной его раздражительности послужило нечто другое, а вовсе не разговор Наполеона с врачом.

На острове находился старый солдат, который служил когда-то под. началом Хадсона Аоу еще на Капри. Этот солдат, встретившись случайно с дворецким Наполеона Киприани, узнал его, поскольку раньше видел его именно на Капри.

Он сообщил об этом губернатору, который требовал неусыпного надзора за всеми, живущими в Лонгвуде, особенно теми, кто имел сношения с внешним миром.

Хадсон Лоу спросил старого служаку, кем был Киприани, и узнал, что дворецкий императора в 1808 году являлся французским агентом на Капри. Именно он раскрыл заговор, организованный с целью убийства брата Наполеона, в то время короля Неаполитанского.

Капитан из Неаполя, по имени Моска, высадился около загородной резиденции короля, где рассчитывал внезапно напасть, когда король, ничего не подозревая, выйдет на прогулку в сад, и убить его. Прокравшись к дому, он увидел красавицу служанку. Сразу родилась мысль предложить ей деньги, чтобы она провела его к королю. Капитан даже попытался вскружить девчонке голову, обещая взять с собой и сделать из нее знатную даму.

Девушка быстро догадалась о намерениях Моски, и поскольку прекрасно знала Киприани, то поделилась с ним своими подозрениями. Неаполитанский капитан был задержан, однако отказался назвать имя того, или тех, кто направил его в экспедицию. Поскольку именно Хадсон Лоу нанял этого убийцу, он теперь опасался, что Киприани мог знать правду, если только уже не выложил ее Наполеону.

Через несколько дней после неудавшегося покушения с Капри в Неаполь прибыл некто Висконти, его интересовал комиссар Салисетти, которому Киприани, естественно, сообщил о заговоре. Агент проник в дом Салисетги и под предлогом обустройства лаборатории установил адскую машину. Вернувшись довольно поздно с обеда в соседнем дворце, Салисетти, как обычно, быстро выскочив из коляски, помчался вверх по лестнице.

Эта быстрота спасла комиссару жизнь, так как Висконти, увидев, что он приехал, запалил свою машину. Она взорвалась, когда Салисетти пробежал уже четыре комнаты в своих апартаментах. Пострадало около тридцати комнат, дом превратился в руины, под которыми погибла одна из дочерей комиссара.

Висконти был задержан, осужден и расстрелян, а его отец — признан соучастником преступления, но по причине преклонного возраста приговорен к пожизненному заключению. Киприани удалось расположить к себе этого фанатичного старца, который довел до его сведения, что покушение на короля Жозефа и адская машина, подготовленная против Салисетти, были инспирированы Хадсоном Лоу, губернатором Капри, из чьих рук исходили деньги и инструкции.

Эти воспоминания, воскрешенные известием о Киприани, сильно обеспокоили Хадсона Лоу, так как напомнили о смерти Салисетти. Последний был начальником полиции при короле Жозефе, а затем, при Марате, организовал национальную гвардию Неаполя. Однажды его пригласили на обед, устроенный сэром Хадсоном Лоу. На следующий день, 23 декабря 1809 года, Салисетти внезапно умер, скорее всего, от яда.

Киприани, весьма взволнованный внезапной смертью своего покровителя и родственника, вероятно, не преминул обвинить англичанина в новом преступлении.

Таким образом, не удивительно, что встреча на острове Святой Елены с неутомимым корсиканцем, столь осведомленным о тайнах губернатора, очень обеспокоила сэра Хадсона Лоу.

С другой стороны, он узнал, что еще один корсиканец, по имени Сантини, хвастался, что при первой же оказии пустит ему пулю в голову.

Трусливый, живущий в постоянной опасности стать жертвой покушения со стороны сеидов, которые окружали Наполеона, его тюремщик смертельно боялся объединения Сантини и Киприани. Он решил освободиться от последнего.

Губернатор надеялся, что доктор О’Меар разделит его взгляды и поможет в его намерениях из страха или в надежде на аванс и компенсацию, которых он добьется для себя от своего правительства. Но при подобном отношении доктора, наотрез отказавшегося стать жалким шпионом, тем более нельзя было рассчитывать, чтобы тот согласился сыграть еще более низкую роль — отравителя.

Хадсон Лоу закрылся в своем кабинете на весь день, изучая рапорты, читая полицейские отчеты, просматривал безграмотную писанину осведомителей, оплачиваемых им и разбросанных по всему острову.

На Святой Елене в убогой хижине обитал бедный негр Тоби, все еще остававшийся рабом.

Наполеон много раз встречал его, по-доброму разговаривал с ним и даже отдал распоряжение Бертрану отчислить из Капской компании сумму, необходимую для выкупа старого негра.

— Противно, — говорил император, — когда рабство существует на расстоянии протянутой руки, тем более, что достаточно вложить в нее совсем немного золота и раб станет свободным.

Тоби обожал Наполеона, которого называл по-дет-ски — Бони.

Завидев его издалека во время коротких прогулок, негр что-то радостно выкрикивал, подносил ему цветы, собранные в расселинах скал, загадочные цветы, тогда очень мало известные, названные теперь орхидеями и украшающие оранжереи и столы аристократов. Он дарил ему яркие перья птиц и не знал, как же еще засвидетельствовать свои почтение и любовь императору-изгнаннику.

Однако Капская компания, подчиняясь инструкциям Хадсона Лоу, оставалась глуха к предложениям о выкупе бедного негра. Зачем доставлять удовольствие опальному императору, гораздо лучше отказать. И это при том, что в Лондоне английское лицемерие аплодировало благородным евангелистам, ратующим за уничтожение рабства.

По сообщениям полиции, Киприани часто заходил в хижину негра. Он подолгу разговаривал с ним, приходя в восторг от речи Тоби, приносил ему кое-какие подарки.

— Я свободный, — говорил Тоби, — я следовать всегда Бони… Я оставаться здесь, чтобы видеть его, я уезжать, если он уезжать. Не нужно свободы, если Бони всегда узник; я хотеть свобода, чтобы следовать Бони, когда французы позовут его, сделают большим начальником, великим императором!

Несколько дней спустя после беседы доктора О’Меара с императором Киприани, как обычно, заглянул в хижину Тоби.

Негр чему-то очень радовался. Он показал на стол, где стоял пирог, и объяснил, что помогал матросам и один из них заплатил ему четвертинкой плумпудинга. Тоби предложил гостю полакомиться вместе с ним.

— Не люблю я англичан, — ответил дворецкий, — но в их кухне есть вкусные вещи, и, клянусь честью, от плумпудинга нельзя отказаться. Это такая редкость… Что ж, принимаю твое предложение, мой добрый черный друг, но, может, ты сделаешь немного чаю, Тоби? А я добавлю рома…

Сию же минуту, с невыразимым удовольствием от той чести, что оказал ему дворецкий Бони, негр поставил воду на огонь и приготовил чай. Киприани, вытащив из кармана дорожную фляжку, с которой никогда не расставался, добавил в питье доброе количество рома, сотворив освежающий и бодрящий напиток, прекрасно подходивший к этому климату.

Оба с аппетитом съели плумпудинг, посчитав его совершенно исключительным, затем расстались, пожелав друг другу доброго здоровья и не забыв приложиться напоследок к фляжке Киприани.

На следующий день Киприани уже жаловался на боль внутри, которая все усиливалась. Позвали доктора О’Меара, он попытался лечить больного, приказал хорошенько пропарить его, но неизвестная болезнь быстро развивалась, дворецкий сильно ослабел. Смерть была близка.

Император крайне опечалился. Он постоянно справлялся о Киприани, и когда узнал, что больной не приходит в сознание, то, облачившись в парадный мундир, приготовился идти к умирающему.

— Мне кажется, — размышлял он, — если я предстану перед бедным Киприани, мое присутствие может дать толчок природе… Сколько раз на полях сражений достаточно было мне приблизиться к раненым, чтобы у них находились силы встать и дойти до лазарета…

Однако едва Наполеон сделал шаг за порог, ему сообщили, что Киприани скончался.

Странная вещь, но этот верный спутник в изгнании оставался республиканцем. Очень долго он был враждебно настроен к Наполеону, и только невзгоды привязали их друг к другу. Наполеон уважал и любил его.

Похороны состоялись на следующий день. Граф Бертран, граф Монтолон и все домочадцы императора отправились проводить тело к последнему приюту. Жители Святой Елены и офицеры 66-го полка тоже присоединились к процессии. Наполеон в парадном мундире, с орденской лентой через плечо, которую он надевал только в исключительных случаях, следовал за телом до разрешенных ему пределов.

Здесь он остановился и взволнованно произнес:

— Прощай, мой бедный Киприани! Англичане не позволяют Наполеону отдать тебе последний долг… Прощай!

И застыл, скрестив руки на груди, взглядом следя за похоронной процессией, которая продвигалась по каменистым склонам скал до лощины, где должны были похоронить верного слугу.

Между тем из окна плантаторского дома сэр Хадсон Лоу тоже наблюдал за похоронной процессией.

Сколько же ненависти и удовлетворения было в улыбке, осветившей его малоприятное лицо: теперь нечего бояться разоблачений бывшего агента с острова Капри. Кто знает, может быть, он думал, что яд, так хорошо сработавший на этот раз, поможет освободиться и от более важного и более опасного узника. Но что скажет Священный союз? Как воспримет английское правительство смерть Наполеона, вызванную отравлением? Не время думать об этом. Хадсон постарался избавиться от идеи, которая была ему по душе, однако чреватой опасностями. Хотя лорд Бэтхерст определенно поздравил бы губернатора, ускорившего конец Наполеона. Но малейшее подозрение на отравление было бы воспринято обществом как преступление. Хадсон Лоу подвергся бы преследованию и был бы даже осужден за доставленную английскому правительству радость.

Впрочем, донесения, которые он получал, содержали указания на то, что у императора неизлечимая болезнь. Стоило, значит, положиться на время. Болезнь развивалась. А кроме того, Бонапарт еще недостаточно настрадался. Его мучения не должны так быстро закончиться.

Злость исказила лицо сэра Хадсона Лоу:

— Пусть живет столько, сколько ему предназначено судьбой… Недолго осталось… Посмотрим! Подождем! Будем надеяться!..

В день похорон Киприани губернатору доложили, что негра Тоби нашли мертвым в его хижине.

— Вот и отпала необходимость в освобождении этого черномазого. Оформите, как положено, — распорядился Хадсон Лоу.

Такой «надгробной речи» удостоился бедный негр, который все же получил свободу, правда, ценою жизни.

Миниатюра

«Воробей» был готов к отплытию, загрузившись несколько дней назад.

Капитан Батлер объявил морским офицерам и купцам, собравшимся в джемстаунском отеле «Адмиралтейство», о своем намерении поднять паруса в ближайшее время и вновь увидеть Англию, зайдя все же в Пернамбуку, где нужно принять груз.

На борту корабля находились два негоцианта, немногословные, редко появляющиеся в отеле. Казалось, они торопились закончить какие-то дела в Капской провинции, прежде чем вернуться в Европу. Их вообще мало кто видел.

Естественно, возникали вопросы, почему оба джентльмена так редко появляются в обществе и почти не выходят из своей каюты, на что капитан Батлер невозмутимо отвечал: раз негоцианты заняты своими делами, то не теряют времени на развлечения. Они слишком поглощены увеличением прибыли. А потому спят и видят побыстрее покончить с формальностями, касающимися их торговых операций на Святой Елене, чтобы не задерживать отплытие.

— Можете мне поверить, — жаловался капитан Батлер группе офицеров, потягивая ромовый грог на веранде «Адмиралтейства», — никак не получается уговорить этих двух джентльменов совершить прогулку по острову и осмотреть его достопримечательности… Я имею в виду главную достопримечательность… Вы меня понимаете, джентльмены? — капитан Батлер окинул всех взглядом.

— Как я понял, — уточнил один из офицеров, лейтенант 55-го полка, — оба ваших пассажира даже не попытались увидеть генерала Бонапарта.

— На самом деле. И мысли об этом не было.

— Но это же первое, чего желают все прибывшие на остров.

— Эти не праздношатающиеся, сгорающие от любопытства… Однако, признаюсь, сам был бы не прочь до возвращения в Англию увидеть кончик носа или краешек шляпы знаменитого пленника, о котором столько говорят в Европе…

— Если хотите, — любезно предложил офицер, — я завтра в карауле в Лонгвуде… будьте в четыре часа пополудни на краю дороги, что ведет к «Пуншевой чаше дьявола», вы знаете, холм у Лонгвуда… Оттуда сможете как следует разглядеть Наполеона Бонапарта, в это время он совершает послеобеденную прогулку вокруг дома…

— Меня пропустят?..

— Вы пройдете через первый кордон часовых, я отдам распоряжение: это люди из моей роты. Но через второй вряд ли… Здесь нужен пропуск губернатора…

— Спасибо, мне достаточно издалека взглянуть на узника… Да! Могу ли я прихватить этих моих пассажиров?..

— Ради Бога…

— Думаю, они составят мне компанию. Да и вместе как-то приятнее. По дороге подкрепимся… Я прихвачу провизии и возьму юнгу, который добудет для нас родниковой воды… Настоящий пикник! Весьма обязан, лейтенант!.. Кружку грога? Это добрый ром, и по одной маловато…

— Да-да, — охотно согласился лейтенант, подставляя кружку. — Совсем забыл, — заметил он между глотками, — вам нужно уйти с линии часовых, окружающих Лонгвуд, до захода солнца, в противном случае можете получить из-за деревьев… Отдан приказ открывать огонь по любому, кто встретится близ Лонгвуд а после захода солнца…

— Спасибо за предупреждение, лейтенант, будем иметь в виду.

Капитан Батлер, в последний раз воздав должное восхитительному рому отеля «Адмиралтейство», вернулся на борт, не забыв сердечно пожать руку лейтенанту в знак благодарности за возможность прогуляться в Лонгвуд.

Элфинстоун и Ла Виолетт, «негоцианты», были тотчас же поставлены в известность о предполагаемом пикнике.

Невыразимая радость охватила их. Увидеть, хоть издалека, императора было их самым большим желанием. Из осторожности и в соответствии с советами, которые дали им знающие люди, они до сих пор старались не приближаться к дому императора. Но отплытие судна было уже назначено, и предложение лейтенанта придало им уверенности.

Итак, было решено, что на следующий день все трое отправятся в Лонгвуд.

Из осторожности они решили никого с собой не брать, кроме юнги, которого капитан Батлер с непостижимым упорством называл Нэдом, как и всех мальчишек, служивших у него юнгами. Он был похож в этом на обывателей, зовущих своих служанок Мариями. Мальчишка должен был нести провизию, бегать за водой и прислуживать им на привале где-нибудь под бананами по дороге в Лонгвуд.

Они выступили в путь с утра, по утренней прохладе, чтобы, преодолев скалистые склоны, оказаться на середине подъема к полудню и пообедать в тени.

Маленький Нэд тащился позади путников. Его нагрузили довольно тяжелой корзиной, такой, что у него подгибались ноги.

Ла Виолет, заметив, что ноша слишком тяжела для ребенка, предложил:

— Дай-ка мне, малыш, а то перебьешь по дороге все бутылки! — и взгромоздил тяжелую корзину на свои мощные плечи.

Начался подъем под жарким солнцем.

Остров Святой Елены представлял собой гряды высоких крутых гор, разделенных лощинами, узкими и глубокими. Повсюду лишь пропасти и вершины. Пик Дианы — самый высокий в массиве.

К счастью, в скалистой пустыне встречались оазисы — эти благодатные зеленые уголки с деревьями и цветами, где глаз отдыхал от тоскливой бесплодности. Плантейшн-Хаус, дом губернатора, дом семьи Белкоум, Сэнди-Бей и некоторые другие затененные и лесистые места придавали острову обитаемый вид.

Лонгвуд, где стоял дом Наполеона, бывшая летняя резиденция губернатора, гиблое место, раскинулся на высоком плато. Единственное растение, которое было здесь в изобилии, эвкалипт, давало мало тени. Равнина открывалась влажному юго-восточному ветру, виновнику нескончаемых туманов и частых дождей. Резкие перепады температуры, действуя на кровеносные сосуды, порождали заболевания печени и внутренних органов.

Хотя Лонгвуд, на первый взгляд, казался местностью благоприятной по причине высокого расположения, губернаторы Святой Елены, агенты Индийской компании, все те, для кого была предназначена летняя резиденция, не испытывали ни малейшего желания там жить.

Что до жителей острова, то они слишком хорошо знали о гибельном воздействии здешнего климата.

Англия, по-иезуитски тонко и изощренно, отправила Наполеона на этот проклятый остров, предписав ему проживание в Лонгвуде, самом вредном месте на всем острове.

Хадсону Лоу не было нужды думать о яде, который бы не оставил следа: пребывания в Лонгвуде было достаточно, чтобы освободить Англию от великого узника в самые короткие сроки. Впрочем, весь остров прямо-таки источал нездоровье. Из приходских книг известно, что мало кто жил здесь дольше сорока пяти лет. Хирург 66-го английского пехотного полка, расквартированного на Святой Елене, пришел к выводу: за один год от гепатита и дизентерии 2-й батальон 66-го полка потерял пятьдесят из шестисот тридцати солдат и вынужден был отправить в Европу семьдесят больных.

Ла Виолет и Элфинстоун, взбираясь с капитаном Батлером по скалистым склонам, ведущим к Лонг-вуду, с унынием глядели на мрачный пейзаж, простиравшийся у них под ногами, где то там, то тут скалистые стены закрывали горизонт и преграждали доступ солнечному свету.

— Ну и ну, настоящая крепость! — воскликнул капитан.

— Скорее тюремный двор! — ответил Ла Виолет. — Да! Сдается мне, тяжко тут нашему императору! И сказать, что он не хочет покинуть вместе с нами эту дыру… Правда, из-за его сына… Любит он своего сына, а? Бедный маленький римский король, узник белых мундиров, как император — красных. Это не по-французски, не по-человечески, никак! Черт, стыд и позор для Франции… Нет больше во Франции солдат, черт побери!..

Ла Виолет с негодованием вращал тростью, лупя попадавшиеся ему под руку заросли эвкалипта. Он нашел выход сорвать злость из-за того, что император заперт в омерзительной горной тюрьме, а его сын, чудный малыш, томится в золоченой клетке Венского дворца.

Разбивая в пух и прах чахлые кустики, Ла Виолет орал:

— Погоди, Хадсон Лоу!.. Погоди, Веллингтон!.. Погоди, Блюхер!.. Погоди, Фуше!.. Погоди, жирная свинья Людовик XVIII!.. Погоди, проклятая шлюха Мария-Луиза!..

Элфинстоун, по-британски бесстрастный, прервал его:

— Поосторожнее, вы так разошлись, что, глядишь, перебьете все бутылки, лишите нас возможности выпить воды, которая течет из этой скалы…

— Вы правы, — неожиданно согласился Ла Виолет, опуская трость. — От этого себя забудешь… О! Дай мне волю, я держал бы здесь всех этих мерзавцев, кто предал, терзал и мучил императора!.. Может, чтобы не разбить бутылки, нам их опустошить?..

— Хорошо сказано, — обрадовался капитан Батлер. — Вот как раз то, что надо, тенистый утолок с ковром из мха и маленьким ключом из-под скал… В нем охладится наше капское вино. Прекрасное место подзаправиться… Ну-ка, Нэд, сооруди стол!..

Ла Виолет опустил на землю корзину с провизией.

Юнга извлек из нее содержимое, поставил бутылки под струю холодного ручья и накрыл на троих.

После завтрака Ла Виолет предложил отдохнуть в тени. Все с радостью согласились, поскольку располагали временем. Только в четыре часа они могли увидеть императора, говорил английский офицер.

В то время как все трое растянулись на перине из мха, освеженного источником, в тени скалы, где эвкалипты отбрасывали тощую тень, юнга воспользовался мигом свободы. После стольких месяцев на корабле, увидев деревья, солнце, опьяненный свежим воздухом, счастливый, что слышит пение птиц в кустарнике, он, не долго думая, отошел от «лагеря», где путники поддались сну, столь приятному и необходимому в жаркие часы дня, да еще в тропической местности.

Он шел и шел по пустынной тропинке, которая огибала скалу.

Добравшись до широкой равнины, юнга заметил белые палатки и солдат, готовящих еду, чистящих оружие и играющих в мяч.

Мальчик смотрел на них издалека, затем, заметив, как на краю леска, рядом с лагерем, красный солдат поднимает охрану, спрятался, боясь оказаться подстреленным. Он хотел вернуться на тропинку, по которой обогнул скалу, но не нашел ее…

Испугавшись, что его отругает капитан Батлер, юнга прибавил шагу.

Тропинка бежала вперед и как будто расширялась…

Мальчик вышел на полянку, где маячила черная будка часового. В нескольких шагах находился черно-белый шлагбаум, загораживающий дорогу и оставлявший справа и слева проход для всадника…

Андре отважно преодолел препятствие.

Местность, по которой он шел, была более обработанной, более ухоженной. Виднелись редкие аллеи посаженных то там, то тут деревьев. В центре лужайки росли эвкалипты и колючие кустарники.

Мальчик почувствовал капли пота на лбу. Он устал, его беспокоили мысли о выволочке, которую ему обязательно устроит капитан Батлер за то, что заблудился…

Понемногу юнгу охватывал страх: а если капитан и его спутники решили вернуться на борт?.. Корабль готов к отплытию. Если ушли без него? Что станется с ним? Один на этом острове, где он никого не знает?.. Как вернется в Европу?..

Ну нет! Не стоит бояться одиночества, ни того, что потерялся. Пережив многое, Андре чувствовал в себе силы выйти из любого положения без чьей-либо помощи. Ему хотелось вернуться в Англию, а оттуда — во Францию. Он все время думал о матери, такой доброй и нежной. Вспоминал ее светлые волосы и голубые глаза, как она улыбалась ему, когда он просыпался в их маленьком домике в Пасси, как она его ласкала и холила. Нет! Андре не забыл поцелуев своей матери, повторял про себя, что однажды увидит ее вновь. Он станет большим и сильным, он станет мужчиной, закаленным путешествиями, настоящим моряком, не отступающим ни перед чем. Тогда, без страха попасть в лапы мистера Индюка, который хотел сделать из него вора, не боясь и скупщицы краденого миссис Вонючки, не опасаясь быть схваченным за бродяжничество констеблями, под защитой звания моряка королевского флота, между плаваниями, он будет искать, будет расспрашивать и найдет мать.

В памяти всплыл образ Энни, и мальчик сказал себе, что ее он тоже хотел увидеть. Сколько бы историй он рассказал ей! Что случилось с бедной девочкой? Все так же продает цветы? Интересно, ждала ли она его, как обещала, возле кондитерской в Холборне? И что подумала, когда он не вернулся? Девчонки не представляют, что такое плавание. Она, небось, думает, что до Святой Елены как до Гринвича. Если пойдут в Пернамбуку, об этом говорил капитан, один Бог знает, когда они увидят лондонский мост. А Энни продает цветы и ждет его у лавки пирожника, где они так здорово кутили, распивая лимонад…

Мальчик скрыл от капитана Батлера все, что касалось детства. Сказал лишь, что его родители были на континенте и когда-нибудь он вновь встретится с ними. Капитан обещал помочь ему в поисках, но при условии, что парень будет учиться морскому делу на торговом судне и потом служить на одном из кораблей королевского флота.

Покидать капитана никак нельзя, следовало вернуться в порт и отправляться в Европу. И при мысли, что он может потеряться, что его могут оставить на острове без надежды когда-либо увидеть мать и Энни, у Андре замерло сердце, а глаза наполнились слезами…

Однако он пересилил минутную слабость, у него ведь была сильная воля.

— Полноте, — сказал он себе, — я уже мужчина, моряк… И речи быть не может о том, чтобы жаловаться и хныкать, это сделала бы Энни, потеряйся она здесь, среди скал и деревьев, так похожих друг на друга… Попытаемся найти дорогу!

Андре решительно пошел дальше, шагая по тропинке, очищенной от камней и вроде бы даже подметенной. Она расширялась и становилась все более ухоженной, почти как садовая…

На скале он заметил красивый странный цветок, причудливый розовый колокольчик с многоцветным венчиком, напоминающим сабо, с прожилками, где задержались капельки росы.

Андре сорвал этот дикий цветок и повертел его в руках, думая, что у Энни в корзине не было таких красивых и он с радостью подарил бы его ей, если бы случай, чудо, волшебная палочка из сказки, которую рассказывали матросы на полубаке, перенесли вдруг девочку из Лондона на Святую Елену.

Но Энни не появилась, не было волшебной палочки, и никакое чудо, кажется, не могло произойти.

За поворотом дорожки он вдруг увидел перед собой неказистый домишко, похоже, обитаемый, и совсем рядом идущего по той же тропинке, что и он, грузного мужчину в китайке и соломенной шляпе…

Человек шел медленно, глубоко задумавшись.

Иногда он останавливался, доставал из табакерки щепоть табаку и вновь продолжал путь, не обращая, казалось, никакого внимания на окружающую природу.

Заметив идущего, Андре, уже направившийся к дому, им обнаруженному, чтобы спросить дорогу, решил обратиться к нему. Может быть, он объяснит, куда идти.

Мужчина остановился, как он это делал уже много раз. Затем, разглядев скалистый уступ, сел, вынул из кармана платок. Сняв шляпу, вытер капли пота, блестевшие у него на лбу.

Тогда юнга осторожно приблизился к нему.

— Простите, мистер, — спросил он, как мог, по-английски, — эта дорога выведет к морю… в порт, где стоит на якоре «Воробей»?

Наполеон, поскольку именно его встретил Андре, опередив капитана Батлера со спутниками, с удивлением посмотрел на мальчика, который обратился к нему так запросто.

Он ответил на плохом английском:

— Кто ты, малыш?

— Нэд, юнга с «Воробья».

— Английское судно?

— Да… Капитана Батлера…

Наполеон вздрогнул. Только что прозвучало имя одного из тех храбрецов, которые посвятили себя его освобождению.

Он с любопытством взглянул на мальчика.

— И кто тебя послал? — спросил он. — Это капитан Батлер поручил передать послание для меня?.. Нужно быть осторожным, малыш, я не должен получать никаких писем, сообщений, посылок без разрешения губернатора… Если тебя увидят, — накажут…

И добавил сквозь зубы:

— Губернатор, эта полицейская душонка, — мерзавец! Не пощадит даже ребенка, если тот захочет поговорить со мной!

Андре рассмеялся:

— У меня нет никакого письма, никакого послания… Я не знаю вас… Но поскольку вы бравый человек, не хотите ли этот цветок?.. Это все, что я могу вам дать…

Наполеон улыбнулся наивности маленького моряка и с удовольствием взял орхидею. Поискал в своем кошельке монету. И помрачнел, обнаружив, что кошелек пуст:

— Малыш, тебе не повезло… Маршан, мой камердинер, выпустил меня гулять без денег…

— Это ничего, — ответил Андре, — я не попрошайка, мистер. Я молодой матрос с «Воробья» и ни в чем не нуждаюсь, разве что узнать дорогу, чтобы вернуться на корабль…

— Черт возьми, — вздохнул император, — я такой же, как и ты… Я, как и ты, не знаю дороги, хотя уже давно на этом острове… Но подожди! Я думаю, кто-нибудь выйдет из этого дома, моего дома, и он укажет путь…

Наполеон с интересом посмотрел на мальчика и вполголоса прошептал по-французски:

— Подумать только, мой сын почти того же возраста… Когда я вновь увижу его, Боже мой? Смогу ли я обнять его до того, как умру на этом острове?..

Его глаза потемнели, наполнившись слезами.

Андре, удивленный, что слышит французскую речь, с интересом посмотрел на печального господина в китайке и спросил его на родном языке:

— Вы плачете, месье?.. Неужели я стал причиной ваших слез?..

Наполеон вздрогнул, услышав, что мальчик заговорил по-французски.

Он быстро вытер слезы и улыбнулся. Ласково щипнул Андре за ухо:

— Так ты понимаешь по-французски, малыш?.. Но все же ты англичанин?

— Нет, месье… Я родился во Франции, в Париже… только служу юнгой на корабле английского флота…

— Да, правда… А твои родители?

— Мои родители во Франции… Я их увижу, когда вернусь в Европу, — уверенно сказал Андре, не горя желанием рассказывать незнакомцу ни о своих приключениях, ни о своих горестях.

— Твои родители будут очень счастливы, — прошептал со вздохом император. — Какое утешение, какое огромное утешение иметь возможность сказать в конце жизни: рука сына закроет мне глаза… А что делает твой отец? — спросил он, успокоившись и желая вопросами, которые он задавал всякий раз, встретив незнакомца, отвлечься от своих грустных мыслей.

— Мой отец — сын военного, — уклончиво ответил Андре, — солдата Наполеона…

— Правда? — спросил император с улыбкой. — Так твой дед служил Наполеону?.. А ты знаешь его, Наполеона? Ты слышал что-нибудь о нем?

— Конечно, я знаю, что он на этом острове… И никогда не спускается в порт…

— Желания-то ему хватает, — засмеялся Наполеон… И добавил, ласково глядя на молодого юнгу: — Мой мальчик, я рад, что встретил тебя и мы поговорили… У меня тоже есть сын твоего возраста, он похож на тебя… Его держат в Вене… У меня нет совсем никаких известий о нем. Неизвестно, что сулит тебе будущее… ведь твой дед служил Наполеону. Когда увидишь его, покажи ему это… Он скажет тебе, кто изображен на этом портрете…

И вынув из кармана серебряную табакерку, крышка которой была украшена его портретом, миниатюрой, довольно большого сходства, он протянул ее Андре:

— Возьми на память… Ты подарил мне цветок, будет справедливо, если я тоже дам тебе свидетельство нашей встречи… храни его, этот портрет!.. Мой портрет… Если когда-нибудь ты попадешь в Вену, тебе достаточно будет показать его любому старому солдату и попросить указать, где находится сын этого человека… С помощью портрета ты увидишь моего сына, ты скажешь ему, что встретил его отца на Святой Елене, что он очень страдал, и…

Волнение душило Наполеона. Он резко закончил:

— …и мой сын отблагодарит тебя и вознаградит… Прощай, малыш. Коль ты француз, хотя и служишь на английском флоте, думай о своей стране, всегда вспоминай Францию!..

Наполеон, которого одолевали мысли о сыне, желал теперь остаться наедине с собой. Он отвернулся от Андре, удивленного и не понимающего волнения господина в китайке, подарившего ему эту красивую табакерку, украшенную портретом человека в зеленом мундире с эполетами и орденской лентой. Вдруг шум шагов и голосов насторожил их.

На другом конце тропинки появились трое, удивленные не меньше Андре.

— Это он! Вот он!.. — крикнул один из них.

— Нэд с ним, — заметил второй. — Что делает там этот постреленок?..

Третий, самый высокий, обладатель седоватой бородки, который недавно столь живо размахивал своей тростью, остановился как вкопанный, поднял левую руку на уровень глаз и воскликнул зычным голосом, идущим из самой груди:

— Да здравствует император!..

Его спутники кинулись к нему, пытаясь его заглушить.

Они с беспокойством оглядывались вокруг, как бы английский часовой не услышал победного вопля, вырвавшегося у Ла Виолета…

Однако скалы, громоздящиеся со всех сторон, приглушили крик, и лишь одно дикое эхо ущелий повторило возглас старого солдата.

Император, растроганный и довольный, жестом поблагодарил незнакомых друзей, которые в его одиночестве и изгнании приветствовали павшее величество, воскрешая былую славу и триумф прошлого.

Не желая подвергать опасности смелых гостей, он быстро ушел по тропинке и исчез в Лонгвуде.

Пока три путника, потрясенные тем, что вот так близко увидели императора, довольные успехом своей авантюрной эскапады, спускались к морю, обмениваясь впечатлениями, Андре, прижимая к груди табакерку с портретом, говорил себе, удивленный и счастливый:

— Это же тот, кого называют Наполеоном, этот добрый полный мужчина плакал, говоря о своем сыне!.. Да! Я стану взрослым, найду маму, поеду в Вену и, как он сказал, спрошу о его сыне… и покажу ему портрет… Но не отдам ему, нет! Это мое, и я буду хранить его всю жизнь!..

И Андре крепко сжал в руке табакерку, свое сокровище.

Агония

Лонгвуд пустел. Киприани мертв, Гурго вернулся в Европу, Сантини убрали, так как он совсем тронулся умом (в самом деле, каждый день заявлял, что пустит пулю в лоб Хадсону Лоу). Графиня де Монтолон, то ли из-за того, что у нее пошатнулось здоровье, то ли из-за своего властного характера, основательно затруднявшего пребывание на Святой Елене, попросилась назад в Европу. Наконец, по приказу губернатора, господин Белкоум, английский генерал, который с таким почтением встретил Наполеона на острове, должен был прекратить свои функции поставщика. В слезах пришел он с двумя дочерьми проститься с императором.

Наполеон, чтобы скрыть грусть, которую вызывало расставание, поддразнивал Бетси Белкоум, вспоминал, как в счастливые времена, когда он еще не страдал, думая, что его изгнание не продлится долго, жил в Бриарах и играл в жмурки с шалуньей.

Одиночество знаменитого изгнанника становилось почти полным.

В то же время строгости английского губернатора усилились, притеснения стали постоянными.

Хадсон Лоу следил за болезнью, поразившей узника, и, казалось, с изощренной жестокостью способствовал ее развитию, держа Наполеона в состоянии постоянного раздражения и гнева.

Смерть принцессы Шарлотты, которая должна была стать королевой Англии, проявлявшей особое расположение к наполеоновскому делу, — она даже пообещала, придя к власти, обращаться с ним как с низложенным монархом, а не как с захваченным авантюристом, — привела Наполеона в состояние глубокой меланхолии.

Когда по вечерам черная тень опускалась на жилище, в котором он обретался, император чувствовал приближение смерти. Когда же ему снова говорили о проекте побега, он отказывался с еще большей энергией, чем раньше.

Элфинстоун и Ла Виолет побывали в Пернамбуку. Они видели капитана Латапи, окруженного флибустьерами, выказывавшими нетерпение отплыть на Святую Елену, желающих броситься в бой, если это будет нужно, с английским флотом, чтобы вырвать, даже силой, величественного узника из лап тюремщиков.

Оба вернулись на корабль Батлера и тайно встречались с Бертраном.

Возобновились переговоры, начатые с Гурго. Флибустьеры были готовы. Успех побега не вызывал сомнений.

Снова Бертран представил Наполеону сложный план побега. В условленное время два пиратских судна Латапи будут находиться поблизости от Святой

Елены, хорошо вооруженные, на каждом около 400 флибустьеров, готовых на все.

Как Элфинстоун и Ла Виолет уже объяснили Гурго, на остров, в маленькую бухточку, доставят бочки, чтобы пополнить запасы воды. Наполеон закроется у себя, сказавшись больным. Затем его проведут по тропинке к месту, где набирают воду. Спрячут в бочку и перенесут на пиратское судно.

Если побег обнаружат, капитан Латапи распорядится, чтобы корабль с императором на борту ускользнул, пока другой попытается остановить суда, брошенные в погоню.

План был соблазнительным, вполне реальным, но Наполеон еще раз поблагодарил своих добровольных освободителей и отказался.

— Передайте благородным гражданам, — ответил он, — что я благодарю их за усилия, но это безумие. Или я умру здесь, или Франция призовет меня. Я не могу бежать как простой пленник. Я должен покинуть Святую Елену при свете дня либо по приказу английского губернатора, вспомнившего о человеческих чувствах, которые я приписывал ему раньше, либо по официальному требованию Франции, призывающей меня вновь стать во главе ее армий и доверяющей мне управление.

Передайте им также, — добавил Наполеон после минутного размышления, — что их предложение переправить меня в Соединенные Штаты под прикрытием отважных флибустьеров могло бы стать заманчивым для кого угодно, но не для человека, уложившего всю Европу к своим ногам…

Что буду делать я в Соединенных Штатах? Меня скоро забудут. Черт побери, лучше оставаться на этой скале, она по крайней мере привлекает взгляды всей Европы, на нее с беспокойством смотрят короли, сидя на троне. Будущее, быть может, постарается отомстить за меня!

Хотя, если бы, вместо того чтобы ехать в Соединенные Штаты, мне обеспечили убежище на английской земле, в виду берегов Франции, возможно, я изменил бы решение… Никому не известно, как все обернется. Если вы не в состоянии предложить мне достойное убежище в Англии, либо…

Говоря это, он широкими шагами мерил комнату. Вдруг резко остановился, взглянул на портрет сына и сказал:

— Терновый венец сделав из Иисуса Бога! На людей сильно подействовали мучения Христа на кресте.

Если вы увезете меня в Америку, обо мне забудут, таким образом, дело мое бесславно закончится! Нет! Лучше смерть среди этих скал, чем жизнь в Америке, в забвении. Муки мои, Бертран, принесут корону моему сыну!.. Скажите это своим благородным друзьям, кто рискует жизнью, чтобы увезти меня отсюда. Я благодарю их, но настаиваю на своем отказе!

Бертран вернулся к капитану Батлеру, Элфинстоуну и его товарищу и сообщил о непреклонности императора в своем решении остаться на острове.

Настаивать было бесполезно, друзьям ничего не оставалось как удалиться. Жизнь, казалось, потеряла для них всякий смысл, ибо посвящена она была этому благому делу.

— Ну что ж, нам больше нечего делать здесь, — сказал Элфинстоун Ла Виолету. — Надо быстрее возвращаться в Европу. Более продолжительное пребывание на этом острове может привлечь внимание к нам губернатора. У меня нет никакого желания знакомиться с «плавучими» тюрьмами, где мучается столько ваших соотечественников.

По настоянию своих спутников капитан Батлер поднял паруса. На этот раз предстояло окончательное возвращение в Англию. Нечего было и надеяться, что Наполеон переменит решение.

Во время путешествия Элфинстоун и Ла Виолет два или три раза вызывали на палубу маленького юнгу Нэда и за некоторые услуги, которые он им оказывал, давали ему полный стакан рома или виски. Этим и ограничивалось их общение с ребенком Люси, о чем никто даже не подозревал, хотя он был рядом с ними, в матросской робе, на легком «Воробышке», бороздившем лазурную гладь моря.

Адской изощренности сэра Хадсона Лоу не было конца. Положение Наполеона и его друзей по ссылке становилось все более невыносимым.

Окружение императора пыталось склонить его к тому, чтобы направить в Европу жалобу. Наполеон прекрасно осознавал всю бесполезность этой затеи, которая только увеличила бы число его врагов и еще более подогрела их злобу:

— Нужно со смирением переносить муки, покориться судьбе в пути на голгофу, господа! К несправедливости, жестокости Англии и монархов, которые одобряют такое недостойное обращение, добавляются обида и постоянные пытки. Если я им так невыносим, почему же они не освободятся от меня? Достаточно нескольких пуль в сердце или голову. По крайней мере, в этом преступлении было бы хоть какое-то проявление силы… Конечно, я знаю, им кажется, что еда и вино уже доказывают хорошее обращение со мной… Если бы не вы и ваши жены, я хотел бы питаться как простой солдат. Однако, что за странная идея у некоторых монархов оскорблять в моем лице божественный характер монархии?.. Разве не видят они, что на Святой Елене уничтожают его собственными руками?.. Я победителем входил в их столицы, если бы я являлся туда с такими же чувствами, чем бы они стали? Все они называли меня братом, и я был им — либо по выбору народа, либо в результате победы, либо по вероисповеданию, либо в результате соединения политики и родственных отношений… Неужели они верят в то, что народ не понимает их морали, и чего дождутся? Но, господа, составляйте ваши жалобы, и пусть Европа узнает о них и возмутится… Мне жаловаться не пристало, это чересчур унизительно для меня… Я либо приказываю, либо молчу!

Бдительность Хадсона Лоу удвоилась с того времени, как он вышел на след заговора с целью организации побега Наполеона.

Была перехвачена шахматная доска, посланная Элфинстоуном, содержавшая план и наметки побега. Хадсон тщательно их изучил. Однако найденный план почти не поддавался расшифровке, не содержал ни имен заговорщиков, ни способа проникновения на Святую Елену.

Посему ограничились усиленной бдительностью и расширением мер предосторожности.

Положение императора стало совершенно невыносимым, в какой-то момент люди Наполеона испугались, что он подумывает о самоубийстве.

Врач взял на себя смелость намекнуть о своих подозрениях, на что император ответил ему: настоящее мужество в том, чтобы переносить унижение, противостоять несчастьям, а не в том, чтобы покончить жизнь самоубийством.

— Так поступает разорившийся мот, все спустивший игрок, — добавил он, — это означает только отсутствие сил и терпения… Будьте спокойны, я не собираюсь кончать с собой.

Однако призрак смерти уже витал над ним.

Очередной выходкой Хадсона Лоу явилось то, что он отстранил доктора О’Меара, которому Наполеон доверял как никому.

О’Меар не пожелал шпионить, и Хадсон Лоу постарался заменить его более сговорчивым доктором Бакстером. Наполеон отказался принять «врача». С того времени губернатор пребывал в полном неведении о здоровье упрямого узника.

Хотя Наполеон посчитал для себя невозможным направить в Европу очередную жалобу, но не запретил сделать это Бертрану и другим его товарищам по изгнанию. Жалоба была составлена на имя генерал-адъютанта сэра Томаса Рида. Возмущение по поводу отзыва О’Меара получило отражение в энергичном постскриптуме, написанном императором собственноручно:

«Пусть принц-регент примет меры против палача. Если же он не сделает этого, то позор моей смерти окажется на совести правящего английского дома».

Барон Штюрмер, комиссар австрийского правительства на Святой Елене, в рапорте князю Меттерниху представил действия Хадсона Лоу таким образом:

«Чем больше изучаешь поведение сэра Хадсона Лоу, тем с большим трудом понимаешь, как английские министры могли гордиться таким человеком. Если понадобился только тюремщик, то нет ничего проще найти его. Английская же нация чересчур озабочена сохранением своей репутации — благородной и лояльной, справедливо подтвержденной в тысяче других случаев, и если она придает хоть какое-нибудь значение суду истории, невозможно было сделать выбор хуже».

«Англия богата честными и неподкупными людьми, и воистину трудная задача найти в ней более неловкого, более нелепого, более сумасбродного и более неприятного».

Подобное суждение, исходящее от союзника Англии, австрийского комиссара, направленного, чтобы наблюдать за Наполеоном в качестве помощника, коадъютора Хадсона Лоу, подтверждает, что не одни французы заклеймили этого губернатора как презренного тюремщика, обреченного на проклятия потомков.

Однако общественное мнение уже начало склоняться к Наполеону, как только стали просачиваться сведения о недостойном обращении губернатора Святой Елены со своим заключенным. Многие англичане открыто выражали протест и громко осуждали палача.

Как только стало известно о состоянии здоровья Наполеона — и Гурго и пассажиры с «Воробья» приложили все усилия, чтобы правду узнали в Европе, — симпатии к знаменитому узнику возросли.

Папа Пий VII писал союзным монархам, собравшимся на конгресс в Ахене:

«Наполеон очень несчастен. Не будем говорить о его поступках. Церковь никогда не должна забывать о его заслугах. Сознание того, что этот несчастный страдает, уже мучительно для нас. Мы не хотим и не можем быть каким-либо образом причастными к бедам, которые обрушились на него. Наоборот, мы желаем от чистого сердца облегчить его страдания и сделать его жизнь более сносной».

В заключение святой отец предложил союзникам дать возможность Наполеону поселиться в Риме подле матери.

Со своей стороны, госпожа Летиция, пользуясь посредничеством кардинала Феша, передала монархам трогательное письмо:

«Глубоко скорбящая мать уже давно надеется, что доброта Ваших Величеств осчастливит ее. Не может случиться так, чтобы изгнание императора Наполеона служило препятствием к рассмотрению его положения и Ваше великодушие, воспоминания о прошедших событиях не подвигли Ваши Величества на освобождение того, кто столько сделал в Ваших интересах и для Вашей дружбы.

Неужели Вы согласитесь на гибель в изгнании монарха, который, поверив в великодушие врага, сам отдался в его руки? Мой сын был в состоянии просить убежища у императора Австрии, своего тестя, он мог довериться величию души русского царя, с которым его связывала дружба. Он мог укрыться у прусского короля, который, без сомнения, вспомнил бы о прошлом союзе. Ужели Англия должна наказать доверие, которое он ей засвидетельствовал?

Императора Наполеона можно не опасаться, он болен. Будь он здоров, у него нашлись бы средства, которые Провидение вкладывало раньше в его руки, он ненавидит гражданскую войну.

Ваши Величества, я — мать, и жизнь сына мне дороже собственной жизни. Простите вызванную страданием смелость, которую я позволила себе, дабы обратиться к Вашим Величествам с этим письмом. Не откажите в просьбе матери, измученной жестокостью по отношению к моему сыну.

Во имя того, кто добр по своей божественной природе и чьим подобием Вы являетесь, прикажите прекратить мучения моего сына, пойдите навстречу его освобождению. Я молю Бога, я молю Вас, тех, кто представляет его на земле. У государственных интересов есть пределы, а потомки по достоинству оценят милосердие победителя».

Письмо заканчивалось просьбой, четко изложенной матерью: в случае, если монархи не сочтут возможным перевезти Наполеона в Европу, позволить ей разделить с сыном его судьбу на Святой Елене.

Прошение осталось без ответа. Пренебрежительным молчанием матери отказали в горькой милости поселиться рядом с сыном на острове с губительным климатом.

Король Жером также тщетно писал английскому принцу-регенту, испрашивая у того разрешения навестить со своей семьей — женой и сыном — больного брата.

«Чувства, толкнувшие меня на этот поступок, — писал он, — не могут оказаться чуждыми душе Вашего Королевского Высочества. Это признательность брату, который долгое время заменял мне отца и был благодетелем.

Желание, разделяемое моей женой, облегчить его заточение нашими заботами и уважением, — необходимость, наконец, подтвердить, что семья его никогда не была неблагодарной по отношению к нему. Наоборот, в своей семье он всегда был и остается объектом почитания и любви.

Столь святые для каждого человека порывы, без сомнения, будут оценены Вашим Королевским Высочеством. Удовлетворив мою просьбу, Вы заслужите право на уважение у человечества и признательность всей нашей семьи».

Принц-регент Английский наложил резолюцию: «Ничего тут не поделаешь».

А ведь речь шла только о коротком пребывании, о встрече братьев, что позволено в любой тюрьме самым отъявленным злодеям.

Между тем Хадсон Лоу радовался, и это отражалось на его лице; волчья пасть и лживые глаза напоминали хищного зверя, который разделывается со своей добычей.

Он только что затребовал бюллетень о здоровье узника и читал его, удовлетворенно покачивая головой и время от времени потирая руки.

Вот что говорилось в бюллетене, который был передан одним из его шпионов, направляемых каждый день в Лонгвуд. После отъезда О’Меара он не получал медицинского свидетельства о состоянии здоровья узника:

«Вчера Бонапарт принял довольно горячую ванну, после которой заметно ослаб: ноги распухли, он почувствовал сильный и продолжительный холод в конечностях. Пульс, обычно пятьдесят ударов в минуту, еще больше замедлился. Кровообращение нарушено, вследствие этого ноги отекли».

Ненависть очень проницательна. Хотя окружение Наполеона воспринимало его болезнь как простое недомогание, Хадсон Лоу не ошибался на сей счет. Дни Наполеона были сочтены, близилась роковая развязка.

Утром 2 апреля 1821 года у императора случился сильный приступ. Он рано поднялся и вышел в сад. Когда Монтолон приблизился к нему, Наполеон, сидевший на траве, сказал, прижав руку к груди:

— Меня тошнит. Это предвестие смерти, я слышу звуки трубы, возвещающей каждому человеческому существу…

И попытался улыбнуться.

Вскоре началась рвота. Его друзья больше не скрывали опасений. 17 марта Монтолон написал княгине Боргезе:

«С каждым днем он угасает все заметнее; слабость чрезвычайная; он не может передвигаться без посторонней помощи даже по комнате. К болезни печени прибавилась другая, также распространенная на этом острове: все органы серьезно поражены; желудок выбрасывает все, что получает. Император не может есть ни мяса, ни хлеба, ни овощей. Он поддерживает себя только бульонами и желе.

Император рассчитывает, что Ваше Высочество доведет до сведения некоторых влиятельных англичан истинное состояние его здоровья. Он умирает, совсем беспомощный, среди этих скал. Его агония ужасна».

Это письмо, как и вся корреспонденция к княгине Боргезе, должно было пройти через руки Хадсона Лоу. Губернатор задержал его под предлогом того, что оно касалось императора, лица, — подумал он с убийственной иронией, — о присутствии которого в Лонгвуде он как губернатор острова не имел никакого понятия, хотя ему должны были докладывать обо всем, что происходит на Святой Елене.

Не мог же он пропустить бумагу, способную всколыхнуть общественное мнение Европы. Никто не должен знать, что император — узник на его острове. Жестокая и изощренная уловка приводила Хадсона Лоу в настоящий восторг.

Он постарался, чтобы об отказе передать письмо Монтолона стало известно императору, и кружил возле Лонгвуда, стремясь увидеть узника и обнаружить раздражение, которое должно было вызвать это новое оскорбление.

Хадсон Лоу сделал вид, будто узнал что-то о заговоре, а император старается усыпить бдительность британских властей, дабы ослабить строгое наблюдение за узником. Поэтому любой шаг Наполеона должен быть ему известен.

Маркиз де Моншеню, представитель Людовика XVIII, в чьи обязанности входило наблюдение за пленным, с этого момента постоянно пребывал около императора, не покидавшего постели.

Монтолона, безмерно возмущенного действиями губернатора, осенила идея: если нельзя избавиться от постоянного надзора и доклада о состоянии здоровья императора, то хотя бы делать это не столь нарочито и вызывающе, уважая, по крайней мере, чувства умирающего.

Он приоткрывал окно в тот момент, когда больному меняли постель.

За прутьями решетки появлялась тусклая физиономия Хадсона Лоу. Хищный взгляд палача застывал на императоре, ослабевшем, уже тронутом крылом смерти; и удовлетворенный, с гнусной улыбкой, губернатор уходил, считая часы, остававшиеся до неминуемой кончины.

Смерть Орла

Императору Наполеону оставалось немного.

Разрушение организма и еще кое-что добавляли ему мучений. Сильно расстроил отъезд госпожи де Монтолон. Эта женщина была ему приятна, хоть и не завладела его чувствами, но присутствие ее смягчало горечь изгнания.

Кокетливая, с капризным характером, графиня быстро добилась близости с императором и в узком кругу разыгрывала роль императрицы. Она без тени сомнения внушала императору мысль отказаться от планов побега. Ей совершенно не по душе были попытки вооруженной реставрации. Предводитель пиратов Латапи и его флотилия не вызывали у нее доверия.

Она надеялась, что смилостивившаяся Европа позволит узнику со Святой Елены сменить унизительное заключение на менее строгое содержание в Англии или Италии, где Наполеону удалось бы создать небольшое королевство, как на острове Эльба.

Она представляла, что разделит с ним эту ограниченную власть, освещенную блеском его былой славы и величия. А потому спокойно сносила годы заточения на Святой Елене, рассчитывая на скорое возмещение их страданий в Европе, когда сможет в открытую появиться рядом с ним, великим императором, вернувшимся из африканской могилы в мир живых.

К несчастью для честолюбивой графини, события развивались не так, как она их себе представляла.

Дело в том, что доклады близких Наполеону лиц, генерала Гурго, публикации в различных газетах, сообщения, что Александр I и австрийский император сожалеют о происшедшем и осуждают суровое содержание Наполеона на Святой Елене и, по всей вероятности, склонятся к послаблению, возможно, даже переводу узника в какое-нибудь иное место заключения, менее вредное для здоровья и не столь уединенное, как африканский остров, побудили главу английского правительства лорда Кэстлриджа и министра колоний лорда Бэтхерста созвать конференцию и выпустить меморандум с протестом.

«Вам известно, — писал Кэстлридж лорду Бэтхерсту, направляя ему меморандум, — что существует мнение, будто императоры России и Австрии поддерживают идею, чтобы он был вывезен со Святой Елены в более удобную резиденцию. Русские полномочные представители, понимая, что их монарх не мог из справедливого отношения к английскому правительству принять подобного решения, не изучив существа вопроса, возникшего, чтобы ввести в заблуждение общественное мнение, составили нижеследующий меморандум и предложили утвердить протокол, его сопровождающий».

Меморандум и протокол содержали следующие основные пункты:

«Кабинет министров России изучил вопрос относительно содержания Наполеона Бонапарта на Святой Елене и возмущения, исходящего из Англии и повторенного в некоторых частях Европы, по поводу того, как обращаются с человеком, чья печальная известность не перестает будоражить мир.

Гнусные возмутители спокойствия всех стран пытаются упрекать в его содержании, хотя оно предпринято по закону и в силу необходимости. Стремление объединить его именем всех врагов порядка, несмотря на разделяющие их доктрины и интересы, влияние и намерения, которые они осмеливаются проявлять открыто, вызвало следующие меры предосторожности:

Война, выдержанная против Наполеона Бонапарта, и результаты, к которым она привела, никогда не имели в виду никакой персонификации. Союзники сражались и окончательно уничтожили могущество французской революции, сконцентрированное в руках одного человека.

Бонапарт до битвы при Ватерлоо являлся опасным мятежником, после поражения — беглецом, подпадавшим под правосудие Европы…

Именно с учетом этого и был подписан договор 2 августа 1815 года, где ясно указано: «Наполеона Бонапарта, в соответствии с договором, подписанным в Вене 25 марта предыдущего года, рассматривать как заключенного».

В соответствии с обязательствами, принятыми британским правительством, парламент перевел в ранг закона определенные меры, направленные на то, чтобы облечь полномочиями тех, в чьи обязанности входит охрана Наполеона Бонапарта, и дающие им право доводить строгое содержание до последней степени крайности всякий раз, когда могла быть предпринята попытка побега…»

В меморандуме добавлено, что «с таким упорством повторяемые возгласы возмущения, воспроизводимые в различных формах, по поводу обращения с заключенным лицами, осуществляющими его охрану на Святой Елене, не улучшают положения Бонапарта как заключенного, но, увеличивая возможности для его побега, затрудняют работу губернатора и его подчиненных».

Заключение столь омерзительного документа гласило:

«Исходя из этих соображений, кабинет министров России рассматривает как принципиальное то, от чего нельзя отступать, а именно:

— Наполеон, своим поведением поставив себя вне законов наций, вызвал меры предосторожности, уже принятые по отношению к нему, и те, что будут приняты и зависят полностью от корректности и благоразумия союзнических монархов;

— он является пленником монархов, поставивших свою в этом подпись, и меры предосторожности, указанные в инструкциях лорда Бэтхерста дворянину Хадсону Лоу по отношению к Наполеону Бонапарту, согласованы со всеми монархами;

— любое послание или общение кого-либо с заключенным на Святой Елене со стороны членов семьи или других лиц, не прошедшие инспекцию английского правительства, будут рассматриваться как посягательство на общественную безопасность».

Таким образом, меморандум и протокол, подтверждающие меры изоляции, принятые Англией, оправдывали действия Хадсона Лоу по отношению к мученику.

Подобные дипломатические документы объединяют сильных мира сего. И осуждение, которому подвергалась Англия, должны были теперь разделить все монархи.

Царь Александр, который с такой теплотой обнимал Наполеона в Берлине и стремился к братским отношениям, становится перед лицом истории сообщником презренного Хадсона Лоу.

В вину Наполеону было поставлено не только то, что, потерпев поражение при Ватерлоо, он стал в глазах Европы авантюристом, бродягой, лишь фортуна покинула его, но еще и то, что, по мнению этих представителей божественного права, он олицетворял Французскую революцию и ненавистные принципы.

Кэстлридж и Бэтхерст смешали бонапартистов со всеми врагами порядка.

Для них Наполеон представлял также Народ — хозяина своей судьбы, побеждающую демократию.

Они хотели сослать на Святую Елену без права на возвращение не столько даже его самого, сколько то, что он воплощал.

При этих обстоятельствах друзьям Наполеона и думать не стоило о какой-либо возможности спасти его.

Лорд Бэтхерст поспешил известить Хадсона Лоу, направив ему сей документ:

«Прошу Вас ознакомить с протоколом генерала Бонапарта, дабы ввести в курс того, под каким углом зрения союзники рассматривают его положение на Святой Елене, и дабы ему известно было, что монархи эти признают необходимость всех ограничений, применяемых к нему».

О протоколе стало известно на Святой Елене, уныние охватило все умы, и маленькая колония впала в мрачное оцепенение.

Вечная ссылка! Остров Святой Елены стал тюрьмой, откуда не было выхода, могилой для императора.

Госпожа де Монтолон, обманутая в своих надеждах, понимая, что ее амбиции не суждено удовлетворить, как она предполагала и на что рассчитывала, разом охладела к Наполеону и объявила о своем намерении вернуться в Европу — по ее словам, заняться воспитанием детей.

Наполеон не стал задерживать графиню. Бьггь может, он понимал, что эта женщина разлюбила его, или догадался даже, что она не любила его вовсе, как он себе вообразил. Одно дело — оставаться верной подругой Наполеону, принимая на свой счет часть его могущества, и совсем другое — похоронить себя заживо на Святой Елене, проводя оставшиеся ей несколько лет молодости и красоты в скучном и горьком обществе человека, отовсюду изгнанного, врага всей Европы, приговоренного к пожизненному заключению.

Легкомысленная, беззаботная и честолюбивая, графиня де Монтолон убедила себя, что положение подруги опального императора обеспечит ей внимание и приведет к успеху. Итак, она уехала, оставив потрясенного супруга и Наполеона, окончательно сраженного предательством.

— Эта женщина посадила цветы на мою могилу, — рассудил император, впав в состояние меланхолии.

А что ему еще оставалось?!.

Наполеону становилось все хуже и хуже. Самые горькие мысли о прошлом приходили на ум. Он вспоминал обстоятельства своего брака, и тот факт, что тесть, австрийский император, вместе с русским царем поддержал протокол, привел его к заключению, высказанному Бертрану:

— Этот брак стал роковым. Я слишком доверял тестю, что и погубило меня. Какая глупость — поверить в святость семейных уз! Я считал Франца II добрым человеком и ошибся — этот дурак, не задумываясь, превратил себя в инструмент Меттерниха, чтобы разделаться со мной. Лучше уж было прислушаться к честолюбивым пожеланиям моих братьев и поделить его корону между эрцгерцогом Карлом и великим герцогом Вюрцбургским. Следовало еще дать независимость Венгрии, это имело бы огромное значение… Как я ошибался!..

Бертран пытался успокоить его, говоря, что Наполеон поступал так сообразно обстоятельствам. Император лишь печально покачал головой:

— Нет-нет, маршал, трон имеет свой яд. Он отравляет любого, кто только чуть прикасается к нему… Ни единой мысли, кроме как стать тем, кого называют законным государем. На этом строятся принципы, мотивы, поведение… Нельзя побывать в шкуре короля и остаться нормальным… Я тоже сошел с ума… Когда мысленно я обращаю свой взор на совершенные мной ошибки, впустившие союзников и Бурбонов во Францию, меня пожирают угрызения совести…

Бертран вновь попытался его утешить.

Улыбнувшись, Наполеон сказал:

— Вы совершенно правы, маршал, все это вызывает досаду, раздражение и дурные сны… Поговорим лучше, — и его глаза наполнились слезами, — о моих первых увлечениях…

Между тем Хадсон Лоу готовил императору еще одну — последнюю! — пакость.

Поскольку император не выходил и Лоу терялся в догадках, то он решил заслать своего агента в окружение Наполеона.

До сих пор все письма и сообщения император получал только из рук Бертрана, исполнявшего функции главного распорядителя «дворца».

Хадсон Лоу отправил в Лонгвуд офицера с пакетом для Наполеона Бонапарта.

Камердинер Маршан остановил прибывшего, заявив, что любое послание «императору Наполеону» передает маршал Бертран.

Офицер же настаивал на непосредственном общении с узником Лонгвуда. Наполеон, услышав это, крикнул, что не позволит ему диктовать свои условия:

— Лучше достойно погибнуть, чем умереть в постели от болезни!

Полуживой, он приказал зарядить пистолеты, принести его шпагу, покрывшую себя славой со времен Маренго и Аустерлица, велел слугам вооружиться, сказав при этом:

— Я убью первого же англичанина, который переступит этот порог, мы будем защищать себя до конца!..

Офицер вернулся к Хадсону Аоу, доложив о настроении пленника.

Губернатор прибыл собственной персоной, верхом, в сопровождении своего штаба. Приказал вызвать Маршана и Монтолона и заявил им, что любой, кто осмелится сопротивляться властям, будет отправлен в Капскую провинцию.

Те ответили, что, по приказу императора, они никому не позволят проникнуть в дом.

Один из офицеров, выслушав распоряжение губернатора, забарабанил в дверь.

Ему не открыли. Император спокойно встал во главе своих людей с пистолетами под рукой, готовый открыть огонь, если офицер попытается вышибить дверь.

Наполеона охватило знакомое возбуждение, как обычно, перед сражением.

— Пусть только Хадсон появится, — проревел он, — я пущу ему пулю в лоб… Потом пусть меня убивают!.. Я умру как солдат, и это мое самое большое желание!..

Встретив столь решительный отпор узника, Хадсон Лоу в бешенстве взлетел на лошадь, рванул поводья и вернулся в Плантейшн-Хаус как побитая собака.

Эта попытка нарушить уединение узника и глубоко уязвить его оказалась последней.

На защиту императора Наполеона от оскорблений и угроз Хадсона Лоу и Священного союза встала сама Смерть.

Только что начался 1821 год. До Святой Елены докатилось известие, что умерла Элиза, сестра императора. Она была первой, кого он терял из своей семьи.

— Ну вот, — сказал Наполеон, — сестра показала дорогу, нужно следовать за ней!..

И больше не питал никаких иллюзий по поводу своего состояния.

Ему захотелось подышать свежим воздухом и выйти на короткую утреннюю прогулку. Он задохнулся от ветра, едва не потерял сознание и вынужден был вернуться в постель…

Это была его последняя прогулка.

— Я уже не тот гордый Наполеон, — прошептал он с грустной улыбкой, — которого все столько раз видели на коне. Мои венценосные мучители могут быть спокойны, я скоро перестану донимать их…

Новый врач, доктор Антомарши, старался, как мог. Наполеона терзали частые рвоты. Скоро не осталось ни малейшей надежды спасти великого узника. Тем не менее за его жизнь продолжали бороться. Император вполне отдавал себе отчет о своем состоянии и с поразительным спокойствием излагал Антомарши следующее:

— После моей смерти, дорогой доктор, коль она близка, я хочу, чтобы вскрытие делали вы. Обещайте, что ни один английский врач не прикоснется ко мне!

— Ваше Величество, я сделаю все возможное, чтобы ваше желание было выполнено.

— Ежели вам обязательно потребуется помощник, то пусть это будет один доктор Арно.

Я желаю, чтобы вы поместили мое сердце в спирт, а затем отвезли его герцогине Пармской, моей дорогой Марии-Луизе.

Монтолон, присутствовавший здесь, услышав последнюю волю, передернулся, чего Наполеон, к счастью, не заметил.

— Как странно, — подумал Монтолон, — завещать сердце той, что так долго с презрением попирала его ногами, и какое своеобразное «ех-voto»: сердце великого человека, плавающее в спирту и торжественно доставленное в Парму, чтобы послужить весьма обременительным подарком герцогине Марии-Луизе и, несомненно, мало приятным для ее ночного компаньона генерала Нейперга!

Иллюзиям Наполеона в отношении его жены никогда не суждено было рассеяться.

— Вы скажете моей дорогой Марии-Луизе, — прошептал еще император врачу, — что я нежно любил ее и не переставал любить никогда…

Он прервался и долго с болью смотрел на висевший над кроватью портрет той, что была императрицей.

— Да! Советую вам, доктор, хорошенько исследовать мой желудок, — вновь заговорил Наполеон, — сделать точный и детальный доклад, который вы передадите моему сыну… Следующие один за другим без передышки приступы рвоты заставляют меня думать, что желудок — самый больной мой орган, и я склоняюсь к мысли, что он поражен болезнью, которая свела в могилу моего отца, я говорю о раке желудка…

Доктор Антомарши предостерегающе поднял руку, как бы говоря, что не может поставить какого-либо диагноза.

Наполеон продолжил:

— Когда меня не станет, вы найдете мою мать, мою семью, расскажете им о своих наблюдениях относительно моего состояния, моей болезни, смерти, наконец, среди унылых скал… Вы скажете им, что великий Наполеон испустил дух в самом плачевном положении, лишенный всего и предоставленный самому себе и своей славе!..

— Вы им скажете, — вновь заговорил он после короткого спазма, — что прежде чем это произошло, он завещал всем царствующим домам ужас и унижение своих последних мгновений!..

Император откинулся на постель, изнуренный усилиями, которые ему потребовались, чтобы продиктовать последнюю волю.

В течение двух или трех дней длительной и жестокой агонии Наполеон оставался в сознании.

Он жаловался на резкую, как удары ножа, боль в левой стороне груди. Эта боль заставила его повторить наставления своему врачу.

— Хорошенько запомните, — сказал он, — то, что я поручил вам сделать, когда меня не станет. Проведите тщательное анатомическое исследование моего тела, особенно желудка…

Врачи в Монпелье заявили, что рак желудка как будто наследственный в моем роду. Их доклад находится, думаю, у Луи.

Востребуйте его и сравните с тем, что обнаружите сами… Может быть, мне удастся хотя бы уберечь сына от этой жестокой болезни!..

Воспоминание о сыне вызвало у него нечто вроде стона…

— Вы увидите, доктор, моего сына, — голос его слабел, — укажите ему, что подобает делать… Оградите его от страха, который раздирал меня. Это последняя услуга, которую вы окажете мне.

Вошел камердинер Наполеона и сообщил о появлении кометы.

— Комета! — вскрикнул император, привстав в постели. — Этот знак предвещал смерть Цезарю, а теперь и мне!..

— Не верьте, Ваше Величество, этому предсказанию. Вы увидите Францию, — возразил Маршан, — скорее падающие звезды указывают нам путь.

— Нет, друг мой, — ответил больной, успокоившись. — Быть может, мне и суждено вернуться во Францию и в Париж… мертвым, и лишь на моих похоронах французский народ воздаст мне должное.

Затем оглядел тех, кто его окружал:

— Я скоро умру, друзья мои. Вы вернетесь в Европу. Никогда не забывайте, что разделили со мной мою ссылку, оставайтесь верными моей памяти, не совершайте ничего, что могло бы повредить… Вполне возможно, что вам не позволят перевезти мое тело в Европу. Похороните его тогда под двумя ивами, растущими у источника, вода которого была так благотворна для меня.

Он составил завещание и дарственные записи, затем, спохватившись как бы не забыть, сказал Мон-толону:

— Пишите, я продиктую сообщение о моей смерти английскому губернатору, такое, как мне хочется.

Монтолон, со слезами на глазах, писал:

Господин губернатор!

Я, император Наполеон, скончался после тяжелой и продолжительной болезни.

Имею честь сообщить Вам об этом.

Это было последнее письмо Наполеона. Наступило 4 мая.

Он не хотел, чтобы его слуги, из слабости или будучи запуганными, в официальном заявлении о его кончине подтвердили лишение прав, которым Англия все время хотела его унизить, отказав ему в титуле императора. Он получил его от французского народа и достойно прославил.

В этот день на остров обрушилась страшная буря. Шквалы ветра и ливень сменяли друг друга, казалось, вся природа билась в сильнейшем припадке, как если бы земной катаклизм должен был сопровождать уход Наполеона, затухание вулкана, падение в вечную ночь звезды, так долго сиявшей.

5 мая 1821 года доктор Арно направил Хадсону Лоу записку, в которой говорилось:

«Он умирает. Монтолон просит меня не отходить от его постели. Он желает, чтобы я присутствовал при последнем вздохе».

Слуги Наполеона стояли на коленях около его кровати, простой железной кровати времен Аустерлица.

В пять часов вечера дыхание перешло в хрипение, пересохшие губы смачивали губкой с сахарной водой. Наполеон лежал на спине, правая рука свисала с постели. Вдруг он напрягся, приподнял голову и прошептал несколько бессвязных слов:

«Франция… Армия… Полководец…»

И откинулся на подушки. Солнце опускалось за горизонт, в крепости ухнула пушка. Император Наполеон скончался.

Явились врачи 66-го английского полка и констатировали кончину.

Подчиняясь воле императора, Арно и Антомарши провели вскрытие.

Было установлено, что смерть наступила не столько по причине рака желудка, как предполагал Наполеон, сколько из-за злокачественной язвы, покрывавшей часть внутренней поверхности желудка и вызвавшей прободение этого органа.

Все завершилось бы, возможно, быстрее, но печень, тоже пораженная и распухшая, предположительно вследствие климата, срослась с клеточной тканью и закрыла на некоторое время отверстие.

Хадсон Лоу был официально предупрежден личным письмом Наполеона, а также запиской врача.

В первый момент губернатор вел себя как сумасшедший. Он прыгал по кабинету, взбирался на кресла, садился, свесив ноги, на балюстраду библиотеки, подбрасывая в воздух шляпу с пером. Затем в полном безумии бросился вон из кабинета, побежал к конюшне, приказал седлать коня и, почти раздетый, но в парадной шляпе, поскакал в только ему известном направлении, крича всем, кто попадался на дороге: «Не is dead! Не is dead!» (Он мертв! Он мертв!). Губернатор брызгал слюной, бессмысленно улыбался, насвистывал и бешено вращал глазами. Истинный сумасшедший!

Маленькая, но любопытная деталь, причем очень характерная, потому что прекрасно демонстрирует, насколько строгим было заключение Наполеона. Большинство жителей острова, увидев губернатора, выкрикивающего «добрую весть», совершенно не поняли, о чем речь. Кое-кто навел справки и узнал о последовавшей только что смерти французского генерала, проживавшего на верхнем плато острова.

Многие понятия не имели, кем был этот генерал. Обычный заключенный! Более осведомленные рассказывали, что пленник, имени которого никто не знал, был доставлен на остров военным кораблем и перевезен в глубь территории, проведя в местечке лишь один день.

С того времени никто, исключая губернатора, не видел его. Однако пленника охраняло два английских пехотных полка. Заключение таинственного узника стало легендой, некоторые были убеждены, что он умер или давно уехал, кое-кто сравнивал его с Железной Маской, Монмутом и другими легендарными узниками.

Когда узнали, что до погребения тело будет выставлено на всеобщее обозрение и каждый может поглядеть на него, обитатели острова проявили живейшее любопытство.

7 мая все население — мужчины, женщины, дети — потянулось в Лонгвуд.

В течение двух дней там и сям шли разговоры, и стало известно, кем был этот пленный генерал. Громкая слава Наполеона засияла на Святой Елене как солнце, внезапно появившееся над горизонтом. Это было бессмертие, порожденное самой смертью.

Вереницы людей шли в Лонгвуд, в дом усопшего. Здесь на скромной походной кровати с откинутым белым пологом покоилось тело Наполеона. На нем была овеянная легендой форма легкой гвардейской кавалерии. Ноги укрыты голубой накидкой из Маренго. За изголовьем поставили алтарь, где аббат Виньяли читал по покойнику.

Слева от кровати, одетые в траур, стояли члены свиты.

Можно подумать, что смерть окончательно избавила императора от притеснений и травли Хадсона Лоу. Вовсе нет. Губернатор отказал в бальзамировании тела. Воспротивился тому, чтобы сердце узника было извлечено и отправлено Марии-Луизе, как того пожелал усопший. Хотя нужно отдать ему должное: сердце Наполеона — не тот подарок, который уместно преподнести сожительнице Нейперга. Правда, Хадсон Лоу, проигнорировав эту часть последней воли императора, действовал далеко не из деликатности. Им двигало единственное желание — досадить своему узнику, пусть даже тот мертв и лежит в гробу. Единственно, что дозволялось сделать, так это посмертную маску знаменитого усопшего.

Разумеется, действия Хадсона Лоу и его правительства достойны самого сурового упрека, и не только упрека, они вызывают подозрения. Почему губернатор так поспешно похоронил Наполеона и запретил бальзамировать тело? Это наталкивает на мысль, что знаменитый узник умер не своей смертью. Хотя, скорее всего, это не так. Конечно, Хадсон Лоу был способен на многое, однако Наполеона не отравили. Протокол аутопсии гласит: рак желудка, осложненный гипертрофией печени.

Тем не менее верно и то, что Англия в своей ненависти к Великому человеку преследовала его до самого конца.

Наполеона похоронили там, где он пожелал быть погребенным, под ивами, около источника Форбет, из которого он с удовольствием пил воду. Тело положили в тройной гроб — оловянный, свинцовый и красного дерева.

По поводу надписи на надгробном камне между Хадсоном Лоу и Монтолоном разгорелся спор. Губернатор считал, что достаточно указать только имя — «Бонапарт». Монтолон же упорствовал и требовал, чтобы написали: «Наполеон, родился в Аяччо 15 августа 1769 года, умер на Святой Елене 5 мая 1821 года в возрасте 52 лет».

Спор угрожал затянуться. Чтобы прекратить его, надгробие вовсе оставили без надписи.

Моряки военного флота, солдаты 66-го пехотного полка, роты волонтеров с артиллерийскими полками отдали последние почести.

Граф де Монтолон и генерал Бертран несли крышку гроба, далее следовали госпожа Бертран с семьей и, чтобы показать, что Англия не желает оставлять свою жертву даже на краю могилы, между двумя слугами Наполеона, с напускной суровостью и изо всех сил старавшийся скрыть радость, шествовал губернатор — генерал Хадсон Лоу. Последний триумф омерзительного тюремщика.

На этом его служба была закончена. Через некоторое время Лоу вернулся в Европу. Вокруг него сжималось плотное кольцо неприязни. Он был отвергнут и проклят даже своей страной. Негодяй кончил жизнь бесславно, много позднее, в 1840 году. Жалкие попытки оправдать свою деятельность на Святой Елене, опубликовав мемуары, полные ненависти и лжи, обернулись тем, что история воздала ему по справедливости.

«Король умер! Да здравствует король!»

15 августа 1821 года замок Комбо с самого утра выглядел по-праздничному. Помощники садовника обходили аллеи, развешивали на деревьях гирлянды и то там, то тут орнаменты из цветов в виде либо буквы «Н», либо орла, либо знамени, где синие, белые и красные* цветы представляли славный символ прошлого, запрещенный ныне.

Крестьяне приносили срубленные ветки, из них наскоро сооружали в центре площади арку, которая вечером будет сверкать разноцветными фонариками. Прибывшие из Мелуна рабочие уже опускали фонарики в чаши с красками, такими же как гирлянды на аллее. Стеклышки должны были засветиться с приходом ночи тремя «опальными» цветами.

Выскоблили и посыпали песком аллеи, на большой лужайке установили две палатки, одна предназначена для народного пиршества, где во главе стола будут маршал Лефевр с супругой, другая — для танцев, намеченных на вечер. Если позволит погода, большая часть лужайки заполнится танцующими и подвыпившими. Были приглашены два оркестра — на эстраде перед палаткой и на краю лужайки.

В самом замке с раннего утра суетились слуги, переставляя мебель, освобождая просторные комнаты. По заведенному вот уже двадцать лет порядку 15 августа многочисленным посетителям разрешалось разгуливать по всему замку.

Это был единственный праздник, ставший традиционным в замке Комбо, который позволяли себе маршал и его верная подруга, постаревшая, печальная, чье существование еще более омрачал глубокий траур. Потеряв Шарля, она постоянно чувствовала себя одинокой. Супруги, казалось, мечтали о вечном покое.

Только одной мыслью, только надеждой жили они: до того как умереть, вновь увидеть, хоть раз, их дорогого императора, который так жестоко страдает на губительном для него острове.

По вечерам, сидя у камина, вороша воспоминания, маршал Лефевр и его жена переносились на Святую Елену. Как там император? Хорошо ли себя чувствует? Продолжаются ли его мучения, может быть, стало еще хуже?.. От узника не поступало никаких известий.

Супруги вспоминали тех преданных слуг, которые пытались организовать побег императора и неизменно получали от него непреклонный отказ.

Последние возвратившиеся со Святой Елены, Элфинстоун и Ла Виолет, подтвердили, что Наполеон никогда не согласится бежать. Он хотел, чтобы Франция сама захотела его освобождения. Только призванный своими подданными император возвратится во Францию.

— Ты знаешь, — обратился Лефевр к жене, — что рассказал старина Ла Виолет? Император больше не желает слышать об авантюрах. Ла Виолету даже не удалось поговорить с ним о наших планах. Он отказывается от любого смелого предприятия, как будто забыл, что мы совершали в Египте, да и не только там, под его руководством. Неужели его сломило бегство из России с одним Коленкуром, на скверных санях, когда он узнал о заговоре генерала Мале?.. Хотя нет, скорее всего, император оставил амбиции, понимая, что для него все кончено, и если он думает о своем сыне…

— Ради сына, — возразила жена, — он должен постараться выбраться с этого жуткого острова и уехать либо во Францию, где его свобода и жизнь, конечно, оказались бы под угрозой, либо в какую-нибудь спокойную и безопасную страну.

— Нет, дорогая! Наш император прав! Он считает, что лучше и вернее завещать трон сыну, дав понять, что сам он ни на что не претендует и согласен умереть на острове. Как только его не станет, ненависть утихнет, исчезнут страхи и недовольство, которые он посеял. Забудутся его ошибки, амбиции, даже преступления, на его совести есть несколько, и останутся только гений и слава. Из его могилы вырвется луч, который осветит чело юного короля Рима, и этому лучу, моя хорошая, мы будем обязаны царствованием, быть может, Наполеона II.

— Ты говоришь так, будто императору осталось недолго! — воскликнула жена. — Надеюсь, ты не получил дурного известия?

— Нет, но у меня такое предчувствие… Мне кажется, что нашему празднику, 15 августа, наступает конец… А потому я хочу, чтобы на этот раз он прошел куда пышнее и веселее, чем прежде.

— И все же… Нет уже былой радости, с тех пор как мы потеряли нашего бедного Шарля, — тихо возразила жена, — тяжко смотреть, как танцует вся эта молодежь, и думать, почему нет среди них самого лучшего, самого душевного, самого веселого, самого живого из всех… Сердце мое сжимается от боли, ведь 15 августа он всегда так радовался, наш мальчик! Мог и с крестьянами выпить, и со стариками поговорить, и девушек подзадорить!.. Он всегда был душой этого праздника. Нет, никто и никогда не заменит его, никогда не заменит… Все же постараемся отметить, как подобает, этот день императора!..

Все было организовано с размахом, маршал не пренебрег ни единой мелочью, чтобы развеселить своих гостей и доставить им удовольствие. Когда, наконец, 15 августа наступило, он первым оказался на ногах, как в юности, будил и распекал свою челядь, желая сам объявить о начале праздника залпами из небольших медных пушек, расположенных по обеим сторонам крыльца, оснащенных снарядами. За пушки отвечал Ла Виолет, назначенный главным пиротехником.

Звонили церковные колокола, и все бедняки округи бежали к воротам замка, где им раздавали монеты.

В девять часов маршал с женой отправились в церковь, сопровождаемые челядью. Служили обычную мессу, но в определенный момент по знаку кюре вступал орган и присутствующие, не раскрывая рта, про себя, пели Те Deum в честь императора Наполеона…

После мессы всех ожидало угощение в замке, затем игры молодежи и традиционное посещение апартаментов.

Маршал с супругой встречали гостей в центральном салоне добрыми словами. Напротив двери поставили в позолоченной раме портрет императора, облаченного в горностаевую мантию, с лавровым венком на голове и скипетром в руке. Гости почтительно застывали при входе.

В другом конце зала находился еще один портрет: Наполеон, в шляпе, рединготе и сапогах, смотрит в подзорную трубу на поле боя. Этот портрет представлял истинно народного героя, так что после величественного изображения увенчанного лаврами монарха людям открывалась другая сторона императора, более близкая им.

День прошел спокойно. К четырем часам накрыли праздничный стол. Обед продолжался долго. Когда он закончился, маршал, подав руку своей жене, прошел к центру стола, взял бокал, наполненный вином, и, подняв его, громко провозгласил:

— За Францию, друзья! За все наши победы, и особенно за ту, которую мы не забудем никогда!

Громогласное «Да здравствует император!» рвануло со всех сторон. Рекой лилось вино, старая гвардия распевала солдатские песни.

Вспыхнула иллюминация. Высветились в лучах света яркие, красивые, разноцветные стеклышки и цветы, составленные в виде запрещенного знамени.

В разгар праздника Ла Виолет, явно чем-то рас строенный, подошел к маршалу и шепнул:

— Один человек хочет поговорить с вами. Си го ворит, что у него плохие вести. Боюсь предположить, маршал…

— Что это может быть?.. Откуда он?

— Мне кажется, я узнал вашего бывшего слугу, которого вы устроили в Париже в префектуру полиции. Он что-то вроде привратника, может, охранник, точно не знаю. Мне ничего говорить не стал, хотя явно узнал. Велел передать, что весть очень плохая и выложит ее только маршалу.

— Ладно, иду, — сказал Лефевр.

Обуреваемый мрачными предчувствиями, он направился в вестибюль замка, где на самом деле ждал один из его бывших слуг, старый солдат, которого маршал устроил в префектуру полиции, чтобы тот выполнял функции секретаря при кабинете префекта.

— О, господин маршал, — бросился к нему пришедший. — Я не забыл, чем обязан вам, и подумал, что вам первым хотелось бы узнать дурную новость, которую только что доставили в префектуру полиции. О ней никто еще не знает, только двое или трое служащих… Сегодня у меня выходной… Так я поспешил сюда…

— Говори же, — потребовал маршал, — что-то очень плохое?

— Да, господин маршал. Император Наполеон скончался на Святой Елене 5 мая 1821 года, в пять часов вечера…

У Лефевра что-то сильно стукнуло в груди, и он поднес к ней руку, боясь, как бы не выскочило сердце.

— О, мой бедный император! — собравшись с силами, произнес он… Затем добавил, помедлив: — А что же раньше не сообщили?

— Англия, — последовал ответ, — на месяц задержала корабли, чтобы тайно принять меры, показавшиеся необходимыми английскому правительству при этих обстоятельствах.

— Узнаю, — проговорил маршал, — да, узнаю повадки тюремщиков! Слава Богу, наш император ускользнул от них и, возможно, наслаждается отдыхом, которого у него так давно не было.

Спасибо, друг мой! Пойдите, вас покормят и напоят, а затем отведут отдохнуть, так как вы, наверное, очень измотаны долгой дорогой, и все для того, чтобы принести мне это горестное известие. И речи быть не может в такой поздний час возвращаться в Париж… Однако есть долг, который я должен исполнить. Увидите, как мы почтим память нашего императора.

Что ж, оденем в траур конец сего радостного дня. Прощайте, друг мой, и еще раз спасибо!..

Лефевр вышел на крыльцо и зычным голосом, каким отдавал команды гренадерам, крикнул:

— Тихо! Слушайте все! Слушайте!..

От столов донесся шум. Наиболее выпившие ничего не понимали. Они-то и шумели. Поднимались, спрашивали друг друга. Другие, потрезвее, заметив маршала, поняли, что случилось нечто очень важное. Они смешались с толпой, выкрикивая:

— Тихо! Тихо! Маршал будет говорить!

Все потянулись к крыльцу. Лефевр, поднеся руку ко лбу, как бы пытаясь справиться с мыслями, оставался некоторое время недвижим, затем, собрав всю силу в кулак, обратился к присутствующим:

— Друзья, оставьте ваши игры, прервите песни. Огромное несчастье обрушилось на нашу страну. Нет больше императора Наполеона! Он скончался на Святой Елене, пав жертвой англичан!..

По толпе прокатился глухой ропот. Лица выражали растерянность и потрясение. Обменивались короткими восклицаниями. Спрашивали себя, как мог Наполеон умереть. Все время эти отважные люди мечтали о том, что он вдруг появится, верили, что император просто обязан вернуться со Святой Елены, как это уже было с ним, памятуя Эльбу. Известие о его смерти казалось невероятным.

Лефевр заговорил вновь:

— Наполеон умер! Мы всегда будем помнить его. Пусть память о нем, его слава и величие навсегда останутся с нами. Вы, солдаты, участники его героических дел, вы, крестьяне, знавшие его гений, вы передадите память о нем вашим детям и через поколения. Франция научится славить не только Наполеона, но и тех, кто был его солдатами, его подданными и друзьями!

Он остановился и, как бы заключая свою горестную торжественную речь, вскричал:

— Наполеон умер!.. Да здравствует Франция!

Вдруг из толпы раздался голос, вторивший этому призыву:

— Наполеон умер!. Да здравствует Наполеон!

И после короткой тишины тот же голос зазвучал как фанфары надежды:

— Французы, крикнем все: «Да здравствует Наполеон II! Король умер! Да здравствует король!»

Лефевр с женой вернулись в свои апартаменты, оставив расходящуюся толпу и потухающую иллюминацию.

— Вот и наступил, — сказал маршал своей жене, поднеся руку к глазам, — этот страшный день, предчувствие не обмануло!

— Да! — прошептала она. — Нет больше императора! Как нам теперь жить?! Да, мой бедный друг! Кончилась наша роль на земле. Мы оба тоже должны уйти. Что за необходимость влачить последние дни в тоске без надежды и утешения?

— Не говорите так, мадам, — грубый голос раздался у них за спиной.

Лефевр и жена обернулись и увидели Ла Виолета.

— Это ты, — промолвил маршал. — Что это значит, милейший?

— А то, что вы не должны так унывать… Да, император умер, но имя его живет. Вы забыли о его сыне? Это я только что кричал: «Да здравствует Наполеон II!»

Они с грустью посмотрели друг на друга.

— Ты прав, Ла Виолет, в стремлении сохранить надежду и, определенно, ближе, чем мы, к возрождению Наполеона. Однако не забывай, твои желания и надежды столкнутся однажды с обескураживающей реальностью… Да, ты был прав, когда кричал: «Да здравствует Наполеон ГР» Но если вдруг Наполеону II царствовать не написано на роду? Сможет ли тогда он стать императором?

По-дружески распрощавшись со старым солдатом, маршал и его жена отправились отдыхать, вконец раздавленные грузом воспоминаний и горькими думами о том, что никогда, никогда больше они не увидят великого императора, ярчайшую звезду Франции.

«Сельские забавы»

Смерть Шарля стала для Люси страшным потрясением, она впала в меланхолию на грани с безумием.

Долгие часы в одиночестве и темноте, лишь бессвязные слова или повторяющиеся имена — Шарль и Андре — вырывались из ее уст.

По завещанию Шарля Лефевра, ей была положена рента, вполне достаточная, чтобы поддерживать существование. Приписка к завещанию добавляла распоряжение в пользу ее сына Андре, если он окажется жив.

Лефевр с женой поначалу считали Люси в некотором отношении виновной в трагической смерти своего сына, однако потом смягчились. Они неукоснительно выполнили последнюю волю Шарля. Оговоренная в пользу Люси рента была обеспечена, у нотариуса отложена достаточная сумма в пользу молодого Андре.

Люси отправилась в монастырь — она была ирландской католичкой, — где ее окружили вниманием и заботой.

Госпожа Лефевр время от времени посылала к ней верного Ла Виолета.

Энни уже вышла из пансиона сестер Куро, и ее воспитание делало честь достойным ученицам мадам Кампан.

Она превратилась в очаровательную девушку, прекрасно говорящую и пишущую по-французски и по-английски, грациозную и с хорошими манерами.

Индюк и Вонючка с трудом узнали бы в пансионерке с аристократическими чертами их бывшую прислугу, продававшую цветы в Сити, которая плясала на радость матросам и пьяницам в кабаках Уайтчепела.

Да что говорить, изменения, происшедшие с маленькой английской цветочницей, сбили бы с толку даже Андре, окажись он перед ней.

Вспоминает ли еще он о ней в своих странствиях и сменах широт?

Энни не забыла товарища по несчастью, мальчика, встреченного на лондонских улицах, которого судьба на короткое время свела с ней в нищенской жизни. Она вспоминала не без горечи, но и не без удовольствия, стыд и страдания прошлого своего существования у мерзкой Вонючки и ее сожителя мошенника Индюка. В памяти всплывали нежное и задумчивое лицо Андре, детская клятва любить друг друга и когда-нибудь встретиться.

Душа очень часто хранит воспоминание о первых привязанностях. Впечатление от детской влюбленности бывает настолько сильным, что сопровождает человека всю жизнь. С годами картина меняется, возникают другие желания, другие привязанности, они как появляются, так и исчезают, точно в калейдоскопе, но образ первой любви остается навсегда, чистый и прекрасный.

Настоящая любовь дается только один раз, наверное, поэтому она всегда напоминает о себе, очаровывая и терзсЯ.

Так Эгли любила Андре, мальчишку, вдали от нее ставшего мужчиной. Он превратился в нечто ирреальное, призрачное, из мира грез и мечтаний. Однако проходили годы, образ Андре вопреки всему не хотел исчезать, как раз наоборот, обретал более четкие формы. И тогда в сильном волнении она шептала клятву, вырвавшуюся из ее сердца в вонючкином чулане: не любить никого, кроме Андре, принадлежать только ему. Девушка сознавала полную безнадежность своего обязательства, постаралась даже убедить себя в том, что Андре никогда не узнает об этой верной любви, поскольку они более не встретятся.

Энни замкнулась в безнадежном чувстве, которое присуще лишь влюбленным, хранящим верность своим избранникам, даже если их разлучила смерть. Покинув пансион сестер Куро, она вернулась к Люси.

Обе почти не разговаривали друг с другом. Люси, отрешенная, ушедшая в себя, безмерно страдала. Энни, как ни старалась, не могла отыскать на ее лице ни проблеска радости, ни лучика надежды.

Проходили месяц за месяцем. Состояние Люси не менялось. Однако забота и внимание Энни не прошли даром. Понемногу Люси возвращалась к жизни, стала делать кое-что по хозяйству, расспрашивала Энни о пансионе сестер Куро. В разговоре никогда не касалась Андре и Шарля, но поинтересовалась госпожой Лефевр. Память медленно возвращалась к ней. Что-то она помнила, что-то нет. Люси героически боролась с провалами — услышав какое-либо знакомое слово, она вытягивала из памяти все, что было с ним связано.

Энни поведала ей, что Ла Виолет постоянно расспрашивает о малейших изменениях в ее состоянии и совершенно уверен, что дело пойдет на лад. Люси пожелала увидеть его, как только он придет в следующий раз.

Ла Виолет, конечно же, пришел и был представлен больной.

Поговорили сначала о здоровье Люси, о том, какая заботливая у нее Энни, и тут Ла Виолет рискнул потревожить больную и спросил, нет ли у Люси вестей о ее брате, капитане Эдварде Элфинстоуне, если она помнит, что у нее есть брат.

Люси вздрогнула, напряглась, и вдруг с ней произошла перемена, глаза ожили, как будто ее вырвали из объятий Морфея.

— Брат?.. Да, конечно! Как же я хочу увидеть его, — воскликнула она. — Там, в Англии, мы расстались… быть может, ему известно, где мой ребенок… Мой сын Андре… его украли у меня…

Ла Виолет с грустью покачал головой:

— О мадам, капитан и я… что мы только ни делали, как ни искали по всей Англии вашего ребенка… К несчастью, нас постигла неудача… а затем, вспомните, мадам, мы потеряли вас…

— Да, да, я помню… ночлежка… врач… и мой сын, мой сын, я видела его там, возле себя, у меня не было сил догнать, забрать, увести… О! Если бы у меня были силы, когда я вырвалась из этой больницы, никто, мсье, никто не смог бы вырвать его из моих рук!..

Ла Виолет понимающе закивал головой.

Энни за креслом Люси предостерегающе подняла палец, что означало: «Внимание, к ней возвращается память!»

Люси продолжала, речь становилась все быстрее:

— Что же произошло?.. У меня какой-то провал в памяти, нет, не помню… Но брат, он должен знать… Он, что, с тех пор ничего не знает ни обо мне, ни о моем ребенке?

— Увы, мадам… как я вам уже говорил, после напрасных поисков вас и ребенка мы побывали в больнице. А потом вынуждены были прекратить поиски. Нас призывал долг перед императором… капитан и я… мы отплыли…

— О! Мой сын тоже… вы знаете об этом?

— Нет, мадам…

— И я должна была отправиться на корабль, позже, с…

Люси умолкла. Шарль… Она провела рукой по лбу, как бы стирая горькое воспоминание, впрочем, туманное и неопределенное:

— Я должна была догнать его на острове Святой Елены…

Ла Виолет подскочил как ужаленный:

— Что?.. Что? — воскликнул он, обращаясь к Энни, торопясь получить членораздельное разъяснение только что услышанного.

— Андре отправился на Святую Елену на корабле «Воробей», — пояснила девушка.

— Капитан Батлер, — добавила Люси, показав этим, что внимательно следит за разговором.

Ла Виолет вскочил со стула. Машинально поискал свою трость, которая требовалась ему в критические моменты. Однако вспомнил, что оставил ее в прихожей. Тогда он схватил стул, на котором только что сидел, и стал вращать его над головой, будто это был не стул, а праща. Женщины следили за ним в полном недоумении.

Проявив таким образом свое волнение, он поставил стул на место:

— Черт побери! Вы говорите о «Воробье», ну конечно же, «Sparrow» — «Воробей» по-английски. Бриг капитана Батлера, ох и добрый малый!., шел на Святую Елену, а на борту с нами был и ваш брат!..

Да, мы шли на Святую Елену, это чертово логово, — сплошные скалы, солнце, туман и ни единой капли воды… У нас там были всякие торговые дела и… надо было навестить нашего друга… он тяжело болел… его больше нет… (Ла Виолет умолк и втянул в себя воздух, сдерживая слезы). Да, так вот, мы находились более пятнадцати месяцев на борту «Воробья», шли от Святой Елены до Пернамбуку… жара, впору печь страусиные яйца… от Пернамбуку до Святой Елены и, наконец, назад, в Лондон… И вы утверждаете, что на борту, на нашем бриге, на этом чертовом «Воробье», был ваш мальчонка, которого мы так искали?!. Он был там, у нас под носом… и мы не узнали его!.. Ну что за дураки! Правда, мы никогда его не видели., это как-то извиняет, во ка кие же мы болваны!

Ла Виолет бил себя кулаком в грудь — надо же было допустить такое! — потом простонал:

— Но, дорогая, скажите, как же попал на борт ваш постреленок?.. Тысяча чертей! Да я, наверно, и разговаривал с ним…

— Его выручил капитан Батлер, забрал из полицейского трибунала, куда он попал как бродяга, мой бедный малыш, и взял на корабль юнгой…

— Так это был юнга?!. Миллион чертей! Белокурый мальчуган с голубыми глазами, очень славный… Ну да, спорю на что хотите, это был тот самый юнга, это был Нэд…

— Нэд? — переспросила Люси и покачала головой: — Его звали не Нэд, а Андре…

— Андре… Нэд… да это одно и то же. Нэд — это ваш ребенок, который был у нас под рукой… и мы упустили его!.. Дьявольщина!

Ла Виолет снова безуспешно поискал свою трость и, как в первый раз, схватил стоящий перед ним стул и крутанул его в воздухе, найдя выход гневу к самому себе.

— Поскольку вы уверены, что Андре и Нэд одно и то же лицо, — голос Энни зазвенел, — думаю, будет легко отыскать его… Достаточно навести в Лондоне справки о бриге «Воробей» либо о капитане Батлере.

— Вряд ли капитан еще в Лондоне, — засомневался Ла Виолет. — Вряд ли. Прошло столько лет. Скорее всего, Нэд, или Андре, больше не юнга и ушел с судна. А где искать Батлера? Может, он где-нибудь возле Новых Гибрид! А может, отдыхает с камнем на шеe на дне Атлантики, великого кладбища моряков. Почему бы его «Воробью» не получить пробоину, не затонуть или, еще проще, со сбитыми мачтами не послужить паромом или понтоном… На море и с моряками возможно все.

Грустные лица женщин, с содроганием выслушавших перечень морских сюрпризов, подтолкнули Ла Вио порадовать несчастных.

— Ну ничего. — сказал он нарочито бодро, — мы найдем мальчишку даже раньше, чем вы думаете. И он не проскользнет у меня во второй раз сквозь пальцы, как морская свинья… Нет! Теперь я узнаю его из десяти тысяч, черт побери!.. Видите, дорогие дамы, нет нужды так горевать… мы его найдем, это говорю вам я!.. Такое ощущение, что я уже держу его… за ушко.

— Нужно ехать в Лондон и навести справки о капитане Батлере, — предложила Люси.

— Того же мнения, — подал голос Ла Виолет.

— Вы едете с нами? — уточнила Люси.

— Достаточно ли вы здоровы для путешествия? — спросила Энни. — Если хотите, в Лондон с мсье поеду я.

— Я еду! — твердо сказала Люси. — Не беспокойтесь, я окрепну и больше не буду болеть… Силы и разум не оставят меня, — добавила она, удовлетворенно кивнув. — Надежда найти сына вернула меня к жизни. Я сильная, я в полном рассудке, я здорова!..

Они еще некоторое время спорили, не лучше ли оставить Люси в Париже, пока Энни и Ла Виолет чего-нибудь не разузнают в Лондоне, но в конце концов доводы матери одержали победу.

Несколько дней спустя Люси, Энни и Ла Виолет уже были на пути в Англию. Сойдя на берег, они первым делом навели справки о «Воробье» и капитане Батлере.

В управлении навигации им ответили, что капитан Батлер не числится более в списках порта. Он отправился к своей семье в Северное графство. Что касается брига, он был продан для ловли трески и находился где-то у берегов Исландии. Экипаж, естественно, сменился, и, скорее всего, Нэд тоже оставил судно, тем более что в его услугах не нуждались, принимая во внимание возраст.

Потрясенные услышанным, Ла Виолет и его спутницы вернулись в гостиницу, ломая голову, в какой уголок Англии, если не мира, отправиться для дальнейших поисков.

В ожидании обеда они присели в вестибюле гостиницы. Рядом на столике были разложены газеты и журналы.

Энни равнодушно листала иллюстрированный журнал. Вдруг она вскрикнула:

— Матушка, — она давно уже так называла Люси, хотя обе легко могли бы сойти за сестер, — взгляните сюда… Ну просто вылитая вы…

Заинтересовавшийся Ла Виолет наклонился над журналом и тоже воскликнул:

— Ну да, верно! Истинно ваш портрет, то же лицо…

Люси ничего не оставалось, как взглянуть, сделала она это, впрочем, неохотно.

В самом деле — ее портрет. Композиция называлась «Сельские забавы», а белокурая пастушка — точная копия Люси. Это была репродукция картины, имевшей огромный успех в Лондоне и принадлежавшей кисти знаменитого художника сэра Филиппа Трелони.

На картине был изображен прелестный уголок сада с густыми деревьями, нежно-зеленой лужайкой и ручьем, образующим водопад. Веселая стайка юношей и девушек собирает цветы, резвится под насмешливым взглядом мраморного фавна, почти скрытого листвой.

Возле ручья Люси протягивает не лишенному изящества пастуху корзину роз.

Да, она вспомнила теперь о встрече на лугу с художником, когда мыла голову в ручье.

Пришлось рассказать Энни и Ла Виолету, как она была смущена внезапным появлением незнакомца, чья коляска остановилась на обочине дороги. Он попросил разрешения нарисовать ее, так понравилась ему деревенская красавица. Гинея, которую художник заплатил, окончив работу, пришлась как нельзя кстати, ведь ей необходимо было попасть в Лондон.

Энни и Ла Виолет решили, что с утра, сразу же после завтрака, прежде чем приступить к поискам членов экипажа «Воробья», зайдут в Национальную галерею, где, если верить журналу, выставлено полотно сэра Филиппа Трелони.

Люси, озабоченная поисками, не горела особым желанием созерцать свое изображение, тем не менее Энни и Ла Виолет убедили ее пойти с ними, заверив, что им доставило бы великое удовольствие поглядеть на подлинник.

Итак, все вместе они отправились туда, где картина сэра Филиппа Трелони, помещенная в центре, прекрасно освещенная и в великолепной раме, привлекала внимание посетителей. А поскольку наши герои буквально застыли на месте, восхищенные не только совершенной композицией полотна «Сельские забавы», пейзажем, грациозными позами персонажей, но особенно поразительным мастерством, с каким художник передал нежную и меланхоличную обворожительность Люси, один из смотрителей Национальной галереи подошел к ним и начал рассказывать о картине.

Энни и Люси явно не испытывали восторга. Болтовня смотрителя только мешала, хотя, конечно, он зарабатывал таким образом свой шиллинг.

Ла Виолет уже приготовился рявкнуть на незваного гида, или, как их называют итальянцы, чичероне. Однако, предупреждая извержение вулкана, тот рассыпался в извинениях:

— Эта картина очень привлекает иностранцев… Вот почему я позволил себе обратить ваше внимание на нее… тем более после случая с моряком… Об этом писали в газетах!..

— С моряком? — переспросила Люси, чуть не вцепившись в незадачливого чичероне. Она уставилась на него, ощутив легкую дрожь, пробежавшую по всему телу, — …вы говорите, с моряком? Каким моряком?

— Если позволите, — произнес чичероне, чувствуя, что становится объектом внимания, — я расскажу… Вам это обойдется… в один шиллинг.

Он протянул руку в сторону картины и забубнил гнусавым голосом, как это делают, наверное, все чичероне в мире:

— Да будет известно вам, леди и джентльмены, что полотно представляет собой три фута и четыре дюйма в ширину и два фута и шесть дюймов в высоту. Оно написано маслом. Сэр Филипп Трелони является штатным королевским художником, членом Королевской академии, профессором королевской художественной школы. Полотно названо «Сельские забавы». На радующем взор сельском пейзаже, возле ручья, веселятся пастухи и пастушки. В пастухе справа, на втором плане, мы узнаем самого художника. Для девушки, подающей корзину цветов сэру Филиппу Трелони, позировала натурщица.

Тут Люси предусмотрительно отвернулась из опасения быть узнанной, поскольку тогда чичероне не преминет сообщить об этом во всеуслышание.

— А моряк: — спросил Ла Виолет, которого вся эта околохудожественная чепуха мало интересовала. — Вы нам обещали моряка. Так что же с ним?..

— Я дойду до него, — невозмутимо прогнусавил чичероне. — Это как раз связано с пастушкой справа. Приходит тут мичман королевского флота…

Побледнев, Люси старалась не пропустить ни слова.

Чичероне откашлялся, давая понять, что его рассказ достиг кульминации:

— Примерно с неделю назад, утром, этот мичман влетел сюда как умалишенный… В руках у него был журнал с репродукцией «Сельских забав»… Он ринулся к полотну, явно чтобы сравнить. Вел себя он довольно странно, поэтому за ним наблюдали, ибо в музеи часто приходят вандалы и портят картины… Но тут моряк вдруг попытался поцеловать полотно, начал плакать и громко кричать: «Это же моя мать!.. Моя дорогая мамочка Люси!..» Что с вами, леди? Кажется, ей плохо…

Энни успела поддержать Люси, которая еле слышно прошептала:

— Это он!.. Моряк… Андре… сын!

Удивление и возбуждение охватило всех, кто оказался свидетелем этой сцены.

— Ну же, дружище, — умолял Ла Виолет, в то время как Энни повела Люси к банкетке и усадила ее, — не тяните, расскажите нам об этом моряке… Ему показалось, что он узнал свою мать, говорите вы, в этой молодой женщине с корзиной в руке… Леди, пришедшая с нами, поняла из ваших слов, что речь идет о ее сыне, которого давно потеряла, он действительно моряк, и она уже давно разыскивает его… Пастушка, вы, наверное, не заметили этого, точное изображение леди. Это ее встретил художник и нарисовал… А теперь расскажите все, что знаете… Этот моряк…

— Его история наделала шуму. Дошло до сэра Филиппа Трелони. Они встретились. Но сэр Филипп, к несчастью, не многое сумел ему рассказать… Эскиз он набросал случайно, по дороге из Кренкенвиля, он ничего не знал о девушке, ни имени, ни откуда она… Только слухи не прекращались. Об этом писали в газетах… В тех пор люди валом валят посмотреть на картину и послушать, как сын, моряк королевского флота, узнал свою мать в образе пастушки из знаменитого полотна королевского художника сэра Филиппа Трелони…

— Даю больше, — Ла Виолет вложил деньги в руку чичероне. — И скажите еще… Этот моряк ничего больше не говорил? Имени?.. С какого судна?.. Где его найти?..

Чичероне, дважды поблагодарив за щедрую плату, положил деньги в карман и ответил, что у него нет точных сведений об этом моряке, но, может быть, сэр Филипп Трелони, принимавший его у себя в мастерской, знает что-то больше.

И в надежде на доплату чичероне предложил, что если джентльмен еще вернется в Национальную галерею, то он, чичероне, сможет дать ему необходимые сведения, так как спросит у моряка…

— Вы думаете, что увидите его? — оживился Ла Виолет.

— Ну да, скорее всего, даже обязательно… если только его корабль не вышел в море… Вот уже неделю он приходит сюда каждый день после обеда. Стоит перед картиной подолгу и никогда не уходит, не послав воздушного поцелуя пастушке справа, которую называет своей матерью…

— Значит, он придет и сегодня?..

— Это как раз его время… Он должен уже быть здесь. Погодите, точно, вот он!..

Вошел молодой моряк и под взглядами зевак, следивших за рассказом чичероне и расслышавших обрывки его разговора с Ла Виолетом, направился к картине «Сельские забавы».

В тишине зала раздался крик…

К молодому человеку бросилась Люси и прижала его к своей груди, плача и смеясь одновременно:

— Андре, мальчик мой!.. Наконец-то! Сынок!.. Обними меня, сын мой, мой Андре!..

После первого волнения с последовавшими краткими объяснениями Ла Виолет поторопил мать и сына выйти из Национальной галереи, где любопытных собралась тьма. В гостинице было намного удобнее переживать случившееся.

Они покинули зал, сопровождаемые чичероне, умиленным и уже сочиняющим новую историю, которая должна стать продолжением первой: встреча матери с сыном перед картиной «Сельские забавы»…

А Энни, обрадованная счастьем Люси, похоже, совсем не была уверена в собственном:

— Он и не посмотрел на меня!.. Конечно, не узнал… Для меня-то он всегда Андре. Как был, так и остался. А вот осталась ли я для него?!

Трактир «Роза»

Замок Шенбрунн, резиденция австрийских императоров, расположен в юго-западном предместье Вены. Недалеко от того места, где позже построили вокзал южной дороги, находился постоялый двор. В воскресные дни лета 1830 года там собирались студенты и богатые горожане, мнящие себя благородными. Гремела музыка, устраивались концерты и балы. Крытая деревянная терраса всегда была полна народу, за столами, уставленными кувшинами с пивом, колбасой, ветчиной и маленькими булочками — гордостью венских хлебопеков, — получали удовольствие и мужчины и женщины.

Трактир «Роза» держал старый солдат, участник итальянской и германской кампаний против французов. Ему помогали жена и дочь. Девушку звали Эльза. Крепко сбитая, жизнерадостная обладательница голубых глаз, с белокурыми косами и налитыми щечками, и впрямь напоминала свежую розочку, о коей сообщала вывеска заведения. Вокруг нее крутилось множество ухажеров, но никто из них не мог похвастать, что соблазнил ее. Считалось, что она выйдет замуж за того, кто добьется особой милости императора Франца-Иосифа и получит место привратника в замке Шенбрунн.

Этим бравый хозяин постоялого двора желал воплотить мечту своей жизни — ему всегда хотелось служить привратником в замке, но годы прокатились так быстро, что в конце концов он и вовсе отказался от надежды облачиться в зеленый расшитый мундир. Как он смотрел из своего трактира на величественного слугу, в обязанности которого входило открывать и закрывать ворота парка! Разве не достоин он треуголки и серебряного шнура?! Как бы бился о его сапог охотничий нож в медных ножнах! Это куда больше подходит старому солдату, нежели шампур и шпиговальный нож, которыми он орудовал на кухне.

Фриц Мюллер жил надеждой, что возложит исполнение своей несбывшейся мечты на сына. Однако фрау Мюллер ограничилась дочерью. Смирившись, он решил, что будущий зять сумеет завоевать расположение суперинтенданта замка и станет привратником.

Соискатели руки Эльзы знали об этом. Чтобы получить дочь, необходимо ублажить отца. Кое-кого это обескураживало, ведь привлекала их всех возможность стать хозяином «Розы» — трактира с многочисленными посетителями, отменной репутацией, — следить за порядком, заглядывать на кухню, заключать сделки на ярмарках, торговаться с земледельцами. Им нравилась эта легкая и приятная жизнь хозяина постоялого двора. Но упрямый Фриц Мюллер не шел ни на какие уступки. У него был свой резон. Служи его зять в замке, он бы продал постоялый двор и приезжал сюда от случая к случаю как добрый обыватель, выкурить трубку, выпить кружечку пива в прохладной тени — и все это с легким сердцем, веселым взглядом и улыбкой на устах, а главное, с радостью от воплощения своей мечты. Он спал и видел привратницкую, на пороге которой его встречает улыбающаяся дочь с белокурым малышом на руках.

Лишь трое юношей согласились на двойную борьбу — за руку Эльзы Мюллер и пост привратника.

Альберт Вейс — сын соседа-столяра и сам большой умелец, как говорили, мастер на все руки. Он мог изготовить такие шкатулки с секретом, что нипочем не догадаешься, как их открыть.

Фридрих Блюм, второй соискатель, — бледный, худощавый племянник каноника, изучал теологию, однако не питал, казалось, большого стремления принять духовный сан. Он снимал у Мюллера комнату.

Наконец, третий, Карл Линдер — здоровяк, разбитной малый, кузнец, сила которого в прямом смысле позволяла ему надеяться на то, что рано или поздно он сожмет в своих руках и красотку и ключи от ворот замка.

Эльза, с присущим ей кокетством, заигрывала со всеми тремя влюбленными. Она отменяла свидания, отнекивалась, когда ее приглашали потанцевать, и всячески сталкивала Карла с Альбертом и Альберта с Фридрихом, так что молодые люди с переменным успехом то завоевывали, то сдавали позиции.

Пыхтя трубкой, старина Мюллер только покачивал головой:

— Господин суперинтендант обещал мне место. Кому оно достанется? Понятия не имею! Все три парня мне одинаково по душе, однако может ведь случиться так, что тот, кого выберет господин суперинтендант, подходит мне, но не нравится моей дочери. А потому важно, чтобы Эльза не обнадеживала никого попусту и подождала, пока не будет сделано назначение!

И гордый рассуждениями, довольный своей предусмотрительностью, папаша Мюллер счастливо попирал руки, глядя, как дочь дурачит женихов.

Однажды вечером, когда Фриц Мюллер уже распорядился запереть ворота и внести столы со двора, совершенно неожиданно, ввергнув всех в изумление, у ворот остановилась коляска. Роскошно одетая дама, энергичная и, похоже, властная, потребовала обед и комнату.

Хозяин спрятал трубку, низко поклонился и со всей любезностью пригласил ее войти, дабы препроводить наверх, пока накрывают на стол. Когда же Мюллер собрался показать кучеру конюшню, тот коротко сказал:

— Мне незачем оставаться. Прощайте!

Сбитый с толку хозяин спросил себя, что заставило даму, похоже, не из простых, ехать на ночь глядя в столь отдаленное место? Требовалось понаблюдать за путешественницей.

Ни красивые перстни, ни дорогой браслет не смогли усыпить бдительности трактирщика.

— Кому придет в голову ехать в Шенбрунн в такой час? — размышлял он. — Ба! Ни дать ни взять любовное свидание. Стало быть, любовник не замедлит появиться… Потому и коляску отослала. Хватит и одной кареты, чтобы завтра отвезти их в Вену… Что ж, поторопим жену и дочь! Похоже, у этой дамы характер что надо и терпение ее на исходе…

Сию минуту весь дом был на ногах, служанки хлопали дверьми, тащили вороха простынь из шкафов, извлекали белье из огромных комодов и несли его на вытянутых руках. Внизу, на кухне, Мюллер допекал хлопочущую жену кулинарными советами, от которых бедной женщине становилось явно не по себе.

— Раки! — гремел он. — Перца, побольше перца! Не забудь мускатный орех!..

Затем переключился на служанку, накрывавшую стол.

Когда все было готово, Мюллер, держа колпак в руке, подобострастно приблизился к гостье:

— Госпожа графиня, кушать подано!

Он назвал ее графиней просто так, наудачу, ему казалось, что титул сей совершенно подходил столь величественной даме. По его разумению, она и не могла быть никем иным.

— Так вы знаете меня? — процедила дама, усаживаясь.

— Да, госпожа графиня, — Мюллер чуть не подпрыгнул от радости, однако тут же постарался скрыть, что понятия не имеет о том, кого принимает.

— Меня это удивляет, — незнакомка сменила тон. — Наверное, вы служили в Милане или Неаполе?

— О да, госпожа графиня! Я служил в Италии, — ответил Мюллер, уточнив, — в 6-м стрелковом и 10-м гусарском.

— А, — окончательно смутилась дама, — тогда вы меня узнали.

— Сей же момент, госпожа графиня.

Незнакомка вскочила:

— Умоляю, никому ни слова, и если к вам придут и спросят, не останавливалась ли у вас графиня Наполеон Камерата, вы ничего не знаете. Повторите.

— Я ничего не знаю.

— Так вот, пока я здесь, ни одна душа об этом знать не должна.

— Клянусь, госпожа графиня!

— Полагаюсь на вас. Впрочем, вы будете достойно вознаграждены… Ну а теперь, когда я немного успокоилась, — честно говоря, вы меня обескуражили, — то отдам должное вашему превосходному обеду.

Сейчас же вошла Эльза в сопровождении служанки, державшей в руках поднос.

— Кто это очаровательное дитя? — поинтересовалась графиня Камерата.

— Моя дочь, Ваша Светлость, Эльза.

— Она прелестна. И когда же замуж?

— Хотелось бы поскорее. Все зависит от суперинтенданта.

— Суперинтенданта?!

— Суперинтенданта замка Шенбрунн. Он обещал устроить моего зятя привратником.

Графиня Камерата прекратила есть. Казалось, ее очень заинтересовали матримониальные мечтания хозяина трактира.

— Ваш зять, — уточнила она, — станет охранять одни из ворот замка?

— Да, госпожа, я на это очень надеюсь.

— Дай Бог, чтобы это случилось поскорее! — сказала графиня.

Не закончив с первым, она пожелала второго блюда.

Мюллер кинулся на кухню поторопить служанку.

Эльза осталась с графиней.

— Так значит, милая, — поинтересовалась графиня Наполеон, — вы собираетесь замуж за привратника в замке Шенбрунн?

— Таково желание моего отца, госпожа.

— И ваше тоже, надеюсь?

— Ну конечно, Ваше Сиятельство, — скромно ответила Эльза.

— Вам нравится в Шенбрунне?

— О госпожа! Я ведь уже привыкла к мысли, что буду жить там. Парк начинается почти у наших дверей, я гуляю там, если есть время. Мне нравится смотреть на деревья, когда закрываю глаза, то представляю себя в привратницкой.

— Вы очень красиво говорите, дитя мое. Конечно же, это настоящее счастье, и, уж поверьте, есть много таких, кто с радостью поменялся бы с вами местами, испытав ненависть окружающих. Но это, увы, невозможно!

Ба! — Перемена настроения графини делала ее похожей на птичку, прыг-скок, с ветки на ветку. — Надо привыкать ко всему, приспосабливаться, учиться жить с этим… Дайте-ка мне, голубушка, чуть-чуть этого прекрасного паштета, пока ваш отец задерживается…

Графиня с аппетитом доедала холодный паштет, когда в проеме двери появился Мюллер. Он торжественно поставил на стол блюдо с огромным фазаном, украшенным прекрасным оперением и свесившим отливающую всеми цветами радуги шею. Графиня засмеялась:

— А я-то было подумала, что обед закончился…

Мюллер, с поклоном, начал разделывать фазана.

Закончив, предложил графине крылышко. Та поинтересовалась:

— Много ли дичи в округе?

— О да, госпожа! В Шенбрунне постоянно охотятся.

— Даже так? А скажите-ка, не бывает ли среди охотников лиц из окружения Его Величества?

— Конечно, госпожа! Во всяком случае один…

— Кто? — оживилась графиня.

— Да эрцгерцог Франц, его еще называют герцогом Рейхнггадтским, сын этого шельмы Наполеона.

Графиня Камерата так и застыла с крылышком в руке, глядя в тарелку. Тысяча вопросов готовы были сорваться с ее уст, но она не посмела о чем-либо спрашивать.

— Так принц здесь? — помолчав, уточнила она. — Раз охотится, следовательно, он в добром здравии. Тем лучше!

И подумала: «Вовремя же я приехала!»

Обед закончился в молчании, однако когда Эльза проводила ее в спальню, графиня обратилась к девушке:

— А можно увидеть эрцгерцога Франца, когда он едет на охоту или возвращается с нее? Я имею в виду, из этого окна?

— Ну конечно же, Ваша Милость, — ответила Эльза. — Мы часто его видим. Он такой красивый молодой человек, эрцгерцог! Удивительно, но он совсем не интересуется женщинами…

Графиня ничего не сказала на это. Она вошла в отведенную ей комнату, заперла дверь. Упав на колени перед кроватью, принялась молиться:

— Господи, ты знаешь, как я люблю герцога Рейхштадтского, ты знаешь, что мне хотелось бы видеть его, наследника великого человека, на самом могущественном троне Европы, которого его лишили. Как хотелось бы мне, чтобы его наследство полностью вернулось к нему. Если Ты, Господи, считаешь меня недостойной его любви, я пожертвую всем, я убью в себе мою любовь к нему, лишь бы, Господи, он был жив! Если ему никогда не суждено будет стать императором, если Ты этого не хочешь, пусть он живет! Сделай так, чтобы у меня получилось расстроить этот страшный заговор, о котором я случайно узнала!

Вдохновенно молясь, влюбленная графиня Камерата еще долго оставалась на коленях. Завтра она должна что-то предпринять, чтобы спасти любимого. Перед небольшим распятием, висевшим над кроватью, она говорила со Всевышним, умоляя Его помочь тому, кто нес на своих беззащитных плечах тяжкое наследие Наполеона.

Секретарь Франц

Отрочество сына Наполеона было суровым и полным труда.

Воспитатели с особым усердием обучали его немецкому языку. Сначала ребенок сопротивлялся. Интуитивное неприятие имело объяснение — ему казалось, что, изучая чужой язык, на котором говорило все его окружение, он отрекался от французского происхождения.

В течение довольно долгого времени он, как мог, избавлялся от уроков немецкого. Тем не менее вынужден был уступить и в итоге стал говорить на этом языке и понимать его так же хорошо, как и родной французский.

Его личность постепенно формировалась. Спокойный, часто уходивший в себя, одновременно сильный и прямодушный, он не терпел лжи. Наставники рассказывали, что его никогда не привлекали сказки или басни. «Это неправда, — говорил он, — что тут хорошего?» Слово «правда» чаще других звучало в его речи.

Он обожал природу и постоянно искал уединения. Чуть выше Шенбрунна юный герцог обнаружил деревенский домик, который называли тирольским шале. Он стал любимым прибежищем юноши. Здесь он читал, размышлял, общался с хозяином дома, сыном камердинера Марии-Луизы, молодым французом Эмилем Гоберо, которого здесь называли Вильгельмом.

Его наставник Колен когда-то посоветовал ему прочитать «Робинзона Крузо», и мальчик представлял тирольское шале необитаемым островом, а себя — знаменитым отшельником. Он научился мастерить различную утварь, будто потерял все и, совсем как потерпевший кораблекрушение, вынужден был из всего извлекать пользу. Начал с шалаша, раздобыл попугая, затем соорудил навес. Все предметы, сделанные детскими руками, составили коллекцию, выставленную в тирольском шале, которое называют с тех пор павильоном герцога Рейхштадтского.

Его учили математике, истории, даже новейших времен, и составлению карт — он добился больших успехов в топографии. По случаю дня рождения деда юный герцог подарил ему карту местности, куда входили Вена, Нейдорф и Гумбольткирхе, изготовленную с большой точностью. Лекции по. фортификационному искусству ему читал майор Вейс. Герцог успешно сдал экзамены комиссии под председательством полковника Шлиндера, профессора инженерной академии.

С большим старанием изучал он французскую и зарубежную литературу. Его гувернер Форести отмечал: «Он развивал свою память, уча наизусть фрагменты из «Генриады», трагедий Корнеля и Расина. Особенно поразил его зрелый гений Корнеля, но, вообще, он был маловосприимчив к красоте поэзии, ценил только истину (всегда «правда»!) и возвышенные помыслы. Не задумывался над тем, что есть своя прелесть в гармонии выражений и мощь в ритмической форме. Из французских авторов больше всего любил Лабрюйера, с удовольствием перечитывал его «Характеры», восхищался глубиной наблюдений. Этого требовала природа его ума. Недоверчивый, возможно, из-за своего положения, которое весьма здраво оценивал, он направлял на людей пристальный, испытующий взгляд, умел склонить их к разговору, наблюдать за ними и распознавать».

Таков портрет сына Наполеона, написанный тем, кто знал его лучше всех, изучал, ни на мгновение не теряя из виду, — точное представление о бедном высокородном затворнике.

Его содержали как узника, охраняли от взглядов, весь двор, где его окружали только враги, занимался слежкой.

Вследствие этого юноша замкнулся в себе, глубоко запрятал свои чувства.

Под влиянием среды он стал мрачным и осмотрительным, как настоящий заключенный. Все его поступки были продиктованы осторожностью. Он никому не доверял.

С ним никогда не говорили об отце, и он никогда и никому не открывал своего сердца на эту тему, которая, однако, его увлекала. Франц перерыл все книги, где можно было прочитать о великом солдате. Он прилагал усилия к встрече с теми, кто принимал участие в войнах империи, и с жадностью слушал их рассказы.

Юность тем не менее требует свое, и очень рано он ощутил зов сердца.

У него было множество любовных приключений, на которые надзиратели охотно закрывали глаза.

Если герцог Рейхштадтский содержался в полном неведении относительно могущества своего имени и славы, звезда которой сверкала на Святой Елене, то в развлечениях он пользовался неограниченной свободой, а это что-нибудь да значило в таком удивительном городе как Вена.

Гувернеры, в соответствии с секретными инструкциями канцлера, помогали ему завязывать более или менее близкие отношения с самыми красивыми женщинами столицы. Возможно, они рассчитывали на то, что злоупотребление удовольствиями очень быстро разрушит личность молодого человека. Погубить с помощью сладострастия — один из способов, которым пользуются восточные властелины, чтобы освободиться от неугодного визиря или конкурента в борьбе за трон. Венские дипломаты, казалось, все прошли школу султанов.

Он произвел фурор на своем первом балу, где официально появился в ранге эрцгерцога, и уже с этим титулом нырнул в интриги, к развязке которых его надзиратели относились равнодушно.

Однако очень скоро юный герцог ощутил усталость и пресыщенность, их бремя давило его. Он готов был волком выть на следующий день после оргий. Воспоминания о них вызывали горечь и отвращение, а ведь раньше Франц стремился в эту клоаку с восторженностью юного. Теперь его потянуло к приключениям, неизведанному, непредсказуемому, чего не встретишь в имперских салонах.

Он вспомнил о таинственных прогулках, соблазнительные картины которых рисовали арабские сказки о калифе Гарун-аль-Рашиде и его визире, гулявших переодетыми по ночным улицам Багдада. Франц представлял, как вместе с Вильгельмом они бродят неузнанными по Вене в поисках… чего? Счастья, быть может? Всего, что влекло за пределы двора — его тюрьмы.

Студент, ничем не отличающийся от своих собратьев и уж никак не похожий на члена императорской семьи, выходил то днем, то ночью, а чаще всего вечером, когда венцы отправлялись на Пратер, бульвар, столь же знаменитый, как и парижский Булонский лес.

Поначалу губернатор отправлял своих агентов следить за ним. Доклады этих шпионов не содержали ничего, вызывающего беспокойство, а потому наблюдение ослабили, молодой человек мог выходить без сопровождения. В силе оставалось только указание Меттерниха о возобновлении наблюдения и даже прекращении выходов, если будет замечено, что юный эрцгерцог посещает тайные сборища студентов или участвует в политических мероприятиях. Ну а если речь идет всего лишь о любовных похождениях, пусть себе развлекается. Полиции приказано было закрыть на все глаза и открывать их только в том случае, когда эрцгерцогу будет грозить реальная опасность для жизни либо он сам скомпрометирует себя как члена императорской семьи.

Однажды юный герцог Рейхштадтский, или попросту Франц, бродил в одиночестве по темным аллеям. Вечер был теплым, и, казалось, вся Вена высыпала на улицы. Время от времени присоединяясь к пившим пиво и кофе с молоком добропорядочным семействам, слушая оркестр, расположившийся под деревьями, он заметил девушку, которую сопровождала пожилая дама. Все в ней — приятное лицо, грация и скромность — произвело на него довольно сильное впечатление.

Франц пристально смотрел на этих двух женщин, определив по их виду и поведению, что принадлежали они к мещанскому сословию. Он попытался представить их жизнь. Невзрачная одежда, сдержанность в манерах выдавали их явно небогатое существование.

Юный герцог решил проследить за ними, когда они, послушав музыку, отправились домой. Он шел тихо и осторожно, чтобы случайно не привлечь их внимания и не испугать.

Женщины жили в пригороде. Герцог увидел, как они вошли в небольшой домик рядом с Дунайским мостом. Он задержался, осматривая фасад и пытаясь заглянуть в окна, но ничего интересного не обнаружил. С виду дом был приличным.

Франц решил навести кое-какие справки. Рядом он увидел парикмахерскую. Герцог вошел и попросил причесать его. Парикмахеры болтливы в силу профессии и привычки, и Францу не составило труда, пока его причесывали, втирали душистое масло в белокурые длинные волосы, добыть сведения об этих женщинах.

— Вдова старшего офицера живет здесь несколько недель с дочерью, настоящей красавицей… Девушку зовут Лизбет… Они приехали из Праги: мать хлопочет о пенсии, а дочь — скорее всего о месте или какой-либо должности при дворе или в подсобных службах. Отец девушки был, кажется, одно время приставлен к персоне эрцгерцога Фридриха-Карла. Госпожа фон Ландсдорф, мать, — дворянка, у нее даже есть титул, но она его скрывает, так как живет в бедности. Знаете ли, бедность и дворянство плохо уживаются, и женщины правильно делают, что не задирают нос! — сделал заключение словоохотливый парикмахер, снимая салфетку с шеи клиента.

Герцога причесали и рассказали то, что ему было нужно. Он и виду не показал, что заинтересовался болтовней парикмахера, заплатил, сколько требовалось, и вышел. Первым делом следовало увидеть друга.

— Мне известно, кто она, — возбужденно выпалил он с порога. — Знаю, как ее зовут. Тебе, Вильгельм, нужно расстараться и найти способ проникнуть к ней в дом…

Стали обдумывать стратегию. Самым простым способом казался такой: герцог выдает себя за секретаря эрцгерцога Фридриха-Карла. Знакомится с петицией вдовы и прилагает усилия для ее удовлетворения. Составленное по случаю письмо должно было открыть дорогу дерзкому влюбленному.

Вернувшись во дворец, герцог впервые за долгое время почувствовал, что может, оказывается, улыбаться. Жизнь наполняла его. Юноша менялся на глазах.

Он быстро сочинил письмо подходящего содержания. Вильгельм должен был доставить его по назначению и сообщить о предстоящем визите секретаря, господина Франца.

В эту ночь герцог Рейхштадтский спал плохо. Образ грациозной Лизбет стоял перед глазами и возбуждал его. Он предавался чудесным мечтам и с нетерпением ждал наступления утра, когда Вильгельм отправится на выполнение своей миссии.

Герцог приказал позвать его. Заспанный Вильгельм вошел в комнату. Ему стоило огромного труда заставить герцога понять, что к добропорядочным дамам ранним утром с визитом не ходят. Лучше подождать до обеда.

Франц подчинился его доводам и когда, наконец, пришел час, он подхватил Вильгельма под руку и потащил его к кварталу Асперн. Недалеко от дома, остановился, взволнованный, с бьющимся сердцем, и, в то время как доверенное лицо входило в дом госпожи Ландсдорф, спрашивал себя, как его там примут и какой ответ он принесет.

Примерно через полчаса посланник вернулся и рассказал о встрече.

Вильгельм видел только пожилую даму, которая приняла его с большой любезностью. Она посвятила его в свое плачевное положение и не удивилась по поводу интереса, проявленного к ней секретарем эрцгерцога Карла. Рассыпалась в похвалах своему мужу и долго рассказывала о его службе, пережитой им несправедливости, смерти при трагических обстоятельствах и препятствии, на которое натолкнулось ее прошение в канцелярии.

Главное возражение, выдвинутое на ее просьбу, состояло в том, что полковник Ландсдорф подал в отставку сразу после ссоры с одним из своих командиров, затем вызвал последнего на дуэль. Во время дуэли был ранен, что и послужило причиной смерти. Ситуация необычная: полковник в данном случае сам отказался служить императору. Он жертвовал жизнью в частной ссоре, хотя его жизнь принадлежала родине и императору. Однако госпожа Ландсдорф надеялась, что справедливость будет восстановлена. Ее муж не совершал преступления, ибо генерал обращался с ним плохо, даже грубо. Именно при таких обстоятельствах, как она их изложила, случилась роковая дуэль.

Вильгельм ответил, что секретарь эрцгерцога тщательно изучит дело, но ему, само собой разумеется, нужно побеседовать непосредственно со вдовой. Несчастная женщина заверила, что она с удовольствием примет неожиданного покровителя.

— Ну-с, дверь открыта, Ваша Светлость, — закончил Вильгельм, — вам остается только войти!

Франц не заставил повторять это дважды и сразу же с бьющимся сердцем бросился к лестнице дома, столь сильно его привлекающего.

Госпожа Ландсдорф с радостью приняла того, кто представился ей от имени эрцгерцога. Франц снова услышал рассказ, переданный ему Вильгельмом, однако она добавила, что ее положение усугублялось непрекращающейся враждебностью генерала. Исповедь продолжалась. Дело в том, что когда-то этот генерал, будучи еще в низшем чине, воспылал к ней страстью, которой она не смогла противиться. Тогда родители спешно выдали ее замуж за фон Ландсдорфа, тогда лейтенанта. В дальнейшем генерал захотел возобновить отношения, в чем она с возмущением ему отказала, ибо полюбила своего мужа и не собиралась изменять ему. Генерал перестал владеть собой и заявил, что Лизбет — его дочь, а не полковника, он в этом убежден.

Госпожа Ландсдорф отмела все притязания генерала и умоляла его молчать о любви, которую она испытывала к нему в прошлом. Все напрасно. Генерал не стал более искать обходных путей и с гнусной ухмылкой жестоко оскорбил беднягу полковника, бросив в лицо прошлое жены, до сей поры тому неведомое. Дуэль, таким образом, неизбежно привела к несчастью, правое дело проиграло. Полковник, вынужденный подать в отставку, чтобы иметь право драться на дуэли с офицером выше его по званию, оставил ее с дочерью фактически без средств к существованию.

Одна, без покровителей, несчастная женщина попыталась разжалобить императора или эрцгерцога. Для себя она просила пенсию, на которую имел право ее супруг, а для дочери — какое-никакое место при дворе, обещанное еще при жизни полковника.

Герцог Рейхиггадтский, взволнованный рассказом вдовы, обещал свое покровительство и заверил вдову, что пользуется некоторым расположением эрцгерцога.

Женщина еще раз горячо поблагодарила его, давая понять, что разговор окончен.

Однако Франц все поглядывал в сторону закрытой двери, за которой, как он предполагал, была та, ради кого он решился на этот шаг.

Он набрался смелости и спросил у госпожи Ландсдорф, не будет ли она столь любезна представить свою дочь, ему только хотелось поздороваться с ней. Та долго колебалась, но, наконец, глядя прямо в глаза «секретарю», сказала:

— Вы производите впечатление человека порядочного и честного. Я доверяю вам, Ваше Сиятельство. Мы беззащитны, без покровительства, у нас есть лишь наша репутация, к счастью, до сих пор не запятнанная, и я надеюсь, что, получив разрешение приходить сюда, поскольку будете заниматься нашим делом, вы своим поведением не заставите нас пожалеть о доверии, которое я оказываю вам сегодня. Вы увидите мою дочь, и она подтвердит то, что я вам сказала, и, быть может, растроганный ее несчастьем, вы употребите больше рвения и самоотверженности в удовлетворении нашей просьбы.

Она позвала Лизбет. Первая встреча молодых людей была сдержанной, холодной, можно сказать, строгой, в присутствии обеспокоенной матери.

Лизбет не составило труда узнать в молодом человеке того, кого приняла за студента, так внимательно смотревшего на нее, когда они слушали музыку.

Девушка покраснела, заговорив с ним, срывающимся голосом поблагодарила за желание заняться ею и матерью. И добавила, улыбаясь, что обе они будут счастливы принимать его.

Франц лихорадочно искал средство более сблизиться с ними и предложил вдруг сопровождать их на прогулке. Они отказались.

— Впрочем, — заметила Лизбет, — если мама захочет, мы пойдем в воскресенье после обеда послушать музыку на Пратер, где вы уже видели нас однажды, и если вам захочется составить компанию, мы сможем вместе погулять по бульвару. Там ведь собирается вся Вена… Быть может, мы встретим кого-нибудь из старых товарищей и друзей полковника фон Ландсдорфа, которые подтвердят все то, что мы вам рассказали, и убедят вас помочь.

Настаивать более не имело смысла, и герцог Рейхштадтский поспешил откланяться.

В следующее воскресенье он явился на свидание минута в минуту, предложил выпить чего-нибудь освежающего за столиком под деревьями. Постепенно между ними установилась некоторая близость.

В течение месяца герцог Рейхштадтский и Лизбет встречались от случая к случаю. В делах, похоже, не намечалось никаких сдвигов, вдова полковника все время возвращалась в разговоре к своей петиции и несправедливости, проявленной к ней. Францу же никак не удавалось объясниться с Лизбет.

Девушка прекрасно понимала состояние молодого человека, такого предупредительного и любезного. Забавно, что она приняла его за студента, тогда как он служил секретарем во дворце.

Франц собирался поторопить события. Он разыскал своего дядю, эрцгерцога Карла, который был очень расположен к нему, и изложил все — о петиции вдовы, о том, что он заинтересован в благоприятном ходе дела. Эрцгерцог приказал принести бумаги, просмотрел их и через несколько дней вызвал племянника:

— Теперь мы можем поговорить. Полковник фон Ландсдорф в самом деле был убит на дуэли при досадных обстоятельствах. Он оскорбил офицера выше его по званию и, чтобы драться на дуэли, должен был подать в отставку. Таким образом он потерял право на расположение императора. Но поскольку ты заинтересован в этой семье, да и все документы подтверждают, что настоящим зачинщиком был генерал, а не полковник, я прикажу канцлеру издать декрет, по которому госпожа фон Ландсдорф будет иметь право на треть пенсии. Полную она получила бы при обычных обстоятельствах. Что касается дочери, то я рекомендовал ее второй чтицей при дворе, в следующем месяце она займет место первой… Беги сообщить добрую весть. Ты доволен своим дядей? Разве не исполняет он все твои желания, несносный мальчишка?! — добродушно рассмеялся эрцгерцог Карл, ведь вместе с императором они по-настоящему любили сына великого человека.

Франц горячо поблагодарил дядю и, счастливый, помчался в квартал Асперн.

Госпожа Ландсдорф сияла от радости, к которой, однако, примешивалась горечь: она должна была расстаться с дочерью.

Лизбет старалась утешить мать, говоря, что императорский дворец не на краю земли, что, имея пенсию, она сможет снять небольшой домик в предместье Асперн и что она, Лизбет, будет навещать ее так часто, как только позволит ей служба.

Признательность — самый верный путь к любви. Лизбет, уже находившаяся под впечатлением от любезности, тонкости и доброты того, кого она принимала за секретаря, начала испытывать все более сильное чувство к нему.

Ее удивляло только одно: с момента вступления в должность она не видела Франца.

Разве у секретаря нет обязанностей во дворце? Или он забыл ее? Должно же быть какое-то объяснение тому, что он не находит способа увидеть ее? Казалось, молодой человек проявлял несколько иные чувства, нежели расположение просто покровителя.

Она подумала, что в первое же свободное от службы воскресенье отправится послушать музыку одна. Может статься, там она встретит его?

Лизбет пришла на бульвар, где столько приятных вечеров провела в обществе Франца.

Однако столик, за которым они обычно сидели, был занят каким-то веселым семейством. Нигде не мелькало приятное, задумчивое лицо того, кто уже оказался на первом месте в ее сердце.

Опечаленная, она вернулась во дворец, заперлась в своей комнате и взяла в руки книгу. Надо отвлечься, не думать о молодом человеке, который всего лишь промелькнул в ее жизни.

Книга оказалась ежегодником двора с портретами, генеалогией, родственными связями, брачными союзами всех лиц, имеющих ранг во дворце или близких к императорской семье.

Она с интересом рассматривала портреты эрцгерцогов, принцев и родственников императора, и вдруг взгляд ее остановился на портрете молодого человека, под которым стояло: эрцгерцог Франц-Иосиф, герцог Рейхштадтский, внук Его Величества Императора.

— Как же он похож на него! — прошептала она. — Те же глаза, рот, черты. Можно сказать, что на портрете — его брат!..

Она смотрела на изображение, не подозревая правды. Просто похож!

— О, надо оставить у себя эту книгу! Буду думать, что это его портрет и он со мной…

Однажды, когда встречи и беседы с молодым секретарем уже казались ей сном, она получила записку от Франца. Он сообщал, что был вынужден по делам службы покинуть Вену, и спрашивал, не хочется ли ей прогуляться по бульвару, тому самому, где они встретились в первый раз.

Счастливая Лизбет прижала руку к сердцу, прошептав:

— Он не забыл меня! А может, он сомневается, что я его люблю…

Молодые люди встретились. На этот раз они были одни и могли говорить открыто о своих впечатлениях, желаниях, мечтах. Расстались довольно поздно. Приближалась ночь. Долгий поцелуй скрепил их союз.

Герцог Рейхштадтский впервые целиком отдался чистому чувству. Он нашел в любви к этой девушке то, что не дано ему было познать в его ранге. Она тоже страстно любила его, полагая, что юноша беден и существует на скромное жалованье чиновника в канцелярии. И это придавало их чувствам особое очарование.

Герцог, рано попав в салоны, испытал горькое разочарование и раздражение, обнаружив, что его успех там есть результат интереса и амбиций большинства женщин, стремившихся познакомиться, увлечь и, возможно, подчинить того, кто был сыном Наполеона. Он усматривал во всех женских взглядах в некотором роде лишь имперские притязания.

Поговаривали, что ему могла быть уготована счастливая судьба. Возможно, однажды к нему вернется французский трон. Возможно, в результате смерти эрцгерцогов, или специального выбора, или чрезвычайного императорского декрета Австрийская империя перейдет в руки государева внука.

Величие имени, тайна, окружавшая его, славное будущее, которое, казалось, ждало его, — все это давало герцогу явное преимущество в дамском обществе. Он прекрасно понимал, насколько пустой и фальшивой была любовь, которую выказывали ему, насколько расчетливыми были знаки почитания, направленные на него. Обращая мысли к скромной чтице, которая любила его, не зная всего о нем, которая не ждала от него короны в награду за любовь, он говорил себе, что поступил правильно, пустившись в свое время на поиски счастья.

И дал волю мечтам: «Хорошо бы она никогда не узнала, кто я на самом деле, и продолжала любить во мне секретаря Франца».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ