а-та-Уа с одушевлением. – Зачем не смотришь? Легко его видеть.
– Дай-ка сюда трубу, Гарри, и опусти парус, – сказал старик Хаттер.
Индейская женщина редко вмешивается в мужские дела, и уж коли вмешается, то не зря. Так и есть: возле одной из свай плавает мокасин. Может быть, действительно без нас в «замке» побывали гости? Впрочем, мокасины здесь не в новинку – я сам ношу их, Зверобой носит, и ты, Марч, носишь. Даже Хетти часто надевает их вместо ботинок. Вот только на Джудит я никогда не видел мокасинов.
Непоседа спустил парус. Ковчег находился в это время ярдах в двухстах от «замка» и продолжал по инерции двигаться вперед, но так медленно, что это не могло возбудить никаких подозрений. Теперь все поочередно брались за подзорную трубу, тщательно осматривая «замок» и всё вокруг него. Мокасин, тихонько качавшийся на воде, еще сохранял свою первоначальную форму и, должно быть, почти не промок внутри. Он зацепился за кусок коры, отставшей от одной из свай у края подводного палисада, и это помешало ему уплыть дальше по течению. Мокасин мог попасть сюда разными путями. Неверно было бы думать, что его непременно обронил враг. Мокасин мог свалиться с платформы, когда Хаттер был еще в «замке», а затем незаметно приплыть на то место, где его впервые заметили острые глаза Уа-та-Уа. Он мог приплыть из верхней или нижней части озера и случайно зацепиться за палисад. Он мог выпасть из окошка. Наконец, он мог свалиться прошлой ночью с ноги разведчика, которому пришлось оставить его в озере, потому что кругом была непроглядная тьма.
Хаттер и Непоседа высказывали по этому поводу всевозможные предположения. Старик считал, что появление мокасина – плохой признак, Гарри же относился к этому со своим обычным легкомыслием. Что касается индейца, то он полагал, что мокасин этот – все равно что человеческий след, обнаруженный в лесу, то есть нечто само по себе угрожающее. Наконец, чтобы разрешить все сомнения, Уа-та-Уа вызвалась подплыть в пироге к палисаду и выловить мокасин из воды. Тогда по украшениям легко будет определить, не канадского ли он происхождения. Оба бледнолицых приняли это предложение, но тут вмешался делавар. Если необходимо произвести разведку, заявил он, то пусть лучше опасности подвергнется воин. И тем спокойным, но не допускающим возражения тоном, каким индейские мужья отдают приказания своим женам, он запретил невесте сесть в пирогу.
– Ну так ступай сам, могиканин, если ты слишком трусишь за свою возлюбленную, – сказал Генри Марч. – Надо непременно достать этот мокасин, иначе старый Том уморит нас голодом на этом проклятом судне. И неужели заправский охотник испугается какой-нибудь оленьей шкуры, выделанной для ноги дикаря? Какой вздор! Решай скорее, Чингачгук, кому из нас прокатиться на лодке.
– Краснокожий идет. Его глаза быстрее бледнолицых. Понимает лучше хитрости гуронов.
– С этим я не соглашусь никогда, черт побери! Глаза белого человека, и нос белого человека, и уши белого человека гораздо лучше, чем у индейца, если только у этого человека достаточно опыта. Много раз я проверял это на деле, и всегда оказывалось, что я прав. Впрочем, по-моему, даже самый жалкий бродяга, будь он делавар или гурон, способен отыскать дорогу к хижине и вернуться обратно. А потому, Змей, берись за весло, и желаю тебе удачи.
Не говоря ни слова, Чингачгук сел в лодку и отчалил от ковчега к величайшему огорчению своей невесты. Осторожность могиканина отнюдь не могла быть неуместною при настоящих условиях. Если неприятель в самом деле засел в «замке», делавару приходилось ехать некоторым образом под дулами вражеских карабинов, не имея никакого прикрытия, необходимого во всякой войне. Словом, предприятие было чрезвычайно опасно, и если бы Чингачгук был немного поопытнее в военном деле или если бы с ним был друг его, Зверобой, он никогда не отважился бы на такую опасность, потому что ожидаемые выгоды были слишком несоразмерны с очевидным риском. Но гордость индейского воина соединилась на этот раз с соперничеством против белой расы и вдобавок его увлекла лестная надежда, что милое создание будет любоваться его величественной осанкой.
Чингачгук смело греб прямо к «замку», не спуская глаз с многочисленных бойниц, проделанных в стенах здания. Каждую секунду он ждал, что увидит высунувшееся наружу ружейное дуло или услышит сухой треск выстрела. Но ему удалось благополучно добраться до свай. Там он очутился в некоторой степени под прикрытием, так как верхняя часть палисада отделяла его от комнат, и возможность нападения значительно уменьшилась. Нос пироги был обращен к северу, мокасин плавал невдалеке. Вместо того чтобы сразу же подобрать его, делавар медленно проплыл вокруг всей постройки, внимательно осматривая каждую вещь, которая могла бы свидетельствовать о присутствии неприятеля или о вторжении, совершившемся ночью. Однако он не заметил ничего подозрительного. Глубокая тишина царила в доме.
Ни единый запор не был сдвинут со своего места, ни единое окошко не было разбито. Дверь, по-видимому, находилась в том же положении, в каком ее оставил Хаттер, и даже на воротах дока по-прежнему висели все замки. Одним словом, самый бдительный глаз не обнаружил бы здесь следов вражеского налета, если не считать плавающего мокасина.
Делавар испытывал некоторое недоумение, не зная, что делать дальше. Проплывая перед фасадом «замка», он уже готов был шагнуть на платформу, припасть глазом к одной из бойниц и посмотреть, что творится внутри. Однако он колебался. У делавара не было еще опыта в такого рода делах, но он знал так много историй об индейских военных хитростях и с таким страстным интересом слушал рассказы о проделках старых воинов, что не мог совершить теперь грубую ошибку, подобно тому как хорошо подготовленный студент, правильно начав решать математическую задачу, не может запутаться при ее окончательном решении. Раздумав выходить из пироги, вождь медленно плыл вокруг палисада. Приблизившись к мокасину с другой стороны, он ловким, почти незаметным движением весла перебросил в пирогу этот зловещий предмет. Теперь он мог вернуться, но обратный путь казался еще более опасным: его взгляд уже не был прикован к бойницам. Если в «замке» действительно кто-нибудь находится, он не может не понять, зачем туда приезжал Чингачгук. Поэтому обратно надо было плыть совершенно спокойно и уверенно, как будто осмотр «замка» рассеял последние подозрения индейца. Итак, делавар начал спокойно грести, направляясь прямо к ковчегу и подавляя желание бросить назад беглый взгляд или ускорить движение весла.
Ни одна любящая жена, воспитанная в самой утонченной и цивилизованной среде, не встречала мужа, возвращавшегося с поля битвы, с таким волнением, с каким Уа-та-Уа глядела, как Великий Змей делаваров невредимым подплывает к ковчегу. Она сдерживала свои чувства, хотя радость, сверкавшая в ее черных глазах, и улыбка на красивых губах говорили языком, хорошо понятным влюбленным.
– Ну что, Великий Змей, какие новости ты привез нам от канадских бобров? – спросил Генри Марч. – Видел ли ты их зубы, когда объезжал вокруг этого дома?
– Все спокойно и тихо. Ни гугу!
– И прекрасно. Значит, старина Том распустит парус и мы позавтракаем в его доме. Что же стало с мокасином?
– Вот он, – отвечал Чингачгук, показывая товарищам свою добычу.
Когда осмотрели мокасин, Уа-та-Уа начала утверждать решительным тоном, что эта обувь принадлежала гурону. Хаттер и могиканин немедленно согласились с ее мнением. Однако отсюда еще не следовало, что владелец мокасина находится в доме. Мокасин мог приплыть издалека или свалиться с ноги разведчика, который покинул «замок», выполнив свое поручение. Короче говоря, находка ничего не объясняла, хотя и внушала сильные подозрения.
Однако всего этого было недостаточно, чтобы заставить Хаттера и Непоседу отказаться от своих намерений. Они подняли парус, и ковчег начал приближаться к «замку». Ветер дул по-прежнему очень слабо, и судно двигалось так медленно, что можно было самым внимательным образом осмотреть постройку снаружи. Кругом царила все такая же гробовая тишина, и трудно было себе представить, что в доме или поблизости от него скрывается какое-нибудь живое существо.
В отличие от Змея, чье воображение было так возбуждено индейскими рассказами, что он готов был видеть нечто искусственное в естественной тишине, оба бледнолицых не замечали ничего угрожающего в спокойствии, свойственном неодушевленным предметам. К тому же весь окрестный пейзаж настраивал на мирный, успокоительный лад. День едва занялся, и солнце еще не взошло над горизонтом, но небо, воздух, леса и озеро были уже залиты тем мягким светом, который предшествует появлению великого светила. В такие минуты все видно совершенно отчетливо, воздух приобретает хрустальную прозрачность, и, хотя краски кажутся блеклыми и смягченными, а очертания предметов еще сливаются, вся перспектива открывается глазу как нерушимая моральная истина – безо всяких украшений и без ложного блеска. Короче говоря, все чувства обретают свою первоначальную ясность и безошибочность, подобно уму, переходящему от мрака сомнений к спокойствию и к миру бесспорной очевидности. Однако впечатление, которое такой пейзаж обычно производит на людей, одаренных нормальным нравственным чувством, как бы не существовало для Хаттера и Непоседы. Зато делавар и его невеста, хоть и привыкли к обаянию пробуждающегося утра, не оставались безучастными к красоте этого часа. Молодой воин ощутил в душе жажду мира, никогда за всю свою жизнь не помышлял он так мало о воинской славе, как в то мгновение, когда удалился вместе с Уа-та-Уа в каюту, а баржа уже терлась бортом о края платформы. От этих мечтаний его пробудил грубый голос Непоседы, отдавшего приказание причалить.
Чингачгук повиновался. Во время, когда он переходил на нос баржи, Непоседа уже стоял на платформе и притопывал ногами, с удовольствием чувствуя под собой неподвижный пол. Со свойственной ему шумной и бесцеремонной манерой он выражал таким образом свое полное презрение ко всему племени гуронов. Хаттер подтянул пирогу к носу баржи и собирался снять запоры с ворот, чтобы пробраться внутрь дома. Марч, который вышел на платформу только ради бессмысленной бравады, толкнул ногой дверь, чтобы испытать ее прочность, а затем присоединился к Хаттеру и стал помогать ему открывать ворота. Читатель должен вспомнить, что иным способом попасть в дом было невозможно, должен также он вспомнить, и каким образом хозяин загораживал вход в свое жилище, когда оставлял его пустым, и особенно в тех случаях, когда грозила опасность.