Они снова взялись за весла, и Гарри объяснил товарищу, что недалеко от них находится очень мелкая бухта, образовавшаяся возле длинного мыса. Ее называли бобровой бухтой, потому что в ней водилось множество канадских бобров. Здесь довольно часто старик Хаттер останавливался со своим ковчегом, который совершенно скрывался в этом месте.
– Заранее, разумеется, нельзя знать, какие гости могут нахлынуть в эту сторону, – продолжал Гарри, размахивая веслом, – и потому неплохо будет затаиться в таком месте, откуда можно их увидеть издали. Эта предосторожность особенно необходима теперь, в военное время, когда какой-нибудь минг может свалиться, как снег на голову. Но у старика Тома отличное чутье, и его мудрено застигнуть врасплох.
– «Замок» виден со всех сторон, и я полагаю, что старик Хаттер легко наживет врагов, если озеро сделается известным.
– Твоя правда, Натаниэль: неприятеля нажить всегда легче, чем какого-нибудь друга. Страшно подумать, сколько есть средств и способов накликать врагов на свою шею. Одни готовы выколоть тебе глаза единственно за то, что ты не разделяешь их образа мыслей, другие выкапывают из земли секиру, когда видят, что ты слишком далеко ушел от них вперед. Я знал одного сумасброда, который поссорился со своим другом единственно за то, что тот не признавал его красавцем. Вот, например, о тебе, Натаниэль, никак нельзя сказать, чтобы ты был красавец первого сорта. Однако, само собою разумеется, ты не сделаешься моим врагом, если я скажу тебе это в глаза.
– Я не желаю быть ни лучше, ни хуже того, каким меня создала природа. Может быть, мое лицо действительно не отличается красивыми чертами, как представляют их себе тщеславные и легкомысленные люди, но все же я не урод, и, надеюсь, найдутся люди, которые отдадут должное и мне.
Гарри разразился громким смехом.
– Нет, нет, любезный Натаниэль, – сказал он, – ты отличный стрелок, с чем тебя и поздравляю, но глупо тебе считать себя красавцем. Джудит, пожалуй, скажет это тебе сама, если ты вздумаешь разговориться с ней об этих вещах. Поэтому предупреждаю тебя, что во всех наших колониях нет девушки легкомысленнее и острее Джудит. Всего лучше тебе и не сталкиваться с ней. Вот сестрица ее, Хетти, совсем другое: можешь говорить с нею сколько угодно, и она будет слушать тебя с кротостью овечки. Впрочем, весьма вероятно, что и Джудит не выскажется вполне откровенно о твоей наружности.
– Каково бы ни было ее мнение, Гарри, она не может сказать больше того, что я уже слышу от тебя.
– Я уверен, Натаниэль, что ты не вздумаешь обижаться на мои замечания.
– Не скрою, мне иногда хотелось быть красавцем, – проговорил Зверобой, – но это желание исчезало, когда я представлял себе, что многие люди при счастливой наружности не отличаются внутренними качествами. Притом мне приходило в голову, что есть на свете тысячи людей гораздо несчастнее меня. Ведь я мог родиться хромым, слепым, глухим – вот тогда были бы для меня основательные причины жаловаться на судьбу.
– Ты прав, Натаниэль! Извини меня, и забудем этот разговор. Пусть твоя наружность не отличается прекрасными чертами, зато всякий при одном взгляде видит яснее солнца, что в твоей душе нет ничего безобразного. Джудит, само собою разумеется, не обратит никакого внимания на твое лицо, зато сестрица ее, Хетти, поверь мне, будет на тебя смотреть с большим удовольствием. Впрочем, какое тебе дело до Джудит? Она ветрена, тщеславна, и у нее целые толпы обожателей. Не в твоем характере любить такую девушку. Мне приходило в голову, что плутовка любит себя до безумия, – больше, пожалуй, чем другой может полюбить ее.
– Что же тут мудреного, Гарри? Джудит в этом случае поступает так, как и большая часть хорошеньких женщин. Я знал многих, даже делаварок, влюбленных в свою красоту, о них, стало быть, можно сказать то же, что о Джудит. Но вот мы почти проехали длинный мыс, о котором ты говорил: бухта бобров должна быть около этого места.
Этот мыс, выдвигающийся в озеро на четверть мили, описывал правильный параллельный берегу полукруг и образовывал в этом месте глубокую губу, которою оканчивалось озеро с южной стороны. Старик Хаттер мог как нельзя лучше спрятаться здесь со своим плавучим домом, и Гарри надеялся, что они, наверное, отыщут его в этой бухте.
– Вот сейчас увидим и ковчег, – сказал Гарри, направляя каноэ туда, где вода была глубже. – Том, без сомнения, запрятался в тростник, и мы через несколько минут отыщем его в этом гнезде.
Марч оказался никудышным пророком. Пирога обогнула косу, и взорам обоих путников открылась вся заводь. Однако они ничего не заметили. Безмятежная водная гладь изгибалась изящной волнистой линией, над ней тихо склонялись тростники и, как обычно, свисали деревья. Над всем господствовало умиротворяющее и величественное спокойствие пустыни. Любой поэт или художник пришел бы в восторг от этого пейзажа, только не Гарри Непоседа, который сгорал от нетерпения поскорее встретить свою легкомысленную красавицу.
Пирога двигалась по зеркальной воде бесшумно: пограничные жители привыкли соблюдать осторожность в каждом своем движении. Суденышко, казалось, плыло в воздухе. В этот миг на узкой полосе земли, которая отделяла бухту от озера, хрустнула сухая ветка.
Оба искателя приключений встрепенулись. Каждый потянулся к своему ружью, которое всегда лежало под рукой.
– Ступившая на эту ветвь нога не может принадлежать легкому животному, – сказал Гарри тихим голосом. – Этот шум произведен ногою человека.
– Нет, нет, – отвечал Натаниэль таким же тоном. – Эта походка все же слишком легка для человека, хотя в то же время она тяжела для маленького зверя. Причалим к берегу, и я выскочу на землю. Будь это минг или бобр, я отрежу ему дорогу.
Непоседа повиновался, и Зверобой вскоре высадился на берег. Бесшумно ступая в мокасинах, он пробирался по зарослям. Минуту спустя он уже был на самой середине узкой косы и не спеша приближался к ее оконечности, в такой чаще приходилось соблюдать величайшую осторожность. Когда Зверобой забрался в самую глубь зарослей, сухие ветви затрещали снова, и этот звук стал повторяться через короткие промежутки, как будто какое-то живое существо медленно шло вдоль по косе. Услышав треск ветвей, Непоседа отвел пирогу на середину бухты и схватил карабин, ожидая, что будет дальше. Последовала минута тревожного ожидания, а затем из чащи вышел благородный олень, величественной поступью приблизился к песчаному мысу и стал пить воду.
Непоседа колебался не больше секунды. Затем быстро поднял карабин к плечу, прицелился и выстрелил. Эффект, произведенный внезапным нарушением торжественной тишины в таком месте, придал всей этой сцене необычайную выразительность. Выстрел прозвучал, как всегда, коротко и отрывисто. Затем на несколько мгновений наступила тишина, пока звук, летевший по воздуху над водой, не достиг утесов на противоположном берегу. Здесь колебания воздушных волн умножились и прокатились от одной впадины к другой на целые мили вдоль холмов, как бы пробуждая спящие в лесах громы. Олень только мотнул головой при звуке выстрела и свисте пули – он до сих пор еще никогда не встречался с человеком. Но эхо холмов пробудило в нем недоверчивость. Поджав ноги к телу, он прыгнул вперед, тотчас же погрузился в воду и поплыл к дальнему концу озера. Непоседа вскрикнул и пустился в погоню, в течение двух или трех минут вода пенилась вокруг преследователя и его жертвы. Непоседа уже поравнялся с оконечностью косы, когда Зверобой показался на песке и знаком предложил товарищу вернуться.
– Очень неосторожно с твоей стороны было спустить курок, не осмотрев берега и не убедившись, что там не прячется враг, – сказал Зверобой, когда его товарищ медленно и неохотно повиновался. – Этому я научился от делаваров, слушая их наставления и предания, хотя сам еще никогда не бывал на тропе войны. Да теперь и неподходящее время года, чтобы убивать оленей, и мы не нуждаемся в пище. Знаю, меня называют Зверобоем, и, быть может, я заслужил эту кличку, так как понимаю звериный нрав и целюсь метко. Но, пока мне не понадобится мясо или шкура, я зря не убью животное. Я могу убивать, это верно, но я не мясник.
– Как это я промахнулся, черт побери?! – срывая с себя шапку и запуская пальцы в свои красивые волосы, как будто желая успокоить мысли, воскликнул Непоседа. – Таких промахов я не делал и мальчиком пятнадцати лет.
– Не о чем жалеть, любезный друг. Смерть этого животного не принесет нам никакой пользы, а твой выстрел может наделать больших хлопот. Раскаты эха для нас важнее промахов ружейного выстрела. Это голос самой природы, восстающей против безрассудной попытки опустошения!
– Ты много раз услышишь этот голос, если подольше поживешь в здешних местах, парень, – смеясь, возразил Непоседа. – Эхо повторяет почти все, что говорится и делается на Мерцающем Зеркале при такой тихой летней погоде. Упадет весло – и стук от его падения ты слышишь вновь и вновь, как будто холмы издеваются над твоей неловкостью. Твой смех или свист доносятся со стороны сосен, словно они весело беседуют, так что ты и впрямь можешь подумать, будто они захотели поболтать с тобой…
– Стало быть, тем больше нужно благоразумия и осторожности в этих местах. Не думаю, чтобы неприятель успел проникнуть в эти горы, – ему тут нечего делать, но все делавары того мнения, что осторожность составляет после храбрости первую и необходимую добродетель воина. Горное эхо лучше всякого шпиона может выдать тайну нашего прибытия сюда.
– Но прежде всего оно доложит старику Тому, что у него гости. Садись-ка опять, любезный, и, пока светло, поплывем к его ковчегу.
Гарри Непоседа, плывя по диагонали, направил свой челнок к юго-востоку. В этом направлении они были на расстоянии одной мили от берега. Через несколько минут они услышали легкий шум и, оглянувшись назад, увидели, как лань выходила из воды на берег, пробираясь к тому месту, откуда появилась. Животное стряхнуло воду со своих боков, взглянуло на деревья и углубилось в густой кустарник.