Скоро новые заботы осадили Тотора. Он умирал от жажды, но птицы отрезали ему путь к реке. Тучи москитов вились кругом, кусали, вливали в его кровь малыми дозами свой жгучий яд, что приводило молодого человека в бешенство. Жара стала невыносимой.
Место было явно негостеприимное, и Тотор понимал, что надо бы убраться отсюда. Но куда? Он не решался двинуться в глубь страны, по крайней мере сейчас. Кроме того, американец заразил его своей уверенностью, что «Каледонец» вот-вот появится. И француз тоже цеплялся за эту надежду — все более, к сожалению, иллюзорную.
И он остался сидеть, загипнотизированный видом неумолимо синего, пустого горизонта. Так в пассивных мечтаниях прошел день, затем наступила тропическая ночь, удивив парижанина своей внезапностью.
Он съел несколько яиц, на этот раз их резкий рыбный запах вызвал отвращение. Затем снова лег на густую траву и начал вторую ночевку на берегу.
Но Тотор не мог сомкнуть глаз. Уже скоро его начали выводить из себя писк и укусы комаров. Напрасно ворочался он с боку на бок, зевал, потягивался — сон не приходил. И мало-помалу, подавленный одиночеством, парижанин затосковал. Им, таким веселым, таким общительным, овладела тревога. Насколько ужас подобного одиночества страшней заключения в самом зловещем застенке! По крайней мере, рядом с тюремной камерой всегда есть охрана. Неприветливые, невидимые люди, но они есть. А тут, на пустынном берегу, только ночь с ее таинственными звуками и фантастическая призрачность неведомого. Монотонно шумел океан, беспрерывно обрушиваясь на берег, ухал филин, квакала исполинская лягушка, заунывно мяукала птица-кот, глупо клохтал болотный фазан, и все это составляло бесконечную какофонию, которую перекрывал иногда, как флейтой, резкий выкрик большого зимородка.
А совсем рядом бесшумно проносились вампиры[42] и ночные бабочки, нескончаемо стрекотали надкрыльями гигантские насекомые, муравьи-бульдоги прожорливо скрипели челюстями, откусывая стебли злаков. В мозгу молотком стучали эти навязчивые звуки, тело горело от неведомого яда, который впрыскивали в вены мельчайшие существа, — и парижанин вдруг пал духом. О, эта гнетущая тоска бесконечной ночи… и опасения перед будущим, с его тревогами, западнями, опасностями…
Если бы хоть рассвело! Так медленно вращается на небесной тверди Южный Крест[43], заменяющий здесь Полярную звезду![44] А эти великолепные, такие яркие южные созвездия вовсе не торопятся скрыться за невидимый горизонт!
Молодой человек долго любовался незнакомыми ему звездами, потом протяжно вздохнул, откашлялся и сказал уже окрепшим голосом:
— Довольно тосковать! Стыдись, Тотор, гражданин Парижа!
Путешественник мужественно и энергично стряхнул с себя уныние.
Что за темперамент у этого коротышки! А темперамент и воля — это уже кое-что!
И посреди странного и дикого великолепия этой ночи, в одиночестве, которого не выносят даже самые храбрые, опять раздался звонкий, насмешливый молодой голос, который, бросая вызов неизвестности, запел ироничный, веселый куплет:
«Не надо ныть, раз сам того хотел.
Спасайся как умеешь!»
Чары уныния распались. Но, кажется, в ночи, которая скоро кончится, человеческий голос разбудил эхо. Что это, иллюзия?
Тотору показалось, что там, на западе, в ответ на его песенку послышался крик. Да, да! Вот вторично рвет застоявшуюся тишину душераздирающий зов.
— Это Меринос, — сообразил парижанин, — вне всякого сомнения. Бедняга, похоже, в отчаянном положении. Как ему помочь? Вокруг темней, чем в печке!
Мысль, что человек в опасности, а он не может прийти на выручку, была невыносима для Тотора. Встревоженный француз поднялся и, покинув свое убежище, рискуя свалиться в какой-нибудь овраг, пошел на голос. О, как медленно, с каким трудом пробирался он среди ветвей, древесных шипов и колючек, камней и ям!
Крики сменились рвавшими душу жалобными стонами. Тотор ужасно боялся прийти слишком поздно: ведь на дорогу потрачено уже не меньше часа!
— О, наконец-то рассвет! — обрадовался парижанин.
Солнце позолотило вершины деревьев. Он бросился вперед, крича:
— Мужайся! Я иду!
Из-под усеянных золотистыми цветочками мимоз послышалась новая жалоба. Тотор нашел американца лежащим на спине, невидящие глаза уставились куда-то вдаль, лицо сводили судороги, в каждой руке несчастный держал по пучку травы, на губах виднелись изжеванные зеленые злаки, которых он не мог проглотить.
— Ах, — прошептал Тотор, и его глаза увлажнились, — ему пришлось есть траву!
Умирающий угадал, что подле него кто-то есть, и прохрипел:
— Воды, Бога ради… воды.
Несколько исполинских аквилегий красовалось неподалеку. В их широких листьях, наполовину свернутых рожком, Тотор заметил блестящую росу. Его самого мучила жажда, но, забывая о себе, он заботился только о Мериносе. Парижанин быстро срезал толстый черенок листа…
В сухие, растрескавшиеся губы страдальца Тотор направил чистую струйку воды, и это оживило Мериноса. Его блуждающий взгляд посветлел и остановился на парижанине, который ласково улыбнулся ему.
— Благодарю, еще… еще… — прошептал Меринос слабым голосом.
Тотор опустошил целую лужайку. С бесконечной осторожностью он заботливо поил оживавшего американца.
— Ну что, лучше? — спросил он его, улыбаясь.
Меринос взял руку француза, лихорадочно пожал ее и шепнул со слезами на глазах:
— Да, лучше… Благодарю… О, ты добр, очень добр!
— Есть о чем говорить! Каждый делает что может…
Побежденный Меринос не пытался ни удержать, ни скрыть слез, которые текли по его щекам. Бесцветным, дрожащим голосом он сказал:
— Я думал, что умираю… А теперь хочется есть… ужасно хочется есть.
— Бедняга, значит, ты ничего не нашел пожевать?
— Ничего!
— И ты голодал шестьдесят часов?
— Я пробовал есть траву… да, да… траву. Готов был есть землю… О, как ужасно голодать!..
— Знаешь, мне совсем не скучно слушать тебя, но у нас найдется дело получше болтовни. У меня есть кладовка, а в ней несколько дюжин сырых яиц да еще две птицы, тоже сырые. Если ты ослаб и не можешь идти, садись ко мне на спину — у меня еще хватит силенок, чтобы отнести тебя.
— Нет… просто дай мне руку.
— Как хочешь!
Поддерживая американца, Тотор довел его до своей стоянки.
Тут Меринос, который в обычное время с отвращением отказался бы от такой невкусной, даже противной пищи, радостно закричал при виде съестного. Тотор едва успевал прокалывать одно за другим и подавать ему яйца. Единым духом всасывая жидкое содержимое и жадно обнюхивая скорлупки, Меринос тут же принимался за следующую партию.
— Готово, осушил! — восхищенно заметил парижанин. — Недурная глотка! Гоп — и готово! Гоп! Только осторожней. Как бы несварения желудка не получить.
— Еще, пожалуйста!
— Нет, погоди… А то заболеешь. Нужно быть осмотрительным, старина!
— Да, ты прав… Я точно голодное животное! Я мог бы есть, пока не лопну… А мне уже стало лучше, горло и желудок перестали гореть, не чувствую больше головокружения, которое мешало соображать… Силы возвращаются… Ты спас меня, дорогой Тотор!
— Ты сделал бы то же самое на моем месте, дорогой Меринос. Да, кстати, если прозвище Меринос тебе не нравится, я буду звать тебя настоящим именем.
— Ни за что! «Меринос» мне подходит. Отлично придумано, и вовсе не глупо — Меринос!
Американец говорил просто, приветливо, потеряв надменное выражение лица, которое делало его таким несносным для окружающих.
— Право, я был бы последним идиотом, если б обижался на остроумное, меткое прозвище.
Жестокий урок, данный ему судьбой, по-видимому, принес свои плоды. По крайней мере сейчас. Но будет ли окончательным это превращение, особенно при неуемной, безумной гордыне, которую воспитали в нем слепая нежность богатых родителей и угодничество небескорыстных товарищей?
Точно желая получить поддержку от нового друга, храброго, сильного и, как он только что убедился, доброго, всегда готового помочь, сын короля шерсти снова заговорил своим низким, на этот раз тревожным голосом:
— А что же нам теперь делать?
— Ба! — ответил Тотор. — Мы останемся по-прежнему робинзонами… и по-прежнему будем отвоевывать у судьбы скудное пропитание.
— Ты думаешь, что «Каледонец» не придет за нами?
— Он испарился… сгинул… улетел! Можешь справить по нему траур. Мы одни, совершенно одни, и должны полагаться только на свою смекалку. Нам придется, бедный мой Меринос, вести тяжелую, повседневную битву за жизнь.
— Но ведь здесь, по соседству, должны быть поселки… или фермы, или просто хижины… люди, наконец!
— О нет. Мы в центральной части западного побережья Австралии, то есть в самой пустынной части самой дикой страны в мире… Если здесь есть жители, то это каннибалы, а с ними лучше не встречаться. Мне что-то не хочется, чтобы из меня делали тушеное мясо с гарниром из сладкого картофеля[45]. А что касается роскошной природы, ее великолепных деревьев и изумительных цветов, то они прекрасны, но почти совершенно бесплодны. Дичи тоже, считай, нет. Да и мой замечательный карабин «Хаммерлесс де Гинар» все равно остался на корабле. Из оружия у меня — только перочинный ножик.
— Значит, нас ждут муки голода, жестокие, непрестанные? Неужели мы отучимся думать, дойдем до состояния животных, непрестанно отыскивающих добычу?
— Не падай духом! Есть же еще восторг борьбы — я, например, его сейчас испытываю. Хочется одолеть неодолимое!
— А мне нет, клянусь! Если опять предстоят такие пытки, какие я терпел шестьдесят часов, предпочту разом кончить счеты с жизнью.
— Заткнись! Ты сумасшедший. Разве в наши годы можно добровольно дезертировать, без борьбы отказаться от такой восхитительной и возвышенной штуки, как жизнь?