И точно. В следующий миг из окопчика высунулся зеленый шлем телефониста, и сержант Матвеев закричал таким зычным, таким высоким и таким торжествующим голосом, что у Вани разом зазвенели все его стреляные гильзы:
— Четыре патрона беглых! По немецкой поганой земле — огонь!
Четыре выстрела ударили почти подряд, так что Ваня едва успел поймать четыре выскочившие гильзы. Но он их все-таки не только поймал и поставил в ряд, а еще и подровнял. С этого времени пушка стреляла, уже не останавливаясь ни на минуту, с непостижимой, почти чудесной быстротой.
Бегая безустали за гильзами, Ваня прислушался и понял, что теперь уже стреляет не только одно первое орудие. Отовсюду слышались громкие крики команды, звонко стучали затворы, ударяли пушки. Теперь уже стреляла вся батарея капитана Енакиева.
Беспрерывно, один за другим, а то и по два и по три сразу, с утихающим шумом уносились снаряды за гребень высотки, в Германию, туда, где небо казалось уже не русским, а каким-то отвратительным, тускло-металлическим, искусственным, немецким небом.
Орудийные номера по очереди подбегали к Ковалеву, и он каждому давал раз или два дернуть за шнур и выстрелить по Германии.
Стреляя, они кричали:
— По проклятой немецкой земле — огонь!
— Держись, Германия! Огонь!
— За родину! За Сталина! Огонь!
— Смерть Гитлеру! Огонь!
— Что, взяли нас, гады? Огонь!
Подбежав к Ковалеву, Ваня потянул его сзади за ватник:
— Дядя Ковалев, дайте я тоже раз дам по Германии.
Он так боялся, что Ковалев ему откажет! Он крепко сжал от волнения рот. Он даже побледнел. Он часто, коротко дышал через ноздри, ставшие круглыми, как у лисицы. Но Ковалев его не замечал. Тогда мальчик вдруг залился густой пунцовой краской, сердито ударил в землю сапогами и требовательным, дрожащим голосом крикнул, стараясь перекричать выстрелы:
— Товарищ сержант, разрешите обратиться! Дайте мне стрельнуть по Германии. Я тоже заслужил. Видите, у меня ни одной стреляной гильзы не валяется.
Только теперь Ковалев заметил его.
— Давай, пастушок, давай! Пали. Только руку быстро убирай, чтоб затвором не стукнуло.
— Я знаю, — торопливо сказал Ваня и почти вырвал из рук Ковалева спусковой шнур.
Он сжал его с такой силой, что косточки на его кулачке побелели. Казалось, никакая сила в мире не могла бы теперь вырвать у него эту кожаную колбаску с колечком на конце. Сердце мальчика неистово колотилось. Одно лишь чувство в этот миг владело его душой: страх, как бы не дать осечку.
— Огонь! — крикнул Матвеев.
— Тяни, — шепнул Ковалев.
Он мог этого не говорить.
— На, паршивая, получай! — крикнул мальчик и с яростью, изо всех сил рванул колбаску.
Он почувствовал, что пушка в один и тот же миг встрепенулась возле него, как живая, подскочила и ударила. Из дула вылетел и метнулся косой платок огня. В голове зазвенело.
И по дальнему лесу пронесся шум Ваниного снаряда, улетевшего в Германию.
22
Капитан Енакиев поежился от холода, сдержанно зевнул.
— Однако, как нынче поздно светает!
— Что вы хотите — осень, — сказал Ахунбаев.
— «Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, поля опустели», — сказал Енакиев, еще раз зевая.
— Красиво написано, — сказал Ахунбаев. — Очень художественное изображение осени.
Капитан Ахунбаев произнес эти слова между двумя быстрыми затяжками. Он торопливо докуривал мятую немецкую сигаретку и, морщась, разгонял рукой дым, чтобы он не слишком заметно поднимался над окопом. Впрочем, это была излишняя предосторожность. Светать только еще начинало, вокруг было серо, туманно.
Старый немецкий окоп, в котором устроил свой временный командный пункт капитан Ахунбаев, находился на краю картофельного поля. На почерневшей ботве, стоявшей на уровне глаз, холодно белели мельчайшие капли воды. Справа тянулось невидимое шоссе, обсаженное старыми вязами. Их толстые стволы и голые ветки туманно рисовались на белом предутреннем небе, как на матовом стекле. Несколько разбитых острых, готических крыш туманно виднелось слева.
Впереди же была черная, мокрая земля картофельного поля, полого спускавшегося в низинку, наполненную синеватым туманом.
А еще дальше, за низиной, начиналась опять возвышенность, но сейчас ее совсем не было видно. На ней были немецкие позиции, которые с наступлением дня должен был атаковать и занять батальон капитана Ахунбаева при поддержке батареи капитана Енакиева.
План атаки, разработанный Ахунбаевым со свойственной ему быстротой и горячностью, в самых общих чертах заключался в следующем.
Две роты должны были до света скрытно обойти немцев справа, перехватить немецкие коммуникации и ждать, по возможности не открывая огня и во всяком случае не обнаруживая своей численности. Третья рота должна была при поддержке всей артиллерии открыто атаковать немецкие позиции в лоб. Четвертая рота должна была остаться в резерве. Капитан Ахунбаев рассчитывал, что, атакуя одной ротой позиции противника, у которого, по сведениям разведки, было около батальона, он заставит немцев выйти из окопов и перейти в контратаку. Именно в момент этой контратаки и должны были ударить с фланга, а даже, может быть, и с тыла, те две роты, которые были посланы в обход. Таким образом, немцы оказались бы зажатыми в тиски и принуждены были бы под сильным фланговым огнем перестраивать свои боевые порядки, что всегда ведет к огромным потерям и, в конечном счете, к сдаче позиций. Либо они должны будут продолжать бой в прежнем направлении, заслонившись с тыла резервом. Но тогда капитан Ахунбаев перебрасывает роту своего резерва на усиление двух рот, действующих в тылу у неприятеля, добивается в этом месте численного превосходства и занимает немецкие позиции с тыла, посадив немцев в мешок.
План этот был хорош и, принимая в расчет слабое моральное состояние противника, а также отличное качество стрелков Ахунбаева, вполне осуществим. Но для капитана Енакиева, привыкшего тщательно взвешивать и обдумывать каждую мелочь, была в этом плане одна неясная вещь. Было в точности неизвестно, какими резервами располагают немцы. По данным разведки, их резервы были невелики. Но кто мог поручиться, что в течение ночи они не перебросили сюда крупных подкреплений? Может быть, сейчас, в эту самую минуту, немецкая пехота выгружается из транспортеров где-нибудь за возвышенностью, которую собирается атаковать капитан Ахунбаев. Тогда одной роты резерва окажется слишком мало, и дело может обернуться для капитана Ахунбаева очень худо.
Но так как все эти сомнения капитана Енакиева были основаны не на точных фактах, а только на предположениях и даже, вернее всего, на дурном предчувствии, то, выслушав план и получив боевое задание, он коротко и сухо произнес:
— Слушаюсь!
А впрочем, ничего нельзя было и сделать. Роты Ахунбаева уже занимали исходные рубежи, машина атаки хотя еще и незаметно, но уже пришла в движение, а капитан Енакиев твердо знал, что принятое решение никогда не следует отменять. Он только понял, что дело будет горячее и что если у немцев обнаружатся свежие резервы, то остается одна надежда на меткость и быстроту огня его пушек.
Он посмотрел в свою записную книжку, подсчитал общее количество имеющихся патронов, поморщился и приказал по телефону как можно скорее привезти на огневую позицию еще один боевой комплект.
Теперь все это было сделано. Оставалось ждать.
— Ну, капитан, — сказал Енакиев, протягивая Ахунбаеву руку в замшевой перчатке, — разрешите откланяться.
— Где вы будете находиться?
— На своем наблюдательном пункте. А вы?
— С ротой резерва.
Они крепко пожали друг другу руки. И, как всегда, перед тем как расстаться, сверили часы. У капитана Ахунбаева было шесть часов двенадцать минут. У капитана Енакиева — шесть часов девять минут.
— Отстаете, — сказал капитан Ахунбаев.
— Торопитесь, — сказал капитан Енакиев с ударением.
Они немножко поспорили о том, у кого вернее часы. Но это было только так, скорее по старой привычке. Ахунбаев знал, что у Енакиева часы идут абсолютно верно.
— Уговорил, — сказал Ахунбаев, весело блестя своими черными, как жучки, жесткими глазами, и перевел свои часы на три минуты назад. — Итак, надеюсь на вас, как на каменную гору.
— Надейтесь.
— Огоньку не жалейте.
— Дадим. Ваш табачок — наш огонек, — сказал Енакиев рассеянно и не совсем кстати солдатскую поговорку.
— Главное, не отставайте.
— Не отстану.
— Стало быть, до свидания на немецкой оборонительной линии.
— Или раньше.
— Ну, счастливо, — решительно и уже по-командирски сказал Ахунбаев. — Действуйте.
— Слушаюсь.
Они еще раз пожали друг другу руки и разошлись.
Первым из окопа выбрался капитан Енакиев и, приказав своему телефонисту открепляться и тянуть провод на командирский наблюдательный пункт, сам отправился посмотреть, что делается на батарее.
Дул неприятный предрассветный ветер, и кое-где под сапогами уже потрескивал лед. Все вокруг было тихо, и лишь изредка на западе то там, то здесь трепетал качающийся свет немецких осветительных ракет, уже совсем бледных на фоне отчетливо побелевшего неба.
Когда капитан Енакиев, за которым по пятам с автоматом на шее следовал Соболев, добрался до батареи, туман на востоке уже немного порозовел и ветер стал еще неприятней.
Огневая позиция батареи была разбита в громадном яблоневом саду за очень длинной и скучной стеной, сложенной из бурого плитняка. В нескольких местах стена была обвалена снарядами. Через одну из этих брешей капитан Енакиев прошел в сад.
Пушки, глубоко вкопанные в землю между старыми, симметрично рассаженными яблонями, далеко отстояли друг от друга и были затянуты маскировочными сетями. Их трудно было заметить даже вблизи. Но вдалеке сквозь голые ветви яблонь за садом виднелась длинная черепичная крыша бурого, скучного фольварка с вырванными рамами окон, и под этой крышей утомленным утренним огоньком светился еще не погашенный фонарик — ночная точка отметки. Она показывала, что батарея здесь.