— Э-э, парень, здесь у тебя будет много конкурентов. У нас такие охотники — в глаз белку бьют.
— Ну, я погляжу. Если не понравится, подамся в другое место.
— Тоже верно, — согласились стражники. — Мир большой.
С этими разговорами они миновали узкое ущелье и оказались в небольшой долине, со всех сторон окруженной неприступными горами.
— А где мне тут найти комнату или что-нибудь вроде того? — спросил Джон.
— Ты пойди к кривой Мэри. Она тебя устроит и твоего пацана тоже.
Стражники показали Джону на дом, стоящий на вершине холма.
— А эскимосы ваши где живут? — спросил Джон.
— А вон там, у ручья, — махнул рукой один из стражников. — Да ты с холма все увидишь.
— Ну ладно, спасибо вам, — сказал Джон и словно между делом спросил: — А вы-то что охраняете?
— Да вот это все и охраняем, — сказали стражники. — На свете ведь не только охотники за белками, но и за людьми бывают.
Кривая Мэри оказалась молодой девушкой с копной русых густых волос, чистым, открытым лицом и мягкой улыбкой. При ходьбе она слегка припадала на левую ногу. Позже Джон узнал, что в детстве ее придавило деревом — отец ее валил лес в Канаде.
Дом этот построил ее муж. Он поселился здесь одним из первых. Он был охотником, позапрошлой зимой его задрал медведь-шатун. Детей у Мэри не было, хозяйство небольшое, главный доход — от дома. Новички живут здесь, пока не обзаведутся собственным жильем.
В доме было опрятно и светло. Джон с Цезарем заняли второй этаж. В их распоряжении было четыре комнаты.
Вечером к ним пришел мистер Ридер.
Когда человек видел Ридера впервые, то единственной его мыслью было — перед ним самый отъявленный преступник, каких только рожала земля. Маленькие глазки Ридера глядели на всех настороженно. Тонкие губы были вытянуты в узкую линию. Говорил он хриплым голосом, словно бы выкурил все трубки мира. К тому же уродливый шрам пересекал его щеку от глаза до шеи. Словом, злодей, да и только.
Ридер протянул Джону руку, и тому стоило больших усилий эту руку пожать.
— Здравствуй, сынок, — сказал Ридер, словно прокаркала ворона. — Какими судьбами ты к нам?
— Да я приехал поохотиться. Говорят, в этих краях много пушных зверей.
— Кто говорит? — спросил Ридер, и его маленькие глазки пробуравили Джону переносицу.
— Да все, многие, — неуверенно сказал Джон.
— Ну и врут. Здесь пушнины мало. Надо ходить за тридцать миль, там хоть что-то, — сказал Ридер. — А где твое ружье?
— Ружье? — не сразу нашелся Джон. — Так я думал, что здесь куплю.
— Ну да, ну да, — сказал Ридер.
Джон чувствовал себя, как кролик перед удавом.
— Мэри! — позвал Ридер. — Принеси нам с парнем по чашке пунша. У тебя хороший пунш.
— Но мне надо бежать за ромом, у меня рома нет, — сказала Мэри.
— Вот и сбегай.
Мэри пожала плечами и, пробурчав:
— Пунш ему вздумалось… никогда пунша не пил, — вышла из дому.
— Значит, охотиться? И мальчишка тоже охотиться? — спросил Ридер, вставая и прохаживаясь по комнате.
— Нет… то есть да, он мой помощник, — сказал Джон. Он чувствовал, что совсем заврался.
— Ну да, ну да, — сказал Ридер. — А сам откуда едешь?
— Из Джорджии, — сказал Джон.
— Ну да, ну да…
Как железными клещами, вдруг Ридер схватил Джона и завернул ему руки назад.
— Пусти, пусти, негодяй! — налетел на Ридера Цезарь.
Но тот и не думал отпускать.
— Ребята! Эй, парни! — крикнул он. — Сюда!
В комнату ворвались здоровенные мужики, связали Джона и засунули ему в рот кляп.
— Мальчишку тоже прихватите, — сказал Ридер.
Он накинул на плечи свою шубу, надел лисью ушанку и с чувством выполненного долга вышел из дома.
Джона оттащили в какой-то подвал, развязали руки и заперли.
Это был конец. Точно так же погиб и Найт. Самое обидное, что никто так и не узнает, куда же пропали два столичных репортера — один маститый, а другой начинающий. Может быть, только возчики с Капли расскажут кому-нибудь. Но это будет не скоро. К тому времени песцы уже обглодают его труп.
Джона передернуло от омерзения. Так глупо, так глупо погибнуть.
Они, конечно, ждут ночи, чтобы было поменьше свидетелей. А ночь — вот она, уже спускается.
Главное, не взять с собой никакого оружия… Хотя он не успел бы им воспользоваться. Как этот Ридер подобрался сзади…
А что они сделают с Цезарем? Нет, мальчишку они не посмеют убить. Они не посмеют убить Цезаря!
От страха за Кама Джон вскочил и заметался по своей темнице. Боже мой! Он подставил не только свою жизнь, но и жизнь ни в чем не повинного мальчишки.
Нет, так просто сдаваться нельзя. Надо что-нибудь придумать. Он должен вырваться отсюда! Если погибнет сам, то хоть спасет Цезаря.
Джон оглядел подвал. Ничего особенного — крепкие сосновые балки, крашенные суриком, кирпичные стены, замазанные известью. Джон поискал на стенах каких-нибудь надписей. Ведь здесь побывало, наверное, немало несчастных узников. Но надписей не было. Это означало, что у пленников совсем не было времени…
— Выходи, — сказал Джону крепкий парень, распахивая дверь. — Я тебя вязать не буду, только ты без глупостей. А то — видишь, — и парень показал свой «Смит-энд-Вессон», висящий на поясе.
Джон оглянулся на свое последнее пристанище на этой земле и шагнул в коридор.
Путь к свободе
Мария сидела взаперти уже третий месяц. Мать и отец не выпускали ее на улицу из дома. Только два раза в день мать приносила в ее комнатку еду, молча ставила на стол и уходила.
Мария не знала, что наказание продлится так долго. Сначала она думала — день-другой родители подержат ее и отправят на работу. Потом решила, что ее заперли на неделю. Она пыталась поговорить с матерью, но та только ругалась и давала Марии хлесткие пощечины.
После первого месяца Мария стала каждый день плакать и звать на помощь. Тогда приходил отец, снимал свой кожаный ремень и хлестал ее. Потом Мария перестала кричать и плакать. Что-то внутри ее застыло. В уголках губ появилась упрямая и злая морщинка.
Она думала о Джоне. Сначала постоянно. От этих мыслей ей становилось легче. Она вспоминала их походы в музеи и на выставки — каким далеким казалось это теперь. Словно все эти прекрасные залы, картины, скульптуры были на какой-то фантастической планете совсем в другом мире.
Она вспоминала, как Джон смеялся, задумывался, как сосредоточенно вдруг застывал возле какого-нибудь полотна, словно пытался разгадать тайну этого волшебства, которое называется — искусство.
Она думала о том, что однажды вдруг увидела Джона совсем другими глазами. Когда же это произошло? Да, это было на набережной. Они ели горячую картошку и смотрели на баржи, проплывающие по Гудзону. Джон что-то кричал морякам, но они, конечно, не слышали его. Что же произошло тогда? Почему вдруг горячая волна поднялась в ней и подступила к самому горлу? В какой-то момент ей показалось, что она сейчас задохнется. Словно матовое стекло поставили перед глазами, весь мир поплыл, растаял, а потом вдруг она увидела Джона. Но это был не соседский мальчик — умный, вежливый и немного забавный. Это был — Он. Как и все девчонки, в детстве она мечтала о своем суженом и представляла его в сиянии славы, красоты, благодетелей. Это был в ее представлении высокий белокожий брюнет с тонкими усами и пронзительным взглядом карих глаз. Джон был светловолос. Чуть курносый, веснушчатый, с шелушащейся на губах кожей. У него были серые глаза, а рост вполне нормальный, даже не очень высокий. Но сейчас он казался ей тем самым рыцарем на белом коне.
После этого она уже не слышала и не видела ничего вокруг, только одна мысль стучала в ее висках — люблю, люблю, люблю…
На второй месяц Мария решила бежать. Твердо и бесповоротно. Нет, она не боялась, что мать и отец погубят ее, скорее всего они очень скоро увезут ее в Италию и там выдадут замуж. Просто они боялись, что снова появится Джон, что он заберет ее у них.
Мария решила бежать потому, что с ужасом вдруг поняла — и мать и отец для нее совершенно чужие люди. Это была не злая мысль, не мстительная, а очень спокойная, рассудительная даже. И в этом решении тоже виноват был Джон. Это он открыл для нее мир, в котором были совсем иные ценности, совсем другие мысли, другие отношения между людьми и другие цели в жизни. Этот мир был не лучше и не хуже того, в котором жили отец и мать, он просто был другой. И с этим он никак не соприкасался.
Да, она сама пришла тогда к Джону. Она, воспитанная с детства в самых суровых и аскетичных правилах, по которым и куда меньший поступок напрочь перечеркивал жизнь девушки. Но она не могла поступить иначе. Она боялась, что любовь, скрываемая, загнанная внутрь, закрытая на сотни замков, просто разорвет ее, сведет с ума, остановит когда-нибудь ее сердце. Любовь должна была быть свободной.
И так велико было это чувство в ней, что его хватило на двоих. Ведь она поняла сразу — Джон не любит ее. Но это не имело значения. Главное — она любила его. Она любила его больше жизни. Она обожгла его своей любовью, взяла в плен. И вот теперь они оторваны друг от друга…
Бежать из дому было совсем не сложно. Надо было только выбрать подходящий момент. Лучше всего бежать утром, когда отца уже нет дома. Надо только оттолкнуть мать, сбежать по лестнице и оказаться на улице. А потом сразу же туда, к Джону. Если его нет дома — на работу. Она знает, где находится редакция. Даже если его нет в редакции, она дождется его там. Из редакции ее не вытащит никто. Да, возможно, будет скандал. Отец непременно сунется и к Ежи, и в редакцию. Но применить силу он не посмеет. Мария уже совершеннолетняя, она вправе сама решать, с кем ей жить.
А потом они поженятся…
Мария, конечно, вспоминала и о самом последнем их дне. Это было тяжелое воспоминание, особенно в свете того, о чем она узнала, как только Джона выставили за дверь.
Это она была во всем виновата. Она солгала. Да, это была ложь во спасение, да, она не хотела ничего плохого, но она солгала и теперь расплачивалась за это. Мария не была беременна. Регулярно у нее были месячные, ни на день не запаздывали. И это удивляло ее больше всего. Она должна была забеременеть, она должна была понести от Джона, но ничего не происходило. Как Мария молила Пресвятую Деву, чтобы та послала ей ребенка, как искренне просила. Но каждый месяц в одно и то же время начинались месячные. Мария приписывала свое бесплодие тому, что живет в грехе — ведь они с Джоном не были повенчаны, поэтому Пресвятая Дева и отвернулась от нее, но, как только они повенчаются, она обязательно родит Джону ребенка. А для того чтобы повенчаться, надо было получить благословение родителей. И Мария решила солгать…