Девушки опять завизжали от волнения и удовольствия, парни засвистели — игра становилась игрой. И это бесило Шона. И это отнимало у него силы.
А Джону силы прибавляло.
— Ну, кто больше? — шутил он. — Выигравший всех угощает!
Молодежь смеялась.
— Слушай, Шон, ты не ел сегодня бобы? Смотри, а то опозоришься! — глядя прямо в глаза противнику, говорил Джон.
Шон налился краской уже даже не красной, а какой-то синей. Он готов был умереть, только бы выиграть.
Но он проиграл.
Джон пригнул его руку к столешнице, да так припечатал, что освободил не два пальца, а четыре и загреб ими все бумажки.
Рев восторга вырвался из груди каждого, кто наблюдал эту игру.
Только Шон был само воплощение ненависти. Он грубо оттолкнул стоявших на его пути и вылетел из дома.
— Зря я его обидел, — сказал Джон Мэри, когда молодежь повалила к столу и стала угощаться пуншем и пивом.
— Его не очень любят здесь, — сказала Мэри как-то грустно.
Потом снова были танцы, и парни теперь смотрели на Джона с уважением. Многие подошли познакомиться.
А потом вообще забыли о танцах, сгрудились вокруг Джона и стали расспрашивать о Нью-Йорке, об автомобилях, лифтах, электричестве и радио. Спрашивали и об артистах, певцах, танцорах. Девушки спрашивали о моде. Джону пришлось попотеть, чтобы ответить на все вопросы.
Расставались друзьями. Всей гурьбой проводили Джона до порога и заставили дать обещание завтра снова встретиться.
— Хотите чаю? — спросила Мэри, когда они оказались в доме.
— С удовольствием, — сказал Джон. — Я так хочу пить!
Мэри разожгла огонь и поставила чайник на плиту.
— Вы сегодня произвели фурор, — сказала она Джону. — У нас народ суровый, новичков долго не подпускают к себе.
— Чем я так уж всем приглянулся, не знаю, — рассмеялся Джон.
— Уж будто и впрямь не знаете, — сказала Мэри и смущенно опустила глаза. — Все девушки только на вас и смотрели.
— Бросьте, Мэри, никто на меня не смотрел.
— Ну одна-то уж точно все время смотрела на вас, — тихо сказала хозяйка.
— Это которая? Черненькая Лу?
Мэри отрицательно замотала головой.
— Кто же тогда? — спросил Джон.
— Ой, чайник закипел! — вскочила Мэри. — Сейчас будем пить чай.
Она заварила крепкий чай, достала мед и печенье.
— В Англии очень любят пить чай, — рассказывала она. — Ну и в Ирландии тоже. Мама готовила чай замечательно. Она и меня учила, но я, наверное, плохая ученица.
Джон попробовал чай и даже причмокнул от удовольствия:
— Я, к сожалению, не знаю, как готовила чай ваша мама, но вы это делаете чудесно. Вы обязаны раскрыть мне секрет, Мэри.
— Да никакого секрета нет, — улыбнулась польщенная хозяйка.
Румянец покрывал ее щеки каждый раз, когда кто-нибудь хвалил ее.
И мед был чудесный — густой, тягучий, почти коричневый, с запахом трав и цветов.
— Это нас эскимосы научили собирать. Здесь летом очень красиво, много цветов, травы высокие. Вообще-то наши эскимосы пришли с севера, там только тундра, вечная мерзлота. Не знаю, как человек может там жить? А вот эскимосы живут. Но наши почему-то решили прийти сюда. Что-то им сказали их боги. Я так слышала. На будущий год мы поможем им строить деревянные дома, а то их иглу начинают таять уже в апреле.
— Да, я видел. Удивительно, как умеет адаптироваться человек. Ко всему может приспособиться, — сказал Джон.
— Нет, — тихо возразила Мэри. — К одиночеству нельзя привыкнуть.
Она подняла голову и взглянула прямо в глаза Джону.
И только сейчас Джон понял, что Мэри все это время глядела на него не как хозяйка дома, не как остальные девушки на приезжего незнакомца. Ее взгляд таил в себе что-то другое, более глубокое, незащищенное, затаенное и сильное.
Джон не выдержал ее взгляда и отвел глаза. Вдруг он почувствовал себя в чем-то ужасно виноватым. Легкость пропала, мучительная недоговоренность возникла между ними.
— Очень вкусный чай, — сказал Джон, чтобы как-то прервать это молчание.
Мэри не ответила ему. Она тихо помешивала ложкой чай, стараясь не ударять ею о стенки чашки.
— Вы верующий, Джон? — неожиданно спросила она.
На этот вопрос Джон и себе самому затруднился бы ответить.
— Не знаю, — честно признался он. — Когда жил с матерью, каждую субботу и воскресенье ходил к мессе. Даже молился, когда заболел отец, прося у Бога помощи. Но отец умер. А вот теперь, в Нью-Йорке, я в церковь не хожу. Даже и не думаю об этом. Скажем так — я верю, что есть над нами высший разум, мудрость мудростей… Но вот что это? Бог?
— Я не об этом спросила вас. Я говорю про Заповеди Господни.
— Да, в это я верю.
— Джон, помогите мне.
— Я? Вам? Но как, Мэри?
— Шон сватается ко мне. Наверное, он любит меня. Наверное, я выйду за него, хотя сама его не люблю.
— Но тогда зачем выходить за Шона? Он мне не очень понравился, хотя это и не мое дело.
— Да, вы правы, он не очень хороший человек. Но, может быть, ему нужна просто ласка? Забота и терпение?
— Это вам решать, Мэри, — сказал Джон. — Чем я могу вам помочь?
— Я хочу, чтобы мой ребеночек родился от любви, — еле слышно прошептала Мэри.
У Джона перехватило дыхание. Больше ничего не надо было говорить. Эта женщина просила его о помощи. Она переступала через собственную гордость, через молву и предрассудки. Неужели ему сейчас надо было одернуть ее? Неужели надо было урезонивать, мудро рассуждать о женской чести, о долге, об обязательствах? Все эти правильные слова звучали бы сейчас кощунственно перед этой чистотой и безоглядностью.
— Я не люблю вас, Мэри, — сказал Джон. И даже эти правдивые слова ему самому резанули ухо.
— Это ничего, — спокойно ответила женщина. — Моей любви хватит на нас двоих.
— У меня есть невеста, — сказал Джон и вдруг подумал: «Мария и Мэри. Это же одно имя».
— И она не простит вас?
— Она? — задумался Джон. Он вспомнил, что и Мария сама пришла к нему, что все было почти так же, как сейчас. Он подумал, что и Мария поделила свою любовь и этой любви хватило на двоих. Она тоже была чиста и безоглядна. Она тоже была несчастна. — Она поймет.
Мэри поднялась со своего места, подошла к Джону, взяла его за руку и повела за собой. Теперь в ней была решительность, настойчивость и уверенность.
Даже ее небольшая хромота словно бы придавала ее облику убедительности.
Когда они поднялись наверх, Джон увидел в конце коридора Цезаря. Тот спал, сидя на полу.
«Почему он здесь? — мелькнуло в голове Джона. — Словно ждет кого-то…»
Но мысль эта оборвалась, не найдя ответа…
Действительно, любви Мэри хватило на обоих с лихвой. Чувство грусти и жалости быстро сменилось в Джоне на нежность и теплоту. Но потом и в этих чувствах ему стало тесно. И его захлестнула страсть. Он целовал Мэри в губы, в глаза, в мочки ушей, он покрывал поцелуями ее шею и грудь. Его руки трепетно пробегали по ее плечам и бедрам, вызывая ответную дрожь.
— Мэри, любимая, — шептал он и был в этот момент совершенно искренен.
Мэри счастливо улыбалась, ее губы подрагивали, а ресницы открытых глаз трепетали, словно крылья ночной бабочки, летящей на огонь.
Схлынувшая было волна страсти, не давая им отдышаться очень скоро возвращалась вновь, и вновь их тела сливались в одном горячем, обжигающем, испепеляющем порыве.
— Это будет мой, мой, мой ребенок! — шептала Мэри чуть хрипловато. — И он будет счастливее всех людей на земле!..
Когда они, иссушенные ласками и нежностью, закрывали глаза и мир уходил в темноту, словно тоже устал от напряжения, когда Мэри уже заснула на плече Джона, его вдруг словно обожгло:
«Бежать! Я же собирался сегодня ночью бежать отсюда! Цезарь ждет меня! Что я наделал?! Мне же надо выручать Найта! Мне же надо спасти людей в этом ущелье!»
Он тихо высвободился, поднялся с кровати и, мигом одевшись, вышел в коридор.
Цезарь все так же спал в углу, прислонившись к стене.
Джон подхватил его на руки и сонного отнес в свою комнату.
— Проснись, Кам, — разбудил он мальчишку. — Нам пора бежать.
Цезарь тут же открыл глаза и бодро произнес:
— Есть, сэр.
Холод обжег лицо, и Джон чуть не задохнулся от морозного воздуха.
Поселок спал глубоким сном. Только собаки лаяли на луну, да и то как-то лениво и сонно.
Джон торопился. Через пару часов должно было светать. Им надо было успеть уйти от ущелья как можно дальше.
Но главным теперь было незаметно пройти мимо стражников, если те и сейчас стояли на посту.
— Кам, ты сможешь тихонько подползти к домику стражи и посмотреть, что они там сейчас делают?
— Он спрашивает! Да я лучший разведчик на нашей улице! — сказал Цезарь.
— А свистеть ты умеешь?
— Конечно.
— Если возле будки спокойно, позовешь меня, ладно? Тихонько свистнешь.
— Есть, сэр.
Джон залег в кустах, а Цезарь пополз на разведку.
Его не было очень долго, Джону показалось, что целую вечность. Но вдруг он услышал, нет, не тихий свист, а шаги. Скрип снега, который был слышен, наверное, во всем поселке.
— С ума сошел разведчик, — прошептал Джон.
Но, к своему удивлению, увидел, что по тропе идет не Цезарь, а кто-то другой, взрослый человек в длинной меховой шубе, с мешком и ружьем за плечами.
«Они поймали Кама, — с ужасом подумал Джон. — Теперь ищут меня!»
Человек приближался размеренным шагом, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. Фигура его показалась Джону на какое-то мгновение знакомой. Но Джон сейчас думал совсем о другом:
«Надо притвориться мертвым, а когда он приблизится, ударом ноги свалить его и выхватить ружье».
И в этот момент раздался тихий свист Цезаря.
Человек остановился, оглянулся на звук свиста, постоял немного и продолжил свой путь.
Он прошел в пяти метрах от Джона и не заметил его.
«Что случилось? — лихорадочно думал Джон. — Почему Кам засвистел, если его поймали? Не мог же он выдать его, Джона. Кам ни за что не стал бы этого делать. Может быть, он просто попал в беду и зовет на помощь?»