— Да-да, нас очень интересует этот вопрос, — сказал другой джентльмен, который и был конгрессменом.
— Я не специалист… — начал Джон.
— И слава Богу! — сказал Билтмор.
— …я обыкновенный путешественник. Наверное, на эти вопросы трудно ответить, побывав на Аляске всего один раз. Но я уверен почему-то, что земля эта имеет большое будущее. Я скорее сужу по настроению людей. Наверное, в них возродился дух наших предков, которые покоряли обширные земли Америки. Дух первооткрывателей. Только более цивилизованный.
— И люди поедут туда?
— Люди не хотят оттуда уезжать, это я знаю точно. А природные условия — что ж, в России, я знаю, природные условия не менее суровы. А это богатейшая страна.
— Да-а, — задумчиво протянул конгрессмен. — Значит, можно во второй раз открыть Америку?
— Можно, — улыбнулся Джон. — Только знаете, что я хотел сказать в первую очередь? Не надо открывать Аляску.
— То есть? — не понял конгрессмен. — Вы не советуете?
— Нет, я прошу.
— Интересно, — сказал Билтмор.
— Мне страшно становится, когда я представляю, как в этом диком, прекрасном, нетронутом краю с чистым снегом и бескрайними лесами появятся дороги, задымят фабрики и заводы, загрохочут поезда, завизжат пилы… Вы знаете, что снятый верхний слой почвы восстанавливается там только через двести лет. То есть двести лет не будет травы, цветов, деревьев — голая мерзлая земля.
— Боже, как же мы будем жить без бабочек? — услышал вдруг Джон язвительный голос за спиной.
Он обернулся — в дверном проеме стоял молодой Янг.
И снова Джона резануло — где же он видел его?
— Простите, леди и джентльмены, добрый вечер, извините за опоздание. Простите меня и вы, мистер Батлер, но я не могу с вами согласиться при всем моем огромном к вам уважении.
Янг вошел в комнату и присел на свободный стул.
— Вы говорите — двести лет. Но человек живет сегодня. Ему сегодня надо есть, пить, одеваться, готовить пищу, читать, в конце концов. Да что там! Это то же самое, что положить рядом с голодным красиво испеченную сладкую булку и сказать ему — не трогай, она слишком хороша, а ты обкусаешь ее края, ты ее вообще уничтожишь! Пусть она останется такой, как есть.
Собравшиеся улыбнулись остроумному сравнению.
— Это верно, — сказал Джон, — голодный съест все. Я знаю, кое-где едят и людей. Но я о другом. Если вы даже обыкновенный кусок черствого хлеба положите перед матерью, она не станет его есть — она оставит детям.
— Да, — вдруг вступила в разговор Скарлетт. — Как мать, я не могу не согласиться с Джоном. Чаще, джентльмены, советуйтесь с матерями.
Потом всех пригласили к столу. Так получилось, что Джон оказался рядом с Эйприл и Янгом. Почти все время они молчали, потому что все внимание за столом собрал Билтмор. Он очень смешно рассказывал о привычках президента, о его небольших слабостях и как некоторые чиновники-подхалимы стали этим слабостям подражать.
— Я слышала, вы уезжаете в Европу? — спросила Эйприл.
— Да.
— Скоро?
— Через неделю, — сказал Джон, хотя такого точного срока для себя не устанавливал.
— И куда?
— В Италию. Потом, скорее всего, во Францию.
— По делам? Я имею в виду — по делам газеты?
— Нет. По своим.
— А как же газета?
— Я ушел оттуда.
— Досадно.
— Действительно, досадно, — вступил в разговор Янг. — Мне нравились ваши статьи, хотя и не все.
— Благодарю вас.
— Это я должен вас благодарить. Знаете, вы настоящий полемист. Сегодня вы преподали мне замечательный урок риторики.
— Это была не риторика, — сказал Джон. — Я действительно так думаю.
Джон вдруг потерял интерес к Эйприл и Янгу, потому что увидел, как Скарлетт, которая сидела рядом с Билтмором, о чем-то оживленно с ним разговаривает.
В этом не было бы ничего удивительного, если бы Джон не заметил в глазах, жестах, улыбке матери что-то такое, что появлялось в ней, когда она говорила с отцом.
Услышать, о чем они разговаривают, было невозможно, потому что все за столом говорили. Джона удивило это наблюдение. Удивило и слегка задело. Ведь это касалось памяти об отце.
На весь оставшийся вечер настроение у него было испорчено. А Скарлетт, наоборот, чувствовала себя прекрасно — это было видно. Джон просто не хотел замечать, но мать его словно помолодела лет на тридцать. Она весело и от души смеялась, изящным жестом, чуть кокетливо поправляла выбившуюся прядь волос, внимательно слушала Билтмора, особенным образом прищурив глаза, от чего лицо ее приобретало загадочность.
Когда они вернулись домой, Джон спросил:
— О чем это вы так мило беседовали с хозяином?
Реакция Скарлетт была неожиданной. Она вдруг вспыхнула вся, растерялась, натянуто улыбнулась и сказала:
— Да так, пустяки.
Когда приедет муж?
В Лондоне гастроли труппы прошли с огромным успехом. Бо только успевал принимать поздравления и восторженные похвалы. Англия, при всей ее консервативности, оказалась куда более терпимой, чем Америка. Скандалов не было, хотя и тут появлялись какие-то мрачные личности, писали на афишах спектакля угрозы, молча стояли у входа в театр с плакатами на груди.
Бо было скучно. Спектакль шел, актеры играли, зрители аплодировали. Родина Шекспира приняла «Отелло» благосклонно. Он бы, наверное, запил снова или бросил все и уехал куда глаза глядят, хоть в ту же Японию. Почему в Японию, Бо не смог бы пояснить никому, да и самому себе. Просто ему казалось, что эта закрытая от иностранцев на глухой запор, а поэтому загадочная страна — самое место для его скуки.
Но он не уезжал. Более того, он каждый вечер являлся на спектакль и сидел в театре до самого конца.
Бо все еще надеялся.
Уитни была с ним ровна и приветлива ровно настолько, чтобы посторонние ничего не заподозрили. Любая его попытка хоть как-то объясниться с ней мягко, но безоговорочно пресекалась на корню.
— Нет, Бо, это нечестно, — говорила Уитни. — Я не хочу ни о чем говорить без мужа.
Ночной скандал на улице, слава Богу, остался тайной для всех. Бо потом спрашивал себя — жалеет ли он о том, что сделал? О том ночном безумии и последовавшем тяжком похмелье. И каждый раз отвечал себе — нет. Он сделал то, что сделал. Он был бы другим человеком, если бы поступил иначе.
«Это какая-то глупость, — думал он. — Сколько раз в жизни я произносил слово «любовь» и никогда особенно не дорожил им. Где-то в глубине души я не верил в любовь. Это было для меня чем-то вроде сильного влечения. Да, если на нем замкнуться, оно даже может свести с ума. Но как же быстро «любовь» переходит в дружбу, стоит удовлетворить свое влечение. Может быть, и сейчас это нечто подобное? Тем желаннее цель, чем труднее ее достичь? Запретный плод сладок?.. Неужели я вляпался в такую банальность? Нет. Это, конечно, не любовь. Это обыкновенное влечение, но разогретое до высокой температуры. Стоило бы мне один раз переспать с Уитни, все быстро кончилось бы. Но вся беда в том, что это невозможно».
— Хорошо, — сказал Бо Уитни. — Пусть приезжает твой муж. Мне надо с тобой поговорить.
— Не думаю, что это возможно, — сказала Уитни.
— Я оплачу ему дорогу.
— Перестань, Бо, противно тебя слушать. Сол не мелочен, ты же знаешь.
— Да, прости, я сказал глупость. Но мне надо с тобой поговорить.
— Хорошо, я дам ему телеграмму, — сказала Уитни.
— Абсурд! — захохотал Бо. — Я буду ждать твоего мужа, чтобы поговорить с тобой.
Но гастроли в Англии закончились, а муж Уитни так и не приехал.
Труппа переезжала во Францию.
До начала спектаклей в Париже оставалось три дня. Бо объявил эти дни выходными. Актеры устали, надо было дать им передохнуть.
Но на следующий же день Бо пожалел о своей заботливости. От безделия он сходил с ума. От безделия и от мыслей об Уитни.
«Давай-ка, старик, сделаем вот что, — сказал он сам себе, — попробуем трезво взглянуть на предмет нашей страсти. Определить, что нам в нем нравится, а что оставляет желать лучшего. Подвергнем сомнению достоинства, и, может быть, это поможет нам избавиться от иллюзий. Согласен? Согласен».
Как истинный режиссер, Бо и с собой разговаривал в виде диалога.
«— Итак, приступим. Что в плюсе?
— В плюсе… Подожди, а что, собственно, в плюсе? Ну, стройная, ну, милое лицо, ну, большие глаза… Да, руки тонкие, длинные пальцы…
— Волосы…
— Ну, волосы, скажем, у всех женщин нормальные. Ладно, оставим волосы. Что еще?
— Погоди, а кроме внешнего? Характер там, я не знаю, таланты, а?
— Талант есть. Она талантлива здорово. А вот характер — не знаю… Понимаешь, я просто не знаю ее характера.
— Ты знаешь. У нее твердый характер.
— Пусть твердый, но тогда это в минус. Я терпеть не могу твердые характеры. Люблю слабых и мягкотелых. Они не бывают фанатиками.
— Да, но они не бывают и предателями.
— Верно, согласимся, что характер должен быть тверд в меру.
— У нее — в меру?
— Ты что?! Это просто скала! Нет-нет, характер в минус.
— Ну что, больше плюсов нет?
— Нет.
— Хорошо. Разберем те, что наскребли…
— С трудом наскребли, заметь.
— Значит, стройная.
— Пожалуй, этот плюс весьма сомнителен. Мало ли стройных женщин? Честно говоря, есть и постройнее.
— Ладно, этот плюс не в счет. Милое лицо…
— Лицо действительно милое. Но не более. Довольно-таки простенькое лицо, прямо скажем — не красавица. И даже, знаешь, эта ее манерка покусывать губу делает ее весьма непривлекательной. Знаешь, будем честны — этот плюс тоже не в счет.
— Отлично. Но глаза большие?
— Несоразмерно большие. Какие-то даже выпученные! Нет, про глаза это я сгоряча сказал.
— Ну, тогда что у нас осталось? Руки и пальцы. Тонкие, изящные пальцы…
— Как у пианистки или у карманного вора. Что мне эти руки?! Воровать ее не пошлешь! А на пианино она играет плохо. Тоже мне плюс — руки!
— Еще волосы…
— Не смеши меня! Когда женщине не за что делать комплимент, всегда говорят — какие у вас волосы! Я почти не встречал лысых женщин. Ты встречал?