Но и назавтра, и через три дня массовки не было.
— Что случилось, Тео? Где люди?
— Люди? Ты имеешь в виду?.. — растерялся директор.
— Да, Тео, я имею в виду людей для массовых сцен.
— А ты уже хочешь снимать массовые сцены?
— Да, Тео, я хочу уже снимать массовые сцены, — теряя терпение, сказал Джон. — Я хочу их снимать вот уже вторую неделю. Что, в конце концов, происходит, Тео? Зачем ты меня водишь за нос?! У тебя не получается собрать людей?! Ты так и скажи!
Тео вдруг опустился на стул и убитым голосом произнес:
— Джон, я боюсь их.
— Кого? Людей? — не понял Джон.
— Да, я боюсь этих людей. Я боюсь приводить их сюда. Ты же видел этих всадников, они могли всех нас поубивать. Они же убили капитана, словно муху, даже не охнули. Джон, они поубивают и нас. Они просто дикари.
— Подожди, но ты же нашел общий язык с рабочими! Ты прекрасно с ними управлялся…
— Джон, мне это стоило десяти лет жизни, — взмолился Тео. — Нам надо было брать с собой экспедиционный корпус. Нам надо было строить укрепления, ставить пушки. Джон, они нас так не оставят!
Тео чуть не плакал. Он был в полной панике.
— Прекрати, Тео! Возьми себя в руки, что ты несешь?! Бьерн договорился с аятоллой! Мы в полной безопасности! — пытался успокоить директора Джон, хотя и сам чувствовал, что опасность есть. Он ловил себя на том, что даже во время съемок, когда он полностью поглощен происходящим на съемочной площадке, его не оставляет неприятное ощущение — кто-то чужой и враждебный все время смотрит ему в спину.
— Да, договорился? А где этот договор? Где наши гарантии? Да завтра ваш аятолла просто передумает и пошлет сюда сотню головорезов! Да если бы даже он подписал какую-то бумагу, я не был бы спокоен ни минуты. Эти люди живут по совершенно другим законам. Для них нет честного слова, для них не действительны никакие договоренности, они сегодня забывают то, что было вчера. Нет, я не говорю, что они ведут себя так со всеми. Со своими одноплеменниками они, возможно, очень честны и порядочны. Но мы для них — враги, Джон. Понимаешь, мы — враги. Мусульманину прощается один грех, если он убьет неверного.
— Хорошо, допустим, все, что ты говоришь, — чистая правда. Но что же нам делать? Что, Тео?!
— Я не знаю, Джон, я не знаю…
— А я знаю. Нам надо закончить съемки и уехать отсюда. И сделать то и другое как можно быстрее. Поэтому, Тео, возьми завтра с собой помощников, отправляйся в город, плати любые деньги, но приведи людей. Хочешь, я сам с тобой поеду?
Тео отказался от помощи Джона, а на следующее утро отправился в Иеруслим.
Джон решил убить двух зайцев сразу и снимать сцену у дворца Пилата и распятие Христа. И там и там нужны были огромные толпы. Только в одном случае люди обозлены, полны ненависти, жажды смерти, а в другом — печальны и раскаянны.
Джон понимал, что если Тео и приведет людей, то это будут далеко не артисты. Им долго придется объяснять и что такое кино, и что вообще они должны делать И, что самое трудное, зачем. Играть эти люди не будут. Надо найти способ вызвать в них нужные реакции. И Джон нашел. Теперь оставалось ждать Тео.
Конечно, Джон предполагал, что Тео приведет-таки хоть сколько-нибудь людей. С ним были помощники. Но что он приведет столько — Джон и представить не мог. Сначала на дороге появилось облако пыли огромных размеров, словно двигалась упавшая на землю туча, а потом из этой пыли показались люди. Они шли и шли — старики, молодые, женщины в паранджах, черные и голые дети.
— Тео перестарался, — сказал Бьерн. — Он привел весь город.
Но Джон уже не слушал его. Он отдал команду Тома начинать съемку. Просто снять эту бесконечную вереницу в облаке пыли.
Тома понял Джона с полуслова, и камера заработала.
Люди шли молча и серьезно. Они не обращали внимания на какой-то странный ящик, который жужжал рядом с ними. На широкой площадке они останавливались и тут же усаживались на землю.
У Тео было радостно-растерянное лицо.
— Слишком много, да, Джон? Я и не хотел. Мы только объявили им, что они смогут получить деньги. Они пошли все сразу. Вон, видишь, несут старика на носилках. Все пошли. Я не знаю, как расплачусь с ними.
Когда вся толпа наконец устроилась на площадке, Джон взял рупор и поднялся на возвышение. Только здесь он понял, что люди не понимают его. Но переводчик уже пробирался сквозь толпу.
— Только ничего не говорите им про Христа. Он для них — самозванец, — умолял переводчик.
— Вы будете переводить меня слово в слово. Запомните, слово в слово.
Джон поднял руку, и наступила тишина.
Камера уже работала.
— Люди добрые! Вы живете в святом месте! Вся история рода человеческого прошла через эти степи и горы, — сказал Джон и остановился, чтобы переводчик мог повторить его слова. — Великий Магомет — ваш пророк.
Не успел переводчик перевести, как вся толпа склонилась к земле.
— Алла акбар!!!
— Но у верующего человека много врагов, которые хотят исторгнуть из его сердца самое святое! Они обряжаются в разные одежды, но суть их одна — зло.
Толпа загудела.
— Посмотрите на меня! Я выгляжу нормальным человеком, и вы слушаете меня. Но что станет с вами, если я скажу — женщины, откройте ваши лица!
— Я не буду это переводить, — прошептал переводчик.
— Переводи! — сквозь зубы прорычал Джон, искоса взглянув на камеру — Тома не останавливал съемку.
После слов переводчика толпа вскочила на ноги, закричала, в Джона полетели камни, грязь. Он еле успевал уворачиваться.
— Остановите их! — взмолился переводчик.
Но Джон молчал. Ему надо было, чтобы снято было как можно больше.
И когда толпа уже решительно двинулась в его сторону, он закричал:
— Но я никогда не позволю себе нарушить законы вашей страны! Никогда я не попрошу женщину открыть лицо!
Переводчик повторил это несколько раз, потому что шум не смолкал. А когда до всех дошло сказанное, толпа вдруг рассмеялась.
Джон посмотрел на группу. У многих были бледные лица.
«Да, — подумал он, — кажется, я чуть не испортил все».
Толпа снова уселась и приготовилась слушать переводчика. Напряжение спало. Люди переговаривались, смеялись, кто-то даже шутливо подбегал к женщинам, словно пытаясь снять с них паранджу.
Джон выигрывал время, чтобы Тома успел переставить камеру. Теперь предстояло снимать распятие.
Солнце било толпе в лицо, оно уже опускалось к горизонту, а этого-то Джону и нужно было.
Он оглянулся на рабочих, взглядом спросил у Бьерна, все ли готово? Тот кивнул.
И тогда Джон спустился ближе к людям и сказал:
— А теперь я обращаюсь к вашему состраданию. Я знаю, что мусульмане — очень добрые люди.
Шум в толпе стих.
— Они беспощадно карают преступников и жалеют безвинных.
Переводчик начал переводить, а Джон махнул рукой Бьерну.
Толпа, как завороженная, стала вдруг вся подниматься, устремив взгляды туда, где из-за холма вырастали огромные деревянные кресты, с распятыми на них людьми.
— Эти люди безвинны! — сказал Джон.
Тени от крестов покрыли толпу. И та стояла потрясенная и безмолвная.
Слова переводчика упали в полную тишину.
Только жужжала кинокамера.
Конечно, на крестах были не люди, а сделанные очень натурально муляжи. Но, видно, эта натуральность и потрясла толпу. Джон вдруг увидел то, чего никак не ожидал. Сначала одна женщина, потом другая, а потом почти все сбросили закрывающие их лица плотные ткани и в голос завыли. Мужчины даже не обернулись. Джон видел, что в глазах у многих стояли слезы.
Женщины падали на землю, бились в истерике, рвали на себе волосы. Джону стало жутко. Он не знал, что делать дальше. Его, как ему казалось, невинный обман обернулся настоящей трагедией для этих доверчивых людей.
Впрочем, чисто профессионально Джон молил Бога, чтобы Тома все успел снять. Чтобы получилось так же сильно, как это было вот здесь, в жизни. Он видел, что оператор и сам волнуется. Никто не ожидал такого эффекта.
Но вот Тома поднял голову от глазка и развел руками:
— Все! Пленка кончилась!
Теперь надо было что-то делать.
— Но не плачьте, мусульмане! — начал Джон, еще не зная, что скажет дальше. И решил, что скажет правду. — Эти люди обретут вечную жизнь за свои страдания! Вечную жизнь и вечную славу!
И толпа снова как один повалилась на колени и прокричала:
— Алла акбар!
Вечером, когда вся группа, сидя под открытым небом, в который раз с жаром обсуждала дневную съемку, вспоминая мельчайшие детали, которых Джон даже не увидел, не заметил, когда смеялись и делились собственными страхами, Бьерн сказал:
— Это тебе, Бат, надо быть священником! Заставил молиться Христу правоверных мусульман.
— Во всех человеческих религиях, как бы ни отличались они друг от друга, добро всегда остается добром, — сказал Джон.
— Вот видишь, ты и говоришь уже, как богослов.
— Это я просто от нервного перенапряжения, — сказал Джон. — Если кто и волновался больше всех, то это был я. Знаете, господа, как я боялся! Но вот удивительная вещь — вдруг наступил момент, и мне словно кто-то шепнул — все будет хорошо.
— Не иначе ангел.
— А что ты думаешь, Бьерн? Разве ты сам не чувствуешь здесь, в этих местах, присутствие высшей силы?
— Бат, прекрати, ты начинаешь говорить скучно. Что за елейный голосок? Что за проникновенные интонации? Это тебе не к лицу.
— Да, мы же современные люди! Нам к лицу только ирония, мягкий цинизм…
— Перестань! — закричал Бьерн, закрывая уши. — Я слышать тебя не могу! Даже если ты говоришь совершенно честно, это все как-то слишком слащаво! Почему все религии такие серьезные и наставительные? Впрочем, может быть, речь идет не о религии, а об адептах. Вы все так серьезны, словно это ваша большая заслуга — Иисус Христос и его заповеди. А я думаю, что Христос был веселым человеком. Добрым, легким и свободным. Это уже Матфей, Марк, Иоанн и Лука сделали из него ходячий указующий перст. Этакого буку, зануду постоянного. Я не верю им. Впрочем, они проговорились. Не получился у них морализатор. А уж очень старались. А не получился. Он и вино пьет, и женщины рядом. Но самое главное — он слаб. Ведь боится же он распятия.