Кое-кто стал помогать солдатам. Женщины готовили завтрак. И уже скоро все вместе уселись вокруг костров.
Солдаты чувствовали себя на верху блаженства, потому что вокруг них было много красивых и внимательных женщин. Особым успехом пользовалась, конечно, красотка, которую Джон подобрал на набережной Сены.
Только одного человека Джон не увидел — Бьерна.
Солдаты уехали, пообещав обязательно вернуться, чтобы завершить работу.
Съемки в тот день начались позже обычного. Бьерн так и не появился на площадке. Когда Джон послал за ним, посыльный вернулся с известием, что художник совершенно пьян и не может даже встать.
Джону пришлось распоряжаться одному.
А вечером он пришел к другу и сказал:
— Это твое дело — грубить мне. Ты можешь перестать называть меня своим другом. Но на съемочную площадку будь любезен являться.
— Хорошо, мистер Батлер, я буду являться на съемочную площадку, — ответил Бьерн нетвердо. — Еще какие будут распоряжения?
— Никаких. Просто я не заслужил такого отношения. Мне жаль, что ты оказался обыкновенным. Мне очень жаль.
Джон вышел из палатки.
Он так устал за эти дни, что даже обижаться по-настоящему у него не было сил.
Съемки шли только благодаря почти героическим усилиям. Жара, пыль, духота, мухи — это были по сравнению с остальным маленькие досадные мелочи.
Все валилось из рук, все шло наперекосяк. У Джона уже появился суеверный страх перед съемкой. Если он назначал на завтра сцену ловли рыбы, то оказывалось, что на озере ветер и волны, запросто переворачивающие лодки. Если он хотел снимать исцеление прокаженных, то наступала такая жара, что грим, изображающий язвы проказы, стекал с тел актеров, как вода. Если собирался снимать беседу Христа с учениками, то солнце, наоборот, скрывалось за тучами и ветер поднимал тучи пыли…
Новая камера постоянно отказывала. Она то вдруг останавливалась как раз посреди съемки, то начинала рвать пленку, то вдруг мотор ее начинал так бешено крутиться, что казалось, сейчас пойдет в разнос. Тома ночи напролет сидел над ней, чистил, ремонтировал, но назавтра происходило то же самое.
Скоро начали пропадать костюмы и реквизит. Нет, их никто не крал. Просто в нужный момент оказывалось, что костюм Понтия Пилата исчез. Перерывался весь лагерь, все вещи, включая личные. Костюма не было. Он находился только на следующий день, когда снималась уже другая сцена. Один раз пропал ящик с копьями для римской стражи. Это было вообще какое-то наваждение. Огромный ящик, который был виден отовсюду и всегда, пропал как раз в тот день, когда снималась сцена несения креста на Голгофу. И тоже нашелся на следующий день.
Но самыми тяжелыми оказались съемки актеров и «актеров». Если профессионалы все-таки работали в полную силу, то собранные Джоном клошары в самые ответственные минуты выходили вдруг из повиновения. То кто-нибудь из них напивался до бесчувствия, то вдруг ни с того ни с сего начинал спорить с Джоном о каком-то пустяке, бросал все и уходил с площадки. То в один из дней они все вдруг решили, что им мало платят, и устроили забастовку. Начался настоящий скандал. Оказалось, что им платят ничуть не меньше, чем профессионалам. Тогда возмутились профессионалы. Почему, дескать, им платят столько же, сколько этим, с улицы?! Тео метался между теми и другими, что-то обещал, грозил, уговаривал… Но и это было еще не все. И актеры и «актеры» совершенно не понимали, чего от них хочет Джон. Они кривлялись, переигрывали, принимали «трагические» позы, чуть ли не рвали на себе волосы, а Джон просил их как раз об обратном. Они не могли его понять. И здесь труднее оказалось работать с профессионалами. У тех уже были свои любимые штампы, и при каждом удобном случае они извлекали их из своего актерского багажа на свет Божий.
С некоторых пор возле съемочной площадки снова стали появляться всадники, и снова с явно недружескими намерениями. Когда Бьерн снова отправился к аятолле, тот заломил такую цену за спокойствие, что Тео только за голову схватился, когда узнал об этом.
Бюджет трещал по швам. Люди начинали болеть от грязи и жары…
Но самое страшное было то, что Джон, хотя он и не видел отснятого, чувствовал, что фильм не получается. Ни разу он не был доволен тем, как прошла сцена. Разве что только тогда, когда собралась массовка.
И вот теперь — Бьерн.
«Нет, — подумал тогда Джон, — кардинал говорил не о событии в порту. Он имел в виду все то, что происходит сейчас. Но это так легко сказать — не отчаивайтесь! Ведь тут речь идет о таких важных вещах, может быть, о самых главных в жизни».
Бьерн пришел к Джону ночью. Вошел в палатку и молча уселся на кровати.
Джон не спал. Он вообще мало спал последнее время. Словно жил на каком-то заводе, который двигает его руки и ноги, шевелит мозги, но который вот-вот кончится.
— Ну, рассказывай про этого белокурого красавчика, — наконец произнес Бьерн.
Джон молчал.
— Ты его знаешь? Он негодяй? Да?
Джон не ответил.
— Я видел, как тебе хотелось двинуть ему в челюсть. Зря ты сдержался. Вот была бы потеха. Правда? Ну, чего молчишь?
Джон опять ничего не сказал.
— Я очень люблю ее, Бат, — тихо произнес Бьерн. — Знаешь, я люблю ее ничуть не меньше, чем тебя. Но по-другому, конечно. Боже, что я вытворял, чтобы увидеться с ней! Учитель танцев — это еще цветочки! Я ведь был в их доме и полотером, и страховым агентом, и коммивояжером. Я устраивал засады, я охотился… Это целая романтическая история, Бат. Я думал так, как увижусь, сразу скажу, что люблю. Если откажет — застрелюсь. У меня и пистолет был на этот случай. Я уже готовился к смерти всерьез. Но она вдруг сказала — да. И — понеслось.
— Мне ведь надо молчать, да? Тебе вздумалось поизливать душу, теперь я гожусь? — сказал Джон.
— Да не будь занудой. Ну ладно, извини.
— Извинил. Продолжай.
— Отбил охоту! На чем я остановился?
— Понеслось, — напомнил Джон.
— Вот именно. Понеслось. Это ты очень хорошо сказал, Бат, именно понеслось.
— Это ты сказал.
— Правда? Ну тоже — ничего. И вот так понеслось, Бат, что я забыл все на свете. Что она со мной вытворяла, Бат! Она сводила меня с ума, потом приводила в чувство, чтобы снова свести с ума, чтобы снова привести в чувство… Я забросил живопись, я отказался от работы в трех театрах, о которых мечтал, я перестал читать книги, Бат, я превратился в такого сладенького, добренького, миленького, влюбленненького усипусечку. Цветочки, альбомчики, открыточки, прогулочки, записочки, бантики, платочки, поцелуйчики… В какой-то момент я понял, что меня вырвет. И я решил ей сказать «прощай».
— Грубовато получилось, — сказал Джон. — По-солдатски.
— Нет, милый. У меня ничего не получилось, потому что это она сказала мне «прощай». А я даже не успел открыть рта. И все понеслось снова. Оказалось, что ей самой все это противно до чертиков. И теперь понеслось совсем иначе — я стал нигилистом, циником, ифан терибль, ниспровергатель, грубиян. Выставки, симфонии, богемные вечера, водка, сигары, автомобильные гонки, бокс. В какой-то момент я понял, что теперь-то уж меня точно вырвет. И я решил просто исчезнуть. Когда мы встретились в Италии, я там просто отмокал. Понимаешь, как ты вовремя мне попался? Не будь тебя, я бы снова примчался к ней. И понеслось бы.
— Но ты мне никогда ничего не рассказывал.
— Да и ты про себя не слишком откровенничал, судя по вчерашней встрече.
— Это отдельный разговор.
— А я потому ничего не рассказывал, что считал — этого уже нет. Ошибка. Есть. Моя ошибка. Перед самым отъездом я ей написал.
— Понятно.
— Ничего не понятно. Я ей написал, что больше не связан с ней никакими обязательствами, что она свободна и я свободен. Бат, я каждый день ждал ее, хотя был уверен, что она не появится. А она появилась.
— Бьерн, ваши отношения можно было решить как-то иначе… Не знаю, мне показалось все это очень картинным, ненастоящим. Ты говорил с ней в последнюю минуту с таким надрывом, что и глухому было бы понятно, ах как ты ужасно мучаешься. Ты отрываешь от собственного сердца…
— Правда? Но, в конце концов, это на самом деле так.
— И она приедет, уверяю тебя.
— Она уже приехала. Она у меня в палатке.
Джон даже приподнялся с подушки.
— Я не слышал.
— Она примчалась на лошади. Говорит, автомобиль приносит ей несчастье. Она там сейчас одна, она ждет пока мы помиримся с тобой.
— Мы помирились, можешь идти к ней.
— Нет, мы пойдем вместе. Она мне не поверит. Поднимайся, Бат, выручай.
— Выручать?
— Ну да. Я же сделал ей предложение. Как только вернемся в Европу, мы поженимся. Если я не приведу тебя, она мне откажет.
— Ну, ребята, с вами не соскучишься!
— А я что говорю?!
Диана сидела при свете лампы и читала сценарий.
— Привет, Джон, — сказала она как ни в чем не бывало. — А что, так и было на самом деле? — кивнула она на сценарий.
— Диана, я тебя заставлю читать настоящие книги! — вскричал Бьерн.
— Это Библию, что ли?
— Бат, давай ее отшлепаем? — Бьерн взялся за свой кожаный пояс.
— Фи, Бьерн, ты грубиян. Кожаным ремнем! Женщину! Нет чтобы просто рукой.
— Ну, я вижу, вам весело и хорошо. Мы с Бьерном помирились. Я пойду спать, — сказал Джон.
— Подожди, Джон. Куда ты? У нас сегодня помолвка. Неужели ты не выпьешь с нами шампанского? — сказала Диана.
— Хотите, я вам кое-что скажу? — вдруг серьезно спросил Джон и сел на табуретку. — Только, пожалуйста, не перебивайте меня. У меня была девушка. Она и сейчас есть, я уверен. Мы очень любим друг друга.
— А! Я знаю! Мария! — сказал Бьерн.
— Да, только не перебивай. Понимаете, мы очень хотели с ней быть вместе. Но нас вот так взяли, как котят, и швырнули в разные стороны. И теперь я не могу ее найти, а она не может найти меня. Она бедная девушка. Собственно, это неважно. Важно то, что и она, и я отдали бы многое, чтобы сейчас оказаться рядом. А когда я смотрю на вас, мне все время хочется закричать — что вы делаете?! Если вы любите друг друга, так будьте вместе. Что вы все играете в какие-то прятки?! Что вы все испытываете? Что хотите доказать?! Да как вам не стыдно?! Вы знаете, что я ненавижу вас за это?! Вы мне противны со своим снобизмом!