Диана слушала Джона, чуть приоткрыв рот. Растерянная улыбка не сходила с губ Бьерна.
— Нет, вам нельзя жениться. Вам надо бежать подальше друг от друга. Вы же измучаете себя! Вы измучаете всех. Вы станете сами себе противны, и слово «любовь», которое для вас и сейчас-то мало что значит, вообще станет синонимом ругательства. Спокойной ночи.
Джон встал и вышел из палатки.
И только здесь, под чистым небом, почти под таким же, как там, в Джорджии, той ночью, когда он бежал из дому, Джон рукавом вытер глаза, которые почему-то были полны слез.
«У меня ничего не получается в жизни, — сказал Джон самому себе. — И я не могу не отчаиваться! Слышите, кардинал, слышите, вы, мрачный пророк, я отчаялся!»
…Съемки закончились через две недели.
Через месяц группа вернулась в Париж.
А еще через три дня Джон узнал, что вся снятая пленка оказалась пустой.
На ней не осталось ни одного кадра. Сплошное черное поле. Только на мгновение мелькает толпа людей и поднимающаяся тень распятия.
Новый сезон театр должен был открыть новой постановкой, но Бо так и не решил, на чем остановиться. История Жанны Д’Арк в какой-то момент показалась ему недостаточно динамичной. Он стал переделывать пьесу, но неудовлетворение не пропадало, а нарастало. Вся история Орлеанской Девы, при всей ее героичности и обнаженности страстей, была уж больно романтичной. И совсем не отвечала на те вопросы, которые мучили Бо.
После альпийской трагедии все пьесы, все сюжеты казались ему мелкими и обыденными. Потрясение, пережитое в Швейцарии, заслоняло все.
В конце концов Бо бросил Жанну Д’Арк. И ничуть не жалел об этом.
Он стал переворачивать целые пласты драматургии в надежде найти хоть что-нибудь созвучное его настроению. Но, прочитав две-три первые страницы, отбрасывал пьесу, хватался за другую, чтобы и ее, не дочитав, отбросить.
К нему потянулись вереницей молодые, никому не известные авторы. Они несли целые кипы рукописей, трудночитаемых, неряшливых, с разрозненными листами или, наоборот, аккуратные, отпечатанные на машинке, с гладкой бумагой и отсутствием ошибок. В них попадалась пара диалогов, написанных живым языком. Но на этом все достоинства пьес заканчивались.
Бо мрачно бродил по библиотекам, останавливаясь у полок с беллетристикой, вдруг хватал с полки книгу и начинал ее бешено листать. Он стал теперь просматривать романы и повести. Но и здесь его ждало полное разочарование.
Но на этом неудачи Бо не заканчивались.
Налоговая инспекция вдруг стала проверять счета театра и нашла в них какие-то огрехи. Правительству Америки казалось, что театр заработал слишком много денег в Европе и не хочет делиться. Бо, как директор театра, должен был еще заниматься и этим. Тоскливые чиновники управления дотошно просматривали все бумажки по многу раз, обращались к нему по всяким пустякам, дергали его своими дурацкими вопросами — откуда, куда, сколько, зачем, почему?
Бо с трудом держал себя в руках. Каждый раз, когда в его кабинет, скромно постучав в дверь, заходил чиновник управления в своих сатиновых нарукавниках, у Бо было желание разбить о его голову графин, но только спрашивал:
— Не желаете ли водички?
Самое главное — Бо понимал, что вся эта инспекция неспроста. Владельцы других театров только диву давались. Даже крепкие бродвейские театры никогда не подвергались столь иезуитской пытке. Кое-кто намекал, что все это расистские происки. Но Бо от этого не становилось легче.
Но, пожалуй, главная беда была дома.
Когда Бо и Уитни вернулись в Нью-Йорк, бывший муж Уитни вдруг объявил, что не собирается отдавать ей детей. Он это сделал не сам, он прислал адвоката, который, ссылаясь на какой-то законодательный акт, утверждал, что Сол имеет полное право не возвращать детей их матери, поскольку она своим моральным обликом не может служить примером для малышей.
К сожалению, а может быть, к счастью, Бо в этот момент не было дома. Он бы размазал крючкотвора по стене.
Когда он вернулся, Уитни была вся в слезах и ему с трудом удалось добиться от нее путного слова.
Недолго думая, Бо позвонил Солу.
— Хорошо, — сказал он. — Ты достаточно наказал Уитни, ты заставил ее плакать целый день. Она может так прорыдать еще неделю, если тебе так нужно, но потом верни детей матери.
— Когда она тайком ушла из дому, она не плакала, — сказал Сол. — Что же это сейчас у нее проснулись материнские чувства?
— Боюсь, ты не совсем прав, Сол. Не мужское это дело судить о материнских чувствах. Наше дело быть опорой и поддержкой. Мы же не женщины, нам не пристало затевать мелкие интрижки.
— А ты ошибаешься, Бо, если считаешь, что все в твоей жизни будет являться тебе на золотом подносе. За все надо платить. Мне, наверное, не стоит объяснять, за что должна платить Уитни.
— Почему же, объясни.
— Без особого удовольствия, но — пожалуйста. Она будет плохим примером для детей. Ее моральный облик не соответствует элементарным представлениям о материнстве…
— Что ты несешь, Сол? — перебил его Бо. — Откуда у тебя эти казенные словеса? Ты что, читаешь по бумажке?
Некоторое время на том конце провода молчали, и Бо понял, что про бумажку он скорее всего угадал.
— Ну-ка, скажи своими словами, Сол, за что ты наказываешь женщину, с которой прожил несколько лет, с которой ты перестал здороваться с зеркалом и сморкаться в рукав. Ты начал читать книги, хотя в твоем деле это вовсе не нужно. Я видел у тебя махровый халат, Сол. Ведь это Уитни тебе его купила. Ты же всегда думал, что это просто пальто! Слушай, она сделала человека из тебя! Неужели ты сомневаешься, что она вырастит ваших детей? Перестань, Сол, я вовсе не хочу тебя обидеть, но ты ведь поешь под чью-то толстую дудку! Тебе еще не надоело петь чужую музыку? За всю жизнь не надоело?
Сол молчал.
— Слушай меня внимательно — сейчас я приеду к тебе, мы выпьем с тобой по стаканчику виски, ты набьешь мне морду, и я увезу малышей к матери. Ты меня понял, Сол? Если хочешь, я привезу с собой то письмо, которое ты прислал в Европу. Потому что для меня ты всегда был и остаешься благородным человеком.
— Нет, Бо. Я не отдам детей, — сказал Сол, и Бо показалось, что человек этот плачет.
— Хорошо. Скажи мне тогда, кто тебе посоветовал эту глупость?
— Никто мне ничего не советовал.
— Если твой паршивый адвокат, то пусть лучше займется побыстрее собственной защитой. Я намереваюсь проломить ему башку.
— Я это решил сам.
— Брось, Сол, ты никогда не додумался бы до такой подлости.
— Это не подлость, а эта, как ее… вонздмензие…
— Возмездие, ты хочешь сказать? Возмездие, дурачок. Запомни хорошенько, у тебя плохие учителя.
Бо бросил трубку так, что она чудом не развалилась.
Уитни слушала весь их разговор.
— Ничего, — сказал Бо. — Мы просто украдем их, когда они пойдут в школу. Пусть попробуют потом отобрать.
— Нет, Бо. Я не хочу так. Лучше я потеряю их навсегда, чем втяну их в грязную историю.
— Ты не потеряешь их.
Бо в тот же вечер связался со своим адвокатом и изложил суть дела.
— Неужели есть такой дурацкий закон? — спросил Бо.
— Да, есть такой законодательный акт. В случае невыполнения матерью своих обязанностей она лишается материнских прав.
— Что значит — «невыполнение»?
— Это трактуется очень широко, Бо. К сожалению, ваш случай подпадает под возможную трактовку. Уитни ушла из дома к другому мужчине, этим она нарушила свой материнский долг.
— Стало быть, если бы она не ушла, а просто погуливала на стороне…
— Это в трактовку не входит. Жена не разрушает семью.
— Мило. И что же делать?
— Судиться, Бо, что же еще? Я берусь за это дело. Тут есть где разгуляться.
— Слушай, ты говоришь так, словно я тебя приглашаю на разбой.
— Бо, милый, суд — сплошной разбой. Но будь спокоен, я опытный разбойник. Мы вернем матери детей.
— Слушай, меня от тебя иногда просто тошнит.
— Меня и самого от себя тошнит. Зато я не толстею.
Словом, был подан иск, и судебное колесо завертелось.
Но еще до того как началось слушание дела, Бо уговорил-таки Уитни съездить в школу и хотя бы повидаться с детьми. Он в глубине души надеялся, что Уитни просто возьмет малышей за руку и уведет за собой, никто не посмеет ее остановить.
Они приехали к школе за десять минут до окончания уроков. Бо не выпускал Уитни из автомобиля, пока из школы не стали выходить малыши. Это была школа для черных детей. Бо впервые видел такое количество огромных глазенок и курчавых черных волос. И еще он подумал, что никогда бы не узнал малышей Уитни в таком количестве негритят.
Но Уитни узнала.
Она выскочила из машины и бросилась в толпу школьников. А еще через мгновение прижимала к себе мальчика и девочку, которые обнимали и целовали ее.
Что она им говорила, Бо не слышал. Школьники так галдели, что вообще ничего не было слышно.
Бо не стал подходить к Уитни. Он наблюдал издали, с другой стороны улицы. Он увидел, как Уитни поправляет девочке бантик, мальчику воротник, как она смеется и плачет, как кружит детей на руках, как счастливы малыши…
«Чего она тянет? — думал Бо. — Ей надо вести детей к машине. Мы просто сядем и уедем».
Видно, до Уитни долетели его мысли, потому что она взяла детей за руки и направилась к автомобилю.
То, что произошло дальше, Бо вспоминал потом с горьким чувством досады. Ему надо было подойти сразу, ему сразу надо было увезти Уитни с малышами подальше от школы.
Из-за поворота вдруг вылетела машина и, сигналом распугивая детей, затормозила у самых ворот. Из машины выскочили два огромных детины, отшвырнули Уитни, схватили детей и запихнули в автомобиль.
В этот момент Бо уже мчался туда. В этот момент он уже забыл обо всем на свете. Он стал бы колотить в их толстые рожи с таким удовольствием и остервенением, что превратил бы их в отбивные.
Но он не успел.
Школьники, остановившиеся поглазеть на происходящее, мешали ему бежать. Не мог же Бо сбивать их с ног.