— Ну-ну, — сказал доктор. — Успокойтесь, пожалуйста. Пока ничего необратимого нет. Я несколько раз производил такие операции… В смысле — прерывал беременность… Это позволено во врачебной практике только в тех случаях, когда жизнь матери находится под угрозой или когда беременность протекает ненормально. Кстати, ваш случай подпадает под это разрешение. Я имею в виду ваш возраст и связанное с этим состояние организма. Так вот, все прошло для моих пациенток без опасных последствий. Главное — не задерживаться с решением.
— А что, есть опасность для моей жизни? — спросила Скарлетт.
— Я бы сказал так — она возможна. Хотя…
— Что?
— Я уверен, что вы выносите и родите замечательного ребенка. У вас на удивление здоровый организм. Речь идет о том, что от вашего решения будет зависеть все. Если вы скажете, что хотите избавиться от плода, значит, ваша жизнь в опасности. Если решите рожать — никакой опасности нет.
— Понятно, — сказала Скарлетт. Она не могла сейчас ни о чем говорить. Ей надо было еще раз все обдумать спокойно, если это возможно в ее положении.
Теперь, когда все сомнения были развеяны, Скарлетт даже как будто успокоилась. Все стало на свои места. И теперь окончательное решение зависело от нее.
«Самый главный вопрос, — рассуждала она, — говорить ли об этом Тиму? Как он воспримет новость, не так уж и важно. Скорее всего он обрадуется. Важнее то, что теперь и он будет считать себя вправе принимать решение. Тим наверняка будет настаивать на родах. Я, конечно, объясню ему все опасности, но все равно решение уже будем принимать мы вдвоем. Хочу ли я этого? Хочу ли я перекладывать ответственность на него? Да, все упирается в то, чего я, собственно, сама хочу. Могу ли я рожать? Хочу ли я рожать? Нет, главное не Тим, а я сама».
Скарлетт обдумывала ситуацию и так и этак, но никакого решения принять не могла.
Когда Билтмор позвонил и сообщил, что чрез три дня приезжает, она не посмела сказать ему о том, что беременна. Она не знала, посмеет ли вообще сказать ему об этом.
Ночи теперь превратились для нее в сущую пытку. Если днем она еще хоть как-то могла отвлечься, занимаясь хозяйством, принимая гостей, просматривая счета, то ночью заботы наваливались на нее с неотвратимой силой и не давали сомкнуть глаз до утра.
«Я не подумала еще и о детях. Джон и Уэйд и так не очень благожелательно относятся к Тиму и моему замужеству. Что будет, если они узнают теперь об этой новости? Они, конечно, добрые и хорошие ребята, они не станут уговаривать меня делать аборт, но они еще больше отдалятся от меня. А роднее их у меня нет никого на свете».
Скарлетт смотрела в темный потолок с тенями раскачивающихся за окном голых веток вяза. Эти ветки напоминали ей сплетение множества хищных страшных рук, которые тянутся к ней, хотят дотронуться до нее своими холодными колючими пальцами. Они словно собрались задушить ее…
Вдруг неведомо откуда взявшееся теплое чувство, как трепетный огонек свечи, стало вырастать в ней.
«Боже правый! Ведь внутри меня живет маленький комочек новой жизни! Будущий человек! Мой ребенок! Он будет лежать у меня на руках, пить мое молоко, он будет смотреть на меня своими глазенками… Как же я не подумала об этом? Как же я могла решать, жить ему или умереть? Как я буду смотреть в его глаза, если хочу сейчас оборвать эту тонкую нить жизни только потому, что, видите ли, я уже не в том возрасте, да что подумают другие, да что скажут дети! Нет, я положительно сошла с ума! Мои мысли были о чем угодно, только не о нем. Это он, он, а не мои взрослые сыновья сейчас самое близкое мне существо. И я хочу, чтобы он был! Да, мне страшно его рожать. Но я хочу этого ребенка! Бог дарит мне такое счастье, и я с благодарностью принимаю его. А мои страшные мысли… Прости меня, маленький мой. Легко ли тебе начинать жизнь и чувствовать, что тебя, невинного, уже ненавидят? Прости меня, прости меня, окаянную… Ты будешь жить. Ты родишься здоровым и счастливым. Я все оставшиеся годы буду искупать перед тобой свою вину за эти безумные дни! Да теперь никто не отнимет тебя у меня. Никто!»
Скарлетт лежала в темноте, и светлые слезы катились из ее глаз.
Огонек маленькой свечи вырос в ровное и постоянное горение. Это было пламя великого чувства, название которому — материнство.
На следующий же день Джон решил ехать к матери. Во-первых, он так по ней соскучился, о стольком ему надо было ей рассказать! Он хотел повидать Уэйда, его жену, их детей, проехаться верхом по звенящей земле, посидеть в библиотеке отца, подумать. Но была у него еще одна цель. Джон хотел раз и навсегда разрешить все загадки, заданные ему Найтом. Для этого надо было увидеть Билтмора. Джон надеялся встретить отчима там.
Он начал уже готовиться к отъезду, когда вдруг зазвонил телефон и старик Джон, запинаясь и поминутно прося прощения, умолял о встрече.
— Мне не о чем с тобой говорить, Джон. Ты сам знаешь, я никогда тебя не прощу.
— Я знаю, знаю… Извини, но дело не во мне… это… Надо увидеться… Извини, пожалуйста, но я тебя очень прошу.
— Хорошо, приезжай сейчас. Только не надейся, что я переменю свою точку зрения.
Джон положил трубку и сам себя выругал. Почему он так безапелляционно говорил со стариком? Ведь ясно же, старик мучается, он сам уже не рад, что тогда отказал Джону.
«Ну и пусть помучается, — злорадно подумал Джон. — Люди должны отвечать за свои поступки. Впрочем, послушаем, что он нам скажет».
Пока Джон еще не приехал, надо было позвонить Найту. Сегодня утром, проспавшись после вчерашнего сумасшедшего опьянения, Джон кое-что вспомнил и собирался поговорить об этом.
В редакции между тем сказали, что Найт уехал и будет только к трем. Голос, который отвечал, показался Джону знакомым.
— Кам? Это ты? — спросил Джон.
— Да, мистер Бат, это я, — ответил Цезарь.
— Ты теперь сидишь на телефоне? Пошел на повышение?
— Нет, сэр, я по-прежнему работаю с Найтом.
— А почему же ты не с ним?
— Он не взял меня, сэр. Сказал, что справится без меня.
— Как твои дела, Кам?
— Отлично, сэр. Найт учит меня писать короткие сообщения.
— О! Смотри, Найт сделает из тебя настоящего репортера.
— Я не собираюсь быть репортером, сэр. Это чертова работа, доложу я вам.
— Тебе она не нравится?
— А что тут может нравиться, сэр? Разве вы не помните наши похождения на Аляске? Ну и натерпелся же я страху. Вам же обязательно лезть на рожон. А я потом выручай вас из беды!
Джон засмеялся. Да, Цезарь оставался все тем же маленьким философом и скептиком.
— А кем же ты хочешь быть, Кам?
— Редактором, сэр. Сиди себя и отбирай лучшее из того мусора, что понатащили репортеры. Старик Хьюго, небось, не поехал сам на Аляску. Он потом только чиркал ваши статьи.
— Да, но Хьюго начинал репортером на Западе. А там в автора непонравившейся статьи стреляли из пистолета.
— Вы все лжете, сэр. Кто это станет палить из-за какого-то клочка бумаги?! Ничего подобного мне Хьюго не рассказывал.
— Он бережет твои нервы, мальчик. Он знает, что ты все равно никогда не станешь газетчиком.
— Почему это?
— Потому что боишься.
Старик приехал через полчаса. Он побоялся протянуть Джону руку, мял свою велюровую шляпу самого престижного фасона и переминался с ноги на ногу.
— Ну ладно, проходи, — сказал Джон. — Зачем пожаловал?
— Ты все еще обижаешься на меня, парень?
— Нет, я за последнее время воспылал к тебе невероятной любовью.
— Хорошо, прости, не будем об этом. Просто мы по-прежнему компаньоны, и я должен тебе сообщить о наших делах.
— Ты же знаешь, я не очень-то интересуюсь бухгалтерией.
— Нет-нет, никаких цифр. Я о другом. Дела наши идут прекрасно. Я купил еще одну фабрику, в Сан-Франциско. Не было возможности с тобой посоветоваться. Ты как раз уехал из Европы…
— Ну, дальше.
— Я присяду, если ты не против?
— Садись. Правда, у меня не очень много времени.
Старик снял пальто и сел на краешек кресла.
— Хороший у тебя дом, — сказал он, оглядевшись.
— Ты что, видишь его в первый раз?
— Нет, но как-то не было случая сказать тебе об этом.
— Хорошо, сказал. Дальше, — поторопил старика Джон.
— Можно мне закурить сигару?
— Я не держу сигар.
— Что ты, у меня свои. Гаванские, угощайся.
Старик раскрыл портсигар и протянул Джону.
— Нет, спасибо.
— А я пристрастился. Хорошая штука, если в меру. Пахнет солнцем и морем. Думаешь, это легко?
— Курить сигары? — не понял Джон.
— Вести дела. Ты думаешь, это легко?
— Я не знаю.
— Это очень трудно, Джон. Это невозможно трудно. Во-первых, надо все время держать нос по ветру. Чуть зазевался — и твой товар никому не нужен. Ты вылетаешь в трубу, и за тобой гоняются кредиторы.
— Ты что, набрал кредитов?
— А как же! Я же купил фабрику. Но это не самое страшное. Надо иметь дело с тысячами людей. Знаешь, Джон, эти нынешние рабочие стали совсем другими. Мы были проще. Мы радовались любому центу, который звенел в кармане. Эти хотят все больше и больше. Он научились считать, Джон. Они знают все: сколько дохода у фирмы, сколько я плачу налоги, сколько идет на закупку сырья… Все. И они посчитали, что я плачу им мало.
— Ты платишь им мало?
— Я плачу им, как все. Даже больше. Но они считают, что я плачу им мало. Знаешь, теперь пошло это течение — профессиональные ассоциации. Большая сила. Чуть что — забастовка. Когда я начинал, они были как шелковые. Теперь приходит ко мне тот самый парень, помнишь, из Огайо, которого я по твоему приказу взял грузчиком, так вот он приходит и говорит — требуем повышения зарплаты, страхования, строительства дома для детей. Понимаешь, страхования они хотят!
— Да, тот парень мне сразу понравился, — улыбнулся Джон.
— Подожди, ты на чьей стороне, парень? — удивился старик.
— Я на своей стороне. Продолжай.
— Но и это еще не все. Теперь женщины требуют, чтобы я платил им наравне с мужчинами. Слышишь, Джон, где это видано?! И знаешь, чем больше я им плачу, тем хуже они работают.