— Дело не в деньгах. И бедняк может быть счастлив.
— Это в теории, а на практике выходит так: я, да мать, да две сестры и братишка, а жалованье всего 23 рубля.
Вот тут и вертись.
— Скоро начнется спектакль…»
Это была «Чайка» русского писателя Чехова.
От станции Джон решил пойти пешком. Не потому, что его замучили ностальгические воспоминания и он хотел насытиться видом родных мест. Поля и перелески, дороги и плантации были сейчас вовсе не пригодны для такого занятия. Зима даже в этих краях делает свое мертвое дело. Низкое небо серыми тучами давит на пожелтевшую землю, ветер пронизывает холодом, шуршит высохшими травами.
Нет, у Джона была совсем другая причина. Он боялся появляться в доме матери. Это был какой-то неосознанный страх. Страх перед тем, что он мог там увидеть. Поэтому и оттягивал встречу.
Вспомни, читатель, как радостное ожидание встречи с добрыми друзьями, или с любимым человеком, или даже с родными местами бывает вдруг омрачено каким-то неясным, тянущим предчувствием беды. Ничего, казалось бы, ее не предвещает, по логике вещей ее не может быть, не должно. Начинаешь все приписывать собственной мнительности, даже посмеиваться над собой, но предчувствие отступает только на миг, чтобы снова вернуться желанием бросить все и никуда не идти, не ехать, ни с кем не встречаться. Но ты все-таки едешь, идешь и встречаешься, и тут оказывается чаще всего, что предчувствие тебя не обмануло, тебя обманула логика.
Джон тоже высмеивал свою собственную мнительность, перебирал в голове возможные неприятности, не находил ничего неисправимого, успокаивал себя этим, но тоска не отступала.
Да, он предполагал, что будут неприятные разговоры, выяснение отношений, что будет, возможно, даже крупный скандал, что может произойти и что-то посерьезнее, пострашнее, но предчувствие говорило о каких-то других опасностях, которых Джон не мог угадать.
С ним был только дорожный баул, который он, войдя в орешник и выломав палку, повесил на нее и устроил на плече. Не потому что баул был так уж тяжел, а просто ему нравилось уподобиться старинному путнику, в этом была какая-то игра, тоже отвлекающая от тревоги.
Он возвращался как раз той дорогой, которой когда-то убегал из дома. Теперь это бегство казалось ему далеким и немного смешным приключением. Детским, наивным, несколько экзальтированным. Сегодня он поступил бы совершенно иначе.
Впрочем, Джон сегодня многое сделал бы иначе, чем вчера. Все. Уже буквально на следующий день он смеялся и даже злился на себя вчерашнего, а на следующий день — то же самое. Если кто-то утверждает, что человек полностью становится самим собой уже к восьми годам, то к Джону это относилось в самой малой степени. Джон менялся каждый день, стремительно и безостановочно, его характер, его убеждения, взгляды уже через неделю были неузнаваемыми.
У Джона не было привычек.
Как ни оттягивал он час возвращения, а брести бесконечно по зимним полям было невозможно, и Джон наконец ступил на порог родного дома.
И как только открыл дверь, все тревоги и предчувствия куда-то улетели, словно и не селились никогда в его душе.
В доме слышался гул многих голосов, смех, кто-то играл на рояле, слуги проносились по коридорам с подносами, множество верхней одежды висело на вешалке…
— Джон?! — остановилась черная служанка, чуть не выронив супник, дымящийся вкусным паром. — Боже мой! Вот радость-то! Миссис Скарлетт! Хозяйка! — закричала она.
Из столовой показалось сразу несколько лиц, на которых удивление и тревога моментально сменились радостью. К Джону бросились, стали обнимать, целовать, хлопать по спине, выкрикивать слова приветствия.
— Вырос! Возмужал! Окреп! — громко приговаривал Уэйд, сжимая брата в железных объятиях.
Мать с трудом пробилась через эту толпу знакомых и друзей, обняла Джона и сказала:
— Ну вот ты и дома. Это хорошо. Теперь наш праздник переменит повод. Мы празднуем возвращение моего сына! — обернулась она к гостям.
Джон невольно искал глазами в толпе, окружившей его, Билтмора, но того не было.
— Мама, ты прости, что я не сообщил…
— Какая ерунда! Ну-ка, быстро мыть руки и за стол! Бегом, сынок, мы ждем тебя.
С Джона мигом сняли пальто, забрали у него баул и даже палку бережливо поставили в угол.
«Что с ней случилось? — радостно думал Джон о матери. — Я не видел ее такой веселой с тех пор, как не стало отца. А такой молодой я ее не видел вообще!» Джона неприятно кольнула ревность к Билтмору, ведь ничем другим, кроме замужества, Джон не мог объяснить столь разительную перемену в матери.
— А что вы праздновали сегодня? — спросил Джон.
Какое-то неловкое молчание было ответом.
Первой нашлась мать.
— Ты в дороге перепутал дни, сынок. Мой день рождения не завтра, а сегодня.
Джон покраснел до корней волос. Ни про завтра, ни про сегодня он и думать не думал. Он вообще забыл, что у матери день рождения. И она это поняла. И она его простила и даже выручила.
— Мамочка, дорогая моя! — Джон обнял ее. — Ну, конечно. Дай я тебя поцелую. Нет-нет, мы не будем менять повода. Мы выпьем за мою мать, Скарлетт О’Хара, за женщину, которая дала нам жизнь и все в этой жизни.
От чувства стыда Джон говорил неловкие слова, какие-то вымученные, но никто этого, слава Богу, не заметил.
Расспросы и воспоминания начались сразу же. Джон и представить себе не мог, что у каждого сидящего за столом осталась о нем память. Эти люди, оказывается, следили за его жизнью в Нью-Йорке, читали его статьи, даже многие ездили в Атланту, чтобы посмотреть его фильм. А он, честно говоря, о многих из них попросту забыл. Да, это будет ему хорошим уроком.
Джон не решался спросить, но Скарлетт, словно угадав его мысли, сказала:
— Тим не успел. Он приедет только через два дня.
— А где Дост? — спросил Джон про адвоката, всегдашнего гостя на таких торжествах.
— Дост в Вашингтоне. Тим взял его с собой. Кажется, у Доста теперь будет головокружительная карьера.
— Я слышал, у вас прибавление семейства, — сказал Джон Уэйду. — Как назвали девочку?
— Кэрри, — ответила Сара, смутившись.
— Красивое имя, — сказал Джон.
— Мы хотели назвать Скарлетт, но мать — ни в какую! — засмеялся Уэйд.
— Еще чего?! Я буду смотреть на красотку, которая во всем лучше меня и носит мое имя? Да я сойду с ума от зависти к ее молодости! — засмеялась мать.
— Ты выглядишь прекрасно, — сказал Джон. И это было чистой правдой.
— Я знаю, сынок, — улыбнулась мать. — Этому есть причина. Но только — тш-ш… Потом.
Застолье стало рассыпаться, потому что люди разбились на группки и обсуждали свои дела. Общий разговор прекратился, чему Джон был рад, ему не очень нравилось внимание к собственной персоне. Ему хотелось побыстрее сесть с матерью в кабинете и поговорить по душам.
— …Это какое-то наваждение, — говорила соседка Джона своей подруге. — Они каждое воскресенье отправляются на эти прогулки.
— Мой муж тоже ездил, — отвечала подруга. — Ли, ну-ка сам расскажи, что там было?
— …Я против строительства дорог, — говорил джентльмен, который сидел напротив Джона, нескольким слушающим его дамам. — Видел я эти автомобили. Игрушка. Они никогда не приживутся у нас.
— …Нет, я считаю, что для них надо строить отдельную школу, — убеждала своего собеседника — старого доктора молодая леди в пунцовом платье. — Для их же спокойствия.
Джон слушал обрывки этих разговоров, и покой опускался на его душу. Ничего здесь не изменилось. Те же разговоры велись и два года назад, и пять, и десять… Да, появились новые слова, но убеждения людей остались прежними. Эти убеждения менялись очень медленно, если менялись вообще. В них и была опора стабильности, здорового консерватизма, на котором зиждилась вся американская жизнь. Нет, в Гражданской войне Юг не был побежден. И Север не победил. Были какие-то бои, какие-то походы… Но разве коснулось все это жизни этих людей? Они по воскресеньям по-прежнему ходят в церковь, они устраивают милые семейные праздники, они любят своих лошадей, они отправляют детей к теткам на каникулы, они женятся и рожают, они работают тяжело и по вечерам считают свои сбережения… Да, где-то там происходит что-то, но все это так далеко, что не кажется им правдой. Ведь не верят же они романам, которые иногда читают. Нет, это придуманная жизнь. А настоящая — здесь. Когда заболела корова, когда понижается цена на хлопок, когда сгорел сарай у соседа, когда Сью сбежала с заезжим хлыщом, а потом вернулась с ребенком. Вот эти события для них важнее всех мировых катастроф. Они не смогут показать на карте Европу, Азию или, более того, Антарктиду. Они и Америку-то не найдут. Они не знают, что в Париже все поголовно говорят по-французски, а пицца пришла из Италии. Но они замечательно знают свой двор и свой дом и содержат все это в порядке и достатке. Их не волнуют импрессионистская живопись или бунты в Индии. Но они стараются украсить свою церковь и поставить громоотвод на свою крышу.
Кажется, что настоящая жизнь проходит мимо них, не касаясь своим горячим дыханием их домов и пастбищ. Но, может быть, только благодаря им люди в Нью-Йорке и Вашингтоне, в Бостоне и Сан-Франциско, во всех больших городах мира могут не думать о еде и тепле, а могут ходить в театры и на политические собрания, выпускать газеты и думать о будущем мира, писать картины и философские книги…
Джон сам удивился этим своим мыслям. Ведь совсем недавно он называл этих людей мещанами, обывателями, презирал их и бежал от них.
«Наверное, я становлюсь терпимее, — думал он. — А вот хорошо это или плохо? Совсем другой вопрос».
В тот вечер поговорить с матерью не удалось. Гости разошлись поздно, Скарлетт и Сара помогали слугам убирать со стола. Скарлетт терпеть не могла беспорядка. Джон поговорил с Уэйдом, но так, на общие темы, а потом отправился спать.
Уже когда глаза его слипались, а тело, словно вдруг потеряв вес, уплывало в теплую темноту, он вспомнил о предчувствиях, которые томили его по дороге домой. Вспомнил и улыбнулся — и предчувствия обманывают нас…