— А я согласна с господином Грёнэльвом, — вдруг сказала Анна. — Я всегда не понимала, как это Кьеркегор не замечает, что умалчивание — тоже грех. Тот, кого приносят в жертву, должен знать, почему это делается.
Второй гость без лица что-то сказал, но я даже не стал вслушиваться в его слова. Когда он замолчал, заговорил профессор:
— Вы, молодые, слишком нетерпимы. У вас нет чувства соразмерности. Вы не понимаете значения мифа.
— Что вы имеете в виду, господин профессор? — вежливо спросил я.
— Что я имею в виду? Извольте, скажу! Авраам был избран Богом, чтобы принести эту жертву. Он должен был также принять на себя тяжесть своего молчания — ведь он не мог ничего открыть тем, кого любил и кого это тоже касалось. Отношение Авраама к людям было подчинено его отношению к Богу.
— Я все-таки не понимаю, почему он не мог сделать и того и другого, — заметила Анна. — Почему он не сказал Исааку и его матери, что Исаак должен умереть?
— И что, по-твоему, тогда сделала бы Сарра? — со вздохом вмешался Аксель. Было видно, что разговор наскучил ему.
— Пожертвовала бы своим сыном, чтобы угодить мужу, который в свою очередь хотел угодить Богу, — дерзко ответила Анна.
— А Исаак? — По голосу профессора было слышно, что разговор забавляет его.
— Позволил бы принести себя в жертву, потому что скрыться ему было негде, — сказал я.
— Любопытно, — заметил профессор.
Он перевел взгляд с Анны на меня. Потом опять на Анну.
Пришла черно-белая горничная и сказала, что кофе подан в гостиной. Я задержался в библиотеке. Когда все, уходя, повернулись к нам спиной, я смело коснулся запястья Анны. Она не отдернула руку. Но продолжала внимательно следить за отцом, который теперь рассуждал уже о современном медицинском образовании.
А Аксель? Он смотрел на нас? Странно, что я даже не подумал об этом.
— Очень важно, чтобы существовала тесная связь с клиниками и чтобы опытные медики вели занятия со студентами. Это их долг. Надо усовершенствовать существующий порядок, при котором студенты как можно раньше начинают стажироваться в той или иной клинике.
— Нельзя допускать, чтобы врачи начинали практиковать, не пройдя ординатуру. — Аксель внимательно наблюдал за мной и Анной.
Мы заняли места вокруг низкого кофейного стола. Дамы тоже. Я бессовестно втиснулся между Акселем и Анной.
Аксель бросил на меня презрительный взгляд.
— Пример Вениамина подтверждает эту мысль, — сказал Аксель. — Ведь ты и на войне был, и роды принимал. Правда? — Он насмешливо улыбнулся. Такую насмешливость мог позволить себе только очень близкий друг.
Он имел в виду тот случай, когда я принимал ребенка, который не правильно лежал в утробе матери.
— Ну, что касается родов, это далеко не так безусловно, — вмешалась профессорша. — Нужно считаться с чувством стыдливости, присущим каждой женщине, уважать личные пожелания, хотя, конечно, студентам необходима практика.
— Пока что клинический курс по акушерству у нас проходят только ординаторы, но не студенты, — мягко сказал профессор и погладил жену по руке. — Я считаю, что студентам необходимо минимум два семестра, чтобы они были готовы оказывать подобную помощь. Что же касается практических занятий в клиниках, они должны стать более систематическими.
— Разумеется, при этом необходимо помнить, что нельзя разрешать всем студентам подряд осматривать женщин, страдающих женскими болезнями, — сказала профессорша.
— Простите, но я с вами не согласен, — вмешался я. — Когда идет речь о трудных родах, нельзя считаться с застенчивостью. Ведь доктор должен знать о родах больше, нежели простая повитуха. От этого зависит жизнь и матери, и ребенка.
Этого говорить не следовало. Я понял это по Анне.
— Несомненно. Но нельзя и оскорблять женщин, превращая их в подопытных животных. Это вульгарно, молодой человек, — сказала профессорша.
Значит, мои слова оскорбили ее.
— Врача нельзя ставить на одну доску со всеми мужчинами, — примирительно сказал профессор.
— Но от этого он не перестает быть мужчиной! — Голос профессорши звучал резко.
— Будем довольны, дорогая, что этот молодой человек не взял на себя неприятных практических задач, — заметил профессор.
— Боже мой, как мне надоели ваши медицинские разговоры! — воскликнула София. — Давайте лучше поговорим о лете. Куда кто поедет?
— Вы собираетесь съездить домой, господин Грёнэльв? — спросил у меня профессор.
— Этого я еще не решил. В Копенгагене трудно получить место ординатора. Во всяком случае, сразу после окончания.
— Я уговариваю его съездить к моим родителям, — сказал Аксель.
Кажется, я даже рот раскрыл от удивления.
— И был бы рад ответному приглашению! — Аксель явно дразнил меня.
— Как интересно! Тогда бы ты мог присутствовать на обручении Акселя и Анны! — вырвалось у Софии.
Наступило неловкое молчание, которое нарушил Аксель:
— Вот именно!
— Простите! Надеюсь, я не выдала тайну? — покраснев, спросила София. — Ведь Вениамин Грёнэльв лучший друг Акселя!
— Конечно! — Аксель был доволен.
Не думаю, что у меня было желание продолжать этот разговор. Я не спускал глаз с Анны.
Вскоре мы поняли, что пора уходить. Аксель поднялся. Мы ушли вместе.
В прихожей, когда мы прощались с хозяевами и благодарили их за вечер, я сжал руки Анны. Впился в нее глазами. Мне хотелось проникнуть в ее мысли так, чтобы она это почувствовала. Но я не мог спросить, поняла ли она меня.
Я мрачно шагал по аллее, заложив руки за спину. Аксель шел сзади, беспечно насвистывая.
— Ты не можешь жениться на ней! — Я был в бешенстве.
— Ты будешь моим шафером.
— Катись к черту!
— Тихо! Тихо! Не горячись! Давай выпьем по рюмочке, прежде чем разойдемся по домам.
— Мне больше не доставляет удовольствия пить с тобой!
— Ради всего святого, не будем ссориться!
— Почему же?
— Вот мы и коснулись этого! Наконец-то! Ты признаешь, что мы соперники?
— Нет, — буркнул я.
— Обещай хотя бы, что приедешь на праздник по случаю нашего обручения.
— Нет! Она не хочет выходить за тебя!
— Ошибаешься! — Аксель хитро улыбнулся.
Он почти бежал, чтобы догнать меня. Неожиданно он начал горланить песню.
— Я ей сказал, что ты ходишь к проституткам! — мрачно изрек я.
Он перестал петь и уставился на меня:
— Не лги! Ты не решился бы на такую подлость! Его глаза и рот казались узкими щелками на лунном ландшафте.
— Но ведь ты ее не любишь! — сказал я как можно спокойнее.
Он остановился. Осторожно взял меня за воротник и повернул лицом к себе.
— Это ты ее не любишь, — процедил он сквозь зубы.
— Думаешь, ты знаешь о любви больше, чем я? — Я вырвался из его рук.
— Любовь — это не состязание! — сердито бросил он.
— А что же это такое?
— Речь идет о том, что человек должен найти себе такую жену, с которой он сможет прожить всю жизнь. Анна замечательная девушка. И она…
Больше он ничего не успел сказать. Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг заплакал. Сам не понимаю, как это получилось. Всхлипывая, я объяснял свою слабость тем, что в последнее время слишком много занимался и часто дежурил по ночам. Что я плохо переношу коньяк и вино.
Мы стояли на Конгенс-Нюторв. Прохожие смотрели на нас. Улыбались, пожимали плечами и медленно уходили, обернувшись раз или два. Два молодых хама остановились, один из них смеялся, другой ловко передразнивал меня.
Вдруг я услышал, как что-то хрястнуло. И тут же тот, который передразнивал меня, уже лежал на спине.
Одним ударом Аксель сбил его с ног. Две женщины закричали. К нам подошли люди, возвращавшиеся из театра.
— Что тут происходит? — спросил господин в цилиндре и визитке.
— Этот человек плюнул на моего друга, который плакал, потому что у него случилось несчастье! — сердито ответил Аксель.
Толпа разглядывала лежавшего на мостовой парня. Дамы морщились. Потом все разошлись.
К нам бравым шагом подошел полицейский. Он тоже пожелал узнать, что случилось. Аксель повторил то, что сказал раньше. Но теперь сбитый им парень оправился настолько, что разразился бранью. И напрасно. Мир несправедлив к бранящимся. Полицейский принял сторону Акселя, схватил парня за шиворот и увел его.
Мы были одеты безупречно. А я к тому же не произнес ни слова.
Когда мы остались одни, насколько это возможно на Конгенс-Нюторв, Аксель процедил сквозь зубы:
— Я все-таки должен выпить сейчас водки, даже если это будет стоить мне свободы!
Я поплелся за ним.
После третьей рюмки, которую мы выпили в красноречивом молчании, Аксель осторожно спросил:
— Неужели ты не понимаешь, что никогда не получишь ее?
Не отвечая, я бросил на него гневный взгляд.
— Ты хочешь жениться на ней? И увезти ее в свой медвежий угол?
Я по-прежнему молчал.
— Я ее знаю, она сбежит оттуда через два месяца!
— Катись к черту! — горько вырвалось у меня.
— И ты тоже! Мы помолчали.
Двоим студентам за соседним столиком, которые уже с трудом сидели на стульях, хозяин предложил отправиться домой в Регенсен, прежде чем их придется везти туда на тачке.
— Ты лицемер, — вдруг сказал мне Аксель точно таким же тоном, каким хозяин говорил со студентами.
Слово «лицемер» оживило меня.
— У тебя нет никакого права называть меня лицемером!
— Ты играешь с девушками, как кошка с мышью. Но когда это делает другой, ты возмущаешься и поднимаешь шум.
— Я не играю с девушками.
— Играешь!
— Когда? И с кем?
Он перечислил всех по именам. У него была хорошая память. Очевидно, он основательно развил ее, разучивая в детстве псалмы.
— Ну хватит! — Я не защищался.
— Мы даже гадали, уж не подцепил ли ты сифилис, когда вдруг одумался и сдал все экзамены.
— Кто гадал?
— Многие. В том числе и Анна.
— Подлец! Ты говорил об этом с Анной?