Самэра сплела веночек из вереска и боярышника, клевера и маргариток, он красовался на темных кудрях Сорчи. Выглядела она лет на шестнадцать, не больше.
Отец в одиночестве стоял на берегу, глядя на темнеющие воды озера.
— Ибудан, — тихо позвал Лайам.
Никакого ответа.
— Ибудан, пора! — уже громче позвал Падриак. — Ты нужен нам здесь.
Но отец не обращал на них внимания, вся его поза, казалось, говорила «оставьте меня». Однако Лайам не напрасно был лордом Семиводья. Он выступил из торжественного круга, приблизился к Большому Человеку и положил руку ему на плечо. Отец слегка шевельнулся, и рука слетела.
— Пошли, Ибудан, пора проводить ее. Солнце уже уходит за лес.
Наконец отец обернулся. Лицо его искажала мука. Выдержка, с которой он рассказывал последнюю в ее жизни историю, оставила его.
— Давайте без меня, — сказал он горько. — Для меня здесь места нет. Все кончено. Я не один из вас, и никогда им не стану.
Тогда Лайам снова медленно поднял руку и сдавил плечо отца так, что тот больше не мог освободиться.
— Ты наш брат, — тихо проговорил он. — Нам нужна твоя помощь. Пойдем.
Круг замкнулся, и мы попрощались с ней, следуя древним традициям. Вокруг нас кольцом стояли друиды и слуги, время от времени они эхом вторили торжественной речи Конора. Иногда слышались и иные голоса, странные голоса, звучавшие в шелесте ветра в ветвях, в плеске озерных волн, в шепоте прибрежных скал, в голосе самой земли. А бросив взгляд туда, где луг уступал место загадочно вырисовывавшимся в бархатной полутьме дубам, березам и ясеням, я увидела, что в переплетении ветвей, стоит еще кое-кто. Бледная женщина с черными волосами и в синем плаще. Высокий, выше любого смертного, мужчина с огненными кудрями. И другие, сверкающие, крылатые, едва видные в тени ветвей и листьев.
Ритуал завершился, Конор повел всех вниз, к кромке воды. Там он сложил руки лодочкой, тихо и осторожно подул в них, и вдруг меж его сомкнутых пальцев родилось и заискрилось золотистое пламя. Он, не заботясь о своем длинном балахоне, вошел в воду и прикоснулся к факелу на носу маминой лодочки. Факел вспыхнул, и перед суденышком засверкала светлая дорожка, переливающаяся на чернильной поверхности воды. Выше, на лугу стоял одинокий флейтист. От голоса флейты, зазвучавшего под деревьями и над неподвижной водой, летящего вверх к ночному небу, у меня по спине побежали мурашки.
— Пора, — тихо произнес Конор.
И тогда каждый из нас положил руку на корму небольшого суденышка. И мой отец стоял тут же, между Лайамом и Конором. Мы осторожно оттолкнули лодку, но это было ненужно, у ее носа уже бурлила вода, будто лодке самой не терпелось отправиться в плавание. Она отплыла от берега, и когда ее подхватило течение, я увидела длинные, бледные руки, они тянулись из глубины, задавая курс последнему кораблю моей матери, я слышала призрачные голоса, выпевающие ее имя: «Сорча, Сорча»…
— Легкого плавания, малышка, — произнес Конор.
Я еле узнала его голос. Финбар откинул плащ, расправил крыло, и его белые перья в свете факелов засверкали розовым, оранжевым и золотым — словно гордое знамя прощания. Отец стоял молча и неподвижно, будто застыл в своем горе. А по лесу разливался щемящий плач флейты.
Я изо всех сил напрягала глаза, чтобы видеть ее как можно дольше, ведь я тоже горевала, хоть и понимала, что мама не покинула нас, просто ушла вперед, к новой жизни, к новому обороту колеса. Она хотела именно этого. «Почему ты не хочешь мирно спать в сердце леса, ведь твое место там?» — спросил ее Конор. «Почему ты не хочешь остаться здесь, в Семиводье? — недоумевал Лайам. — Ведь ты — дочь леса!» Но Падриак сказал: «Пусть Сорча сама выбирает». А ей больше всего хотелось проплыть по течению этой реки, и чтобы вода влекла ее все дальше от озера, как это уже было когда-то много лет назад. «Потому что, — ответила она, улыбаясь. — Разве не эта река волей случая бросила меня прямо в руки одного рыжего бритта, ставшего любовью всей моей жизни, отрадой моего сердца?» Вот она и решила снова выбрать эту же дорогу и посмотреть, куда та заведет ее на этот раз. Я стояла, уставившись в темноту, а музыка рыдала над лесом, и в темноте тяжко ухала сова.
Люди начали расходиться, возвращаться в дом. Отец совсем повесил голову, его вели дядюшки. Шон держал за руку Эйслинг. Жанис и ее помощницы спешили завершить последние приготовления к поминкам, ведь добрая поминальная трапеза с музыкой — неотъемлемая часть подобного прощания. Я пошла поблагодарить флейтиста. Он без сомнения обладал почти волшебными способностями, плач флейты до сих пор отдавался у меня в голове, его ритмичный напев вызвал к жизни мужество Сорчи, силу ее духа и глубокую любовь к лесу и его Народу.
***
Флейтист аккуратно складывал свой инструмент в торбу из козлиной кожи. Поджарый, темнобородый мужчина с небольшим золотым кольцом в ухе. Торбу держал высокий помощник, завернувшийся в плащ с широким капюшоном. Флейтист вежливо кивнул.
— Я хотела поблагодарить тебя, — сказала я. — Не знаю, кто позвал тебя играть здесь, но выбор оказался исключительно верным. Твоя музыка исходит из самого сердца.
— Спасибо, миледи. Такая великая рассказчица, как твоя мать, заслуживает соответствующего прощания.
Он уже завязал торбу и вскинул ее на плечо.
— Возвращайся с нами в дом, поешь, выпей эля, — предложила я. — Тебе далеко до дома?
Флейтист криво ухмыльнулся.
— Пара шагов будет, — ответил он. — От эля я бы не отказался. Вот только… — Он посмотрел на своего молчаливого спутника. И только тогда я заметила в сгущающейся темноте силуэт черной птицы на его плече, острые когти крепко сжимают «насест», маленькие острые глазки оценивающе смотрят на меня. Ворон.
— Мне кажется, — произнес флейтист, направляясь к дому, будто успел обо всем договориться со своим спутником без слов, — пара глотков нам не повредит. Да и со старой тетушкой мне стоит повидаться. Не могу же я, побывав в здешних краях, не зайти к ней. Она мне этого никогда не простит.
— Тетушка? — спросила я. Мне приходилось напрягаться, чтобы не отстать, он шагал очень быстро. За нами молча следовал человек в капюшоне. Пока мы шли через лес, я поняла, что флейтист — один из сонма многочисленных, широко разбросанных по свету родственников нашей Жанис. Путешественник, Дэнни-Странник, так его звали. Это было несколько странно. Разве она как-то раз не упомянула, что Дэн родом из Керри? Вот уж точно долгое путешествие, даже ради такого случая.
Мы подошли к тропинке, ведущей к главному входу. Изнутри доносились голоса, светильники, расставленные снаружи, освещали путь.
— Твоему другу у нас тоже будут рады, — сказала я флейтисту и оглянулась. Человек в капюшоне с черной птицей на плече замер в нескольких шагах от нас. Он явно не собирался идти внутрь. — Не зайдешь ли и ты в дом? — вежливо спросила я.
— Не думаю.
Я застыла на месте. Безо всякого сомнения я уже слышала этот голос. И все же тогда он звучал совершенно иначе. Раньше этот голос звучал молодо и страстно, он был полон боли. Теперь, казалось, что говорит старик, холодный и сдержанный.
Он снова заговорил.
— Ты иди, Дэн. Потрать эту ночь на встречу с родными и на отдых. Я поговорю с миледи завтра утром.
С этими словами он развернулся и зашагал по тропе вниз.
— Он не зайдет, — равнодушно заметил Дэн.
Я моргнула. Похоже, мне все это показалось.
— Он имел в виду меня? — спросила я с сомнением. — Он сказал «миледи». Это про меня?
— Об этом тебе придется спросить его самого, — ответил Дэн. — Я бы на твоем месте спустился вниз пораньше. Он не останется здесь надолго. Он не любит оставлять ее одну, понимаешь?
Больше я не могла ни о чем его расспрашивать. На мне лежали обязанности хозяйки дома, я должна была оказывать поддержку всем, кто горевал о маме, вместе со всеми петь и рассказывать истории, чтобы с любовью и с честью проводить ее. Там были эль, мед, пряные лепешки, музыка, разговоры и чувство товарищества. Там были улыбки и слезы. Прошло много времени, прежде чем я добралась до постели, думая, что утром человек в капюшоне уйдет, и все можно будет списать на Дар, сбивший меня с пути истинного.
Глава 24
И все же утром я проснулась чуть свет и вышла в сад, зная, каким тяжелым станет этот первый день без мамы, чувствуя, что если я хочу научиться жить дальше без ее любящего взгляда и нежных руководящих рук, мне необходимо спуститься сюда и побыть среди всего, что было для нее особенным, побродить в сердце ее маленького королевства. Я оставила Джонни с няней, для него на улице было слишком холодно. Я шла по дорожке, иногда нагибаясь, чтобы выдернуть то небольшой сорнячок, то совсем крохотную травинку, и прекрасно понимала, что жду. Солнце еще не взошло.
Я почувствовала его еще до того, как увидела. По спине пробежал холодок, и я обернулась к арке. Он неподвижно стоял в полутьме — высокая фигура, по-прежнему закутанная в темный плащ с капюшоном. Птица на его плече казалась вырезанной из черного камня.
— Ты войдешь? — спросила я, все еще не доверяя собственной памяти. А потом он шагнул вперед и откинул капюшон, открывая бледное, выразительное лицо, черные глаза и копну ярких, как зимний закат, волос.
— Киаран, — выдохнула я. — Это ты. Почему ты скрываешься? Конор как раз здесь, он наверняка захотел бы повидаться с тобой… может, войдешь, поговоришь с ним?
— Нет. — Ледяная уверенность его тона заставила меня замолчать. Птица опустила острый как бритва клюв и оправила перья. Глаза ее глядели беспощадно.
— Я пришел не для этого. Мне не до демонстрации родственных чувств. Я не настолько глуп, чтобы поверить, что эту пропасть можно преодолеть. Я всего лишь принес весточку.
— Какую весточку? — тихо спросила я.
— Ее матери, — ответил он. — Ниав хотела сказать «я люблю тебя, прости меня». Но я опоздал.
Я не могла говорить.
— Ее очень огорчит, что мне не удалось прибыть вовремя, — прошептал Киаран.