Как и Рахул, доктор Дарувалла наслаждался этой фазой своей истории, точнее – сюжета. Какой трепет испытываешь от примерки этих своих вариантов! В начале их всегда так много!
Но эйфория, как в случае убийства, так и в случае сочинения, недолговечна. Фаррух начал беспокоиться, что его шедевр уже низвелся до романтической комедии. Двое детей сбегают в правильном лимузине; цирк их спасает. Суман отказывается от небесной прогулки и выходит замуж за миссионера, который перестает быть миссионером. Но и создатель того, что называлось Инспектором Дхаром, заподозрил, что это слишком уж счастливый финал. Надо, чтобы случилось что-то плохое, подумал сценарист.
Так, полный размышлений, и сидел в своем кабинете доктор, спиной ко двору для целительных прогулок. Возможно, доктору Дарувалле следовало бы устыдиться, что в обстановке госпиталя для детей-инвалидов он пытался представить себе какую-нибудь маленькую трагедию.
Неромантическая комедия
Вопреки предположению Рахула полиция не нашла колпачок серебряной авторучки с надписью «Индии». Зажима для денежных купюр уже не было под бугенвиллеями, когда заместитель комиссара полиции осматривал тело убитого мистера Лала. Серебро так блестело в лучах утреннего солнца, что попало на глаза вороне. Из-за этого колпачка ворона и обнаружила труп. Ворона начала выклевывать глаз мистера Лала; затем, когда она занялась открытой раной за ухом мистера Лала и той, что была на его виске, первый стервятник опустился на поле для гольфа возле девятой лунки. Ворона не уступала свою добычу, пока не прилетели другие стервятники, – в конце концов, она ведь первой нашла тело. Перед тем как улететь, птица украла серебряный колпачок – вороны всегда крадут блестящие предметы. То, что ворона тут же потеряла свою находку в потолочном вентиляторе обеденного зала клуба «Дакворт», не обязательно говорило о явно переоцененных умственных способностях птицы – просто лопасти вентилятора в то утро периодически сверкали, попадая в солнечный луч, что и привлекло зоркую ворону. Однако потолочный вентилятор оказался самым неподходящим местом, чтобы на него садиться, и официант грубо прогнал нагадившую птицу.
Что касается блестящего предмета, который ворона так крепко держала в своем клюве, он застрял в механизме потолочного вентилятора, временно нарушив его работу. Доктор Дарувалла был свидетелем этого нарушения; доктор также видел, как гадящая ворона садилась на вентилятор. Так что серебряный колпачок существовал лишь в перегруженной памяти доктора Даруваллы, и доктор уже забыл, что вторая миссис Догар напоминала ему кого-то из старых кинозвезд. Фаррух также забыл о весьма болезненном столкновении с миссис Догар в фойе клуба «Дакворт». Это блестящее нечто, которое утратили сначала Нэнси, затем Рахул, а потом ворона, теперь могло быть утрачено навсегда, поскольку перспектива найти его лежала в пределах имеющих свои границы дарований доктора Даруваллы. Честно говоря, как память, так и наблюдательность тайного сценариста оставляли желать лучшего. Было бы разумней положиться на механизм потолочного вентилятора – что он выплюнет колпачок от авторучки и предоставит его, как чудо, в распоряжение детектива Патела (или Нэнси).
А Мартину Миллсу для спасения требовалось чудо почти невозможных совпадений, поскольку месса началась слишком поздно, чтобы отвлечь миссионера от его самых тяжких воспоминаний. Были времена, когда каждая церковь напоминала Мартину о Пресвятой Деве Марии Победительнице. Когда его мать была в Бостоне, Мартин всегда ходил на мессу в церковь Пресвятой Девы Марии Победительницы на улице Изабеллы – это всего лишь в восьми минутах ходьбы от «Рица». Проснувшись воскресным утром в День благодарения, молодой Мартин, тогда ученик девятого класса, тихонько выскользнул из спальни, которую делил с Арифом Комой, не став его будить. В гостиной этого двуспального номера Мартин увидел, что дверь в спальню его матери приоткрыта; это покоробило мальчика как свидетельство беспечности Веры, и он хотел прикрыть дверь, прежде чем выйти из номера – он спешил на мессу, – когда его окликнула мать.
– Это ты, Мартин? – спросила Вера. – А где твое «доброе утро»? Иди поцелуй маму.
Покорно, хотя ему было неприятно видеть мать в сильно надушенном хаосе ее будуара, Мартин подошел к ней. К его удивлению, и Вера, и ее постель были в полном порядке; у него сложилось впечатление, что мать уже приняла ванну, почистила зубы и сделала прическу. Простыни не были скомканы, значит у его матери не было сегодня дурных снов. Кроме того, на Вере была красивая ночная сорочка, почти девичья на вид; она подчеркивала Верину выразительную грудь, но вполне целомудренно, а не бесстыдно, как часто в таких случаях. Мартин осторожно поцеловал мать в щеку.
– Ты в церковь? – спросила его она.
– Да, на мессу, – сказал Мартин.
– Ариф еще спит? – спросила Вера.
– Думаю, да, – ответил Мартин. Имя Арифа в устах матери напомнило Мартину болезненную неловкость, испытанную им накануне вечером. – Напрасно ты спрашивала Арифа о таких… личных вещах, – внезапно сказал он.
– Личных? Ты имеешь в виду – о сексуальных? – спросила Вера сына. – Честно говоря, Мартин, бедному мальчику, вероятно, смертельно хотелось поговорить с кем-то о его ужасном обрезании. Не будь таким ханжой!
– Полагаю, что Ариф очень замкнутый человек, – сказал Мартин. – Кроме того, – добавил он с напором, – я думаю, что у него какое-то… расстройство.
Вера села в постели с явным интересом.
– Сексуальное расстройство? – спросила она сына. – С чего ты так решил?
В тот момент Мартину это не показалось предательством – он думал, что говорит с матерью, чтобы защитить Арифа.
– Он мастурбирует, – тихо сказал Мартин.
– Господи, надеюсь, что да! – воскликнула Вера. – Я, конечно, надеюсь, что и ты этим занимаешься!
Мартин не клюнул на это и ответил:
– Я имею в виду, что он слишком много мастурбирует – почти каждую ночь.
– Бедный мальчик! – заметила Вера. – Но похоже, ты это осуждаешь, Мартин.
– Я думаю, что он… чрезмерно, – сказал ей сын.
– А я думаю, что мастурбация – это вполне нормально для мальчиков вашего возраста. Ты обсуждал это с отцом? – спросила его Вера.
«Обсуждал» – неподходящее слово. Мартин слушал, как Дэнни в самых поощрительных тонах развивал тему желаний, через которые якобы проходит в своем развитии Мартин, и что, дескать, все эти желания являются совершенно естественными, – вот о чем говорил Дэнни.
– Да, – сказал Мартин. – Папа считает, что онанизм – это нормально.
– Ну вот видишь? – с сарказмом сказала Вера. – Если твой отец, этот святой человек, говорит, что это нормально, я полагаю, нам всем не стоит отказываться от этого!
– Я опаздываю на мессу, – сказал Мартин.
– Тогда беги, – ответила мать. Мартин собирался закрыть за собой дверь в ее спальню, но мать сказала ему на прощание: – Лично я, дорогой, думаю, что онанизм будет тебе полезней, чем месса. И пожалуйста, оставь дверь открытой – мне так нравится.
Мартин не забыл взять ключ от номера на тот случай, если Ариф будет еще спать, когда он вернется с мессы, а мать будет мыться в ванной или говорить по телефону.
По окончании мессы он постоял перед витриной с мужскими костюмами в магазине «Брукс Бразерс»; на манекенах были галстуки с изображением рождественской елки – Мартина же поразила гладкость лиц манекенов, напомнивших ему о прекрасном цвете лица Арифа. Кроме как у этой витрины, Мартин больше нигде не задерживался и поспешил обратно – прямиком к люкс-отелю «Риц». Открывая дверь, он порадовался, что взял ключи от номера, поскольку ему показалось, что его мать разговаривает по телефону – это был односторонний разговор, только Верины слова. Но затем до него дошел ужасный смысл этих слов.
«Хочу, чтоб ты снова кончил, – говорила его мать. – Я абсолютно уверена, что ты можешь еще раз кончить, – я чувствую тебя. Ты ведь скоро снова кончишь, правда же? Правда?»
Дверь в спальню матери была приоткрыта – притом немного шире, чем Вере нравилось, – и Мартин Миллс мог видеть ее голую спину, голые бедра и выпуклые ягодицы. Вера сидела верхом на Арифе Коме, который безмолвно лежал под ней; Мартин был рад, что он не видит лица своего соседа по комнате.
Слыша голос матери, Мартин тихо покинул номер. Возвращаясь на Изабелл-стрит, Мартин подумал, не его ли собственные откровения насчет склонности Арифа к мастурбации подсказали Вере идею соблазнения; вероятно, его мать уже имела в виду соблазнить Арифа, а рассказ про мастурбацию только подтолкнул ее к действию.
Мартин Миллс сидел как пришибленный в церкви Пресвятой Девы Марии Победительницы, подобно тому как он сидел в ожидании мессы в церкви Святого Игнатия. Брат Габриэль уже начал беспокоиться о нем. Сначала эта ночная молитва «я буду индейку, я буду индейку», а потом, уже по окончании мессы, миссионер опустился на колени, как будто ждал следующей мессы. Именно так он и поступил в церкви Пресвятой Девы Марии Победительницы на Изабелл-стрит – он ждал следующей мессы, как если бы одной ему было недостаточно.
Что еще встревожило брата Габриэля, так это пятна крови на кулаках миссионера. Брат Габриэль не мог знать о носе Мартина, ибо рана перестала кровоточить и представляла собой почти засохшую корку возле ноздри; но брат Габриэль задавался вопросом об окровавленных носках, которые Мартин Миллс сжимал в руках. Между суставами пальцев миссионера и под его ногтями запеклась кровь, и брат Габриэль опасался, что источником кровотечения, возможно, были ладони. Вот что нам нужно сделать для успешного празднования нашего юбилейного года, подумал брат Габриэль, чтобы открылись и закровоточили стигматы!
Но позже, когда Мартин вел утренние занятия, все, как говорится, встало на свои места; он был весел с учениками, смирен с другими учителями, хотя как учитель он имел больше опыта, чем многие из сотрудников колледжа Святого Игнатия. Наблюдая, как новый схоласт общается и с учениками, и с сотрудниками миссии, отец настоятель отбросил свои прежние опасения, что этот американец может оказаться сумасшедшим фанатиком. А отец Сесил счел, что Мартин Миллс оправдал все его надежды – он и умен, и полон человеческого обаяния.