Фаррух мог бы сказать, что Мартин не слышал его второго вопроса; иезуит погрузился в прошлое. Мимо пролетали отвратительные картины убитых на дороге животных, но фанатик этого больше не замечал.
– Хорошо; если вы этого хотите. Я расскажу вам маленькую историю о моей матери, – сказал Мартин Миллс.
Так или иначе, доктор Дарувалла знал, что история не будет «маленькой». Миссионер не был минималистом; он предпочитал подробное изложение. Действительно, Мартин не упустил ни одной детали; он рассказал Фарруху абсолютно все, что мог вспомнить. Об удивительном цвете лица Арифа Комы, о различных запахах мастурбации – не только Арифа, но и о тех, что оставались на пальцах няни – студентки Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе.
Так они мчались по затемненной сельской местности и тускло освещенным городам, обдаваемые запахами кухонь и выгребных ям, заодно с драчливым квохтаньем цыплят, собачьим лаем и проклятиями едва не задавленных пешеходов. Раму извинился за то, что со стороны водителя нет стекла на окне. В машину стремительно врывался не только ночной похолодевший воздух, но и летающие насекомые, атакующие пассажиров на заднем сиденье. Что-то размером с колибри впилилось в лоб Мартина – должно быть, ужалило его, а потом минут пять жужжало и трещало под ногами, пока не умерло – так и не опознанное. Но миссионер продолжал свой рассказ; ничто не могло удержать его.
Ему потребовался весь путь до Джунагадха, чтобы закончить. Когда они въехали в ярко освещенный город, улицы бурлили; две толпы текли друг другу навстречу. Из громкоговорителя на припаркованном грузовике раздавалась цирковая музыка. Одна толпа выходила после первого вечернего представления, другая спешила на второе, которое должно было начаться позже.
Я должен все рассказать этому бедному выродку, подумал доктор Дарувалла. Что у него есть близнец, что его мать всегда была шлюхой, что Невилл Иден, вероятно, его настоящий отец. Дэнни был слишком глуп, чтобы быть отцом; Джон и Мартин Миллс были умны. Невилл, хотя Фаррух никогда не любил его, был умен. Но рассказ Мартина погрузил Фарруха в безмолвие. Более того, доктор подумал, пусть Джон Д. сам решает, раскрывать все это или нет. И хотя доктор Дарувалла готов был наказать Веру почти любым возможным для него способом, его обрекли на молчание слова Мартина, сказанные о Дэнни: «Я люблю своего отца. Чего бы мне не хотелось, так это испытывать жалость к нему».
Остальная часть рассказа Мартина была о Вере – о Дэнни больше не прозвучало ни слова. Доктор решил, что иезуиту было бы неприятно услышать, что его вероятный отец был двуличным бисексуальным дерьмом по имени Невилл Иден. После такой новости Мартин не станет меньше жалеть Дэнни.
Кроме того, они были почти у цирка. Колченогий мальчик был крайне возбужден – он стоял на коленях на переднем сиденье и махал в окно толпе. Цирковая музыка, которая обрушивалась на них из громкоговорителя, разбудила Мадху.
– Вот твоя новая жизнь, – сказал доктор Дарувалла девочке-проститутке. – Просыпайся и смотри.
Шимпанзе-расист
Хотя Раму все время жал на гудок, «лендровер» едва полз сквозь толпу. Несколько мелких мальчишек цеплялись за дверные ручки и задний бампер и волоклись по дороге. Все пялились на заднее сиденье. Мадху напрасно беспокоилась – толпа смотрела не на нее. Внимание всех привлек Мартин Миллс – местные не привыкли к белым людям. Джунагадх не был туристическим городом. В свете от уличных фонарей кожа миссионера была бледной, как тесто. Поскольку машина была вынуждена двигаться медленно, в ней стало жарко, но, когда Мартин опустил заднее стекло, люди стали совать внутрь руки, чтобы коснуться его.
Далеко впереди карлик-клоун на ходулях возглавлял толпу. Перед цирком было столпотворение, поскольку было еще слишком рано пускать зрителей; «лендровер» должен был пробираться в хорошо охраняемые ворота. Оказавшись внутри циркового комплекса, доктор Дарувалла испытал знакомое ощущение: цирк был монастырем, защищенным местом; это была такая же свободная от суматохи Джунагадха территория, как миссия Святого Игнатия, своего рода форт в хаосе Бомбея. Дети здесь будут в безопасности, если попробуют остаться – если цирк примет их.
Но первые знаки не были многообещающими – Дипа не встретила их. Жена и сын карлика были больны и лежали в своей палатке. И почти сразу доктор Дарувалла почувствовал, насколько «Большой Голубой Нил» проигрывает в сравнении с «Большим Королевским цирком». Тут не было такого хозяина, как полный очарования и достоинства Пратап Валавалкар, – владелец «Большого Голубого Нила» вообще был в отъезде. Их не ждал ужин в палатке хозяина, да и такой палатки они не увидели. Инспектор манежа был бенгальцем по имени Дас. Еды не было и в палатке мистера Даса, а койки были расставлены в ряд, как в бараках спартанцев. На стенах – минимум украшений. Грязный пол полностью застелен коврами. Куски ярко окрашенных тканей для костюмов висели, чтобы никому не мешать, под самым центром купола палатки, а рядом с телевизором и видеомагнитофоном виднелись какие-то храмовые атрибуты.
Койку, предназначенную для Мадху, мистер Дас поставил между койками двух девочек постарше, которые, как он сказал, будут присматривать за ней. Миссис Дас, заверил их инспектор манежа, тоже «позаботится» о Мадху. Что касается миссис Дас, она не встала с койки, чтобы поздороваться с ними. Она сидела, нашивая блестки на костюм, и только когда они выходили из палатки, обратилась к Мадху.
– Завтра увидимся, – сказала она девочке.
– В котором часу нам приходить утром? – спросил доктор Дарувалла, но миссис Дас, приняв суровый вид брошенной мужем тетеньки, не ответила ему. Ее голова осталась опущенной, она смотрела на свое шитье.
– Слишком рано приходить не надо – мы будем смотреть телевизор, – сказал мистер Дас доктору.
Ну, это само собой, подумал доктор Дарувалла.
Койку Ганеша можно было поставить в палатке повара – их проводил туда мистер Дас, где и оставил. Он сказал, что должен подготовиться к шоу в девять тридцать вечера. Повар, чье имя было Чандра, предположил, что Ганеш прислан ему в помощь; Чандра начал знакомить калеку со своей утварью – тот безразлично слушал его. Доктор Дарувалла знал, что мальчик хочет увидеть львов.
Кадхай – котелок с выпуклым днищем. Джхара – ложка с прорезями. Кисни – терка для кокосов. За палаткой повара в темноте слышалось регулярное порыкивание львов. Толпу все еще не пускали к главному шатру, но она ощущалась в темноте неким шумовым фоном, подобно львам.
Доктор Дарувалла не заметил москитов, пока не начал есть. Доктор и его спутники ели стоя, держа перед собой тарелки из нержавеющей стали, – карри с картофелем и баклажанами со слишком большим количеством тмина. Затем им предложили тарелку сырых овощей – морковь и редис, лук и помидоры, которые они запивали теплым апельсиновым напитком. Добрым старым «Голд Спотом». В Гуджарате был сухой закон, потому что там родился Ганди – занудный трезвенник. Фаррух подумал, что, вероятно, не будет спать всю ночь. Он рассчитывал на пиво, чтобы не думать о своем сценарии, – оно помогло бы ему заснуть. Затем он вспомнил, что будет ночевать в комнате с Мадху; в таком случае лучше было вовсе не спать и не пить пиво.
Пока они поспешно и без особого удовольствия ели, Чандра продолжал называть Ганешу овощи, как если бы повар полагал, что мальчик потерял дар речи тогда же, когда покалечили его ногу (алу – картофель, чаули – белый горошек, байнган – баклажан). Что касается Мадху, то, казалось, о ней все позабыли, и она дрожала от холода. Конечно, в ее маленькой сумке были шаль или свитер, но все их сумки остались в «лендровере», который был припаркован бог знает где; о том, где Раму, их водитель, тоже знал лишь бог. Кроме того, настало время для позднего представления.
Выйдя на аллею между палатками труппы, они увидели, что исполнители уже в костюмах; по проходу вели слонов. В крыле главного шатра выстроились лошади. Подсобный рабочий уже оседлал первую лошадь. Затем тренер ткнул большого шимпанзе тростью, заставив животное подпрыгнуть на высоту не менее пяти футов и оказаться в седле, а лошадь при этом сделала вперед два нервных шага. Шимпанзе встал на четвереньки. Когда тренер дотронулся тростью до седла, шимпанзе сделал на лошади кувырок головой вперед и еще раз повторил его.
Оркестр уже занял свое место на платформе над ареной, которую все еще заполняла толпа. Зрители были явной помехой, оставаясь стоять в крыле, но инспектор манежа мистер Дас еще не появился, а больше было некому заставить их садиться. Мартин Миллс предположил, что зрители сами подыскивают себе места, пока весь шатер не заполнится, и доктора Даруваллу возмутило отсутствие надлежащего порядка. Пока доктор и миссионер препирались по поводу своих дальнейших планов, шимпанзе, делающий переднее сальто на лошади, отвлекся. Он обратил внимание на Мартина Миллса.
Шимпанзе был старым самцом по имени Гаутам, потому что еще малышом он демонстрировал удивительное сходство с Буддой – он мог часами сидеть в одной и той же позе и смотреть в одну точку. С возрастом Гаутам расширил свои медитативные возможности, включив сюда несколько повторяющихся трюков; переднее сальто на спине лошади было всего лишь одним из них. Гаутам мог повторять его без устали – неслась ли лошадь галопом или стояла неподвижно, шимпанзе всегда попадал в седло. Тем не менее свое переднее сальто, равно как и другие трюки, он исполнял со все меньшим энтузиазмом. Его тренер, Кунал, объяснял эмоциональный спад Гаутама тем, что он увлекся юной шимпанзе Мирой. Мира была новичком в «Большом Голубом Ниле», и Гаутам подчас отвлекался на нее в самый неподходящий момент.
Если Гаутам видел Миру, исполняя свое сальто, он промахивался не только мимо седла, но и мимо лошади. Поэтому Мира ехала верхом на лошади в самом конце процессии животных, вышагивающих вокруг главного шатра перед парадным появлением на манеже. Только во время разминки в крыле старый шимпанзе мог увидеть Миру; ее держали возле слонов, потому что Гаутам их боялся. Словно в состоянии транса, большой шимпанзе смотрел на нее издалека, ожидая, когда поднимется занавес и заиграет музыка, открывающая представление, и этого взгляда на Миру было ему достаточно. Механически он делал первые сальто, как бы под воздействием слабых ударов электрического тока примерно с пятисекундными интервалами. Краем глаза Гаутам отмечал, что Мира далеко, однако ее присутствие обеспечивало ему мирный настрой.