Теперь, как и в начале представления, на арену вышли пони и слоны, и оркестр заиграл громче – невозможно было слушать, как избивают Гаутаму. Мадху за все это время ни разу не обмолвилась ни об одном номере: «Я могла бы это сделать», тогда как мальчик-калека мысленно уже представлял, как он ходит вверх ногами под куполом цирка.
– Там наверху, – сказал Ганеш доктору Дарувалле, указывая на купол шатра, – я смогу ходить не хромая.
– Даже не думай об этом, – сказал доктор.
Однако сам сценарист не переставал думать о том же самом, поскольку это могло бы стать отличным финалом картины. После того как лев убивает Пинки, а Кислотник получает по заслугам (может, кислота случайно прольется на промежность злодея), Ганеш понимает, что его не оставят в цирке, если от него не будет там никакого проку. Никто не верит, что он может исполнить «Прогулку по небу». Суман не будет давать уроки мальчику-калеке, а Пратап не позволит ему тренироваться на лестнице, установленной в палатке артистов. Единственное, где он может научиться «Прогулке по небу», – это главный шатер. Если он собирается попробовать, он должен взобраться на реальное устройство и исполнить все по-настоящему на высоте восьмидесяти футов без страховочной сетки.
Какая великолепная сцена! – подумал сценарист. В предрассветном тумане мальчик выскальзывает из палатки поваров. Никто не видит, как он взбирается по веревке трапеции к самому куполу шатра.
«Если я упаду, то это смерть, – звучит его голос за кадром. – Если никто не увидит, как ты умер, никто и не помолится за тебя». Отличная реплика! – подумал Дарувалла, хотя и усомнился в ее правдоподобии.
Камера находится внизу, в восьмидесяти футах под мальчиком, когда он повисает вниз головой на лестнице; он держится за нее обеими руками, продевая вначале здоровую, затем больную ногу в первые две петли. Всего на лестнице восемнадцать петель, и для выполнения номера надо сделать шестнадцать шагов. «А теперь нужно отпустить руки, – раздается за кадром голос Ганеша. – Не знаю, в чьих я буду руках».
Мальчик перестает держаться руками за лестницу и повисает на ступнях ног. (Весь фокус в том, чтобы начать раскачиваться, инерция от раскачивания позволяет вам шагнуть вперед – по шагу зараз, вынимая ступню из петли и вставляя в следующую, продолжая раскачиваться. И не прекращать движения, уверенно продвигаясь вперед.) «Я думаю, бывает момент, когда ты должен решить, кто ты и откуда», – говорит за кадром голос мальчика. Теперь камера приближается к нему с расстояния восьмидесяти футов. Крупный план его ног. «В этот момент тебя больше никто не держит, – говорит голос за кадром. – В этот момент все ходят по небу».
Потом в ином ракурсе мы видим повара – он обнаружил, чем занимается Ганеш; повар замер, задрав голову, – он считает шаги. В главном шатре появляются другие артисты – Пратап Сингх, Суман, карлики-клоуны (один из них все еще чистит на ходу зубы). Их взгляды следуют за мальчиком-калекой, и все считают – они знают, сколько всего шагов в «Прогулке по небу».
«Пусть считают, – произносит за кадром голос Ганеша. – Я говорю себе, что просто иду, я не думаю, что иду по небу, я думаю, что просто иду. В этом мой маленький секрет. Никто другой не возгордится тем, что он просто идет. Никто больше не придаст этому значения. Но для меня мысль просто идти – она очень особенная. Я говорю себе, что я иду, а не хромаю».
Неплохо, подумал доктор Дарувалла. Позже там должна быть сцена с мальчиком уже в цирковом костюме – в трико, расшитом сине-зелеными блестками. Когда он опускается на трапеции, вращаясь в свете прожекторов, сверкающие блестки отражают свет. Ганеш не должен коснуться ногами земли. Вместо этого он попадает в распростертые объятия Пратапа Сингха. Пратап поднимает мальчика над восхищенной толпой, а потом убегает с арены с мальчиком на руках. Никто не должен видеть хромоты прошедшего по небу мальчика-калеки.
Это вполне может сработать, подумал сценарист.
После представления им удалось найти припаркованный Раму «лендровер», но только не самого Раму. Для поездки по городу к муниципальной гостинице четырем пассажирам потребовались два рикши. Мадху и Фаррух ехали за рикшей, который вез Ганеша и Мартина Миллса. Дарувалла не терпел этих рикшей на трехколесных велосипедах; старый Лоуджи как-то заявил, что в трехколесном рикше смысла не больше, чем в мопеде, буксирующем садовое кресло. Однако Мадху и Ганеш наслаждались поездкой. Пока рикша раскачивался из стороны в сторону, Мадху одной рукой крепко ухватилась за колено Фарруха. Доктор Дарувалла заверил себя, что в этом нет ничего сексуального – обычное прикосновение ребенка. Другой рукой девочка помахала Ганешу. Глядя на нее, Фаррух подумал, что, возможно, с девочкой будет все в порядке и все у нее получится.
На грязном кузове переднего рикши Фаррух увидел портрет кинозвезды. Он подумал, что портрет отчасти напоминает ему Мадхури Дикшит либо Джаю Праду[101], – во всяком случае, это был не Инспектор Дхар. В дешевом пластиковом окошке кузова возникло лицо Ганеша – то есть реального Ганеши, напомнил себе сценарист. Какой отличный финал, подумал Фаррух, еще более замечательный потому, что идею ему подал реальный калека.
Темные глаза мальчика сияли в подпрыгивающем окошке кузова рикши. Велосипедная фара рикши, едущего следом, временами скользила по улыбающемуся лицу калеки. Благодаря расстоянию между рикшами и ночной тьме доктору казалось, что глаза мальчика выглядят здоровыми. Ни гнойных выделений, ни пленки тетрациклиновой мази. Глядя лишь на его лицо, никто бы не сказал, что Ганеш – калека. Он выглядел счастливым, нормальным мальчиком.
Как доктору хотелось, чтобы так оно и было!
Ночь в десять тысяч шагов
Доктор, увы, не мог вернуть Мартину утраченный кусочек мочки уха. Вместе с тем он пустил в дело две десятимиллилитровые ампулы человеческого иммуноглобулина против бешенства. Он ввел по половине ампулы в область каждой из трех ран – в мочку уха, в шею и в руку, – а оставшиеся пол-ампулы отправил в ягодицу Мартина, сделав глубокую внутримышечную инъекцию.
Больше всего досталось руке – на ней была резаная рана, на которую доктор наложил марлевую повязку с йодоформом. Доктор Дарувалла не стал зашивать рану – чтобы обеспечить дренаж и заживление инфицированных тканей – и обезболивания не предлагал. Доктор Дарувалла заметил, что миссионер наслаждался своей болью. Однако фанатик с его дефицитом чувства юмора не мог по достоинству оценить шутку доктора насчет того, что теперь и у иезуита есть стигматы, правда от шимпанзе. Не удержавшись, доктор заметил, что, судя по ранам схоласта, существо, которое укусило Фарруха в Гоа и обратило его в новую веру, было наверняка не шимпанзе. Такая крупная обезьяна отхватила бы ему весь большой палец ноги, а то и полступни.
– Вижу, вы все еще сердитесь на меня за свое чудо, – отозвался Мартин.
Обменявшись колкостями, мужчины пожелали друг другу спокойной ночи. Фаррух не завидовал иезуиту, которому придется успокаивать Ганеша, поскольку колченогому мальчику было не до сна. Тот не мог дождаться, когда начнется его первый день в цирке. Мадху, напротив, выглядела усталой, вялой и клевала носом.
Их комнаты на третьем этаже муниципальной гостиницы были смежными. Из спальни Фарруха и Мадху две стеклянные двери выходили на маленький балкон, покрытый птичьим пометом. У них была ванная комната с раковиной и туалетом, только без двери. С карниза вместо занавески свисал какой-то коврик – до пола он не доставал. Унитаз можно было омывать только из ведра, для удобства поставленного под капающий кран. Имелось также что-то вроде душа – из стены ванной комнаты торчал шланг без душевой головки. Занавески для душа не было, но наклонный пол вел к открытой дыре слива, которая (при ближайшем рассмотрении) оказалась временной резиденцией крысы; Фаррух увидел, как в ней исчез крысиный хвост. Рядом с дырой лежал сильно траченный кусок мыла с обгрызенными краями.
Две кровати в спальне стояли слишком близко друг к другу и, несомненно, кишели паразитами. Обе противомоскитные сетки были старыми и ветхими, одна из них была порвана. Единственное открывающееся окно не имело защитной сетки, и уличный воздух с большой неохотой проникал внутрь. Доктор Дарувалла предположил, что можно было бы открыть стеклянные двери на балкон, но Мадху сказала, что боится, как бы сюда не забралась обезьяна.
У потолочного вентилятора было только две скорости: на одной он вращался настолько медленно, что от него вообще не было никакого эффекта, а на другой – настолько быстро, что сдувал с кроватей противомоскитные сетки. Даже в главном шатре цирка ночной воздух был прохладным, а на третьем этаже муниципальной гостиницы было жарко и душно. Мадху решила эту проблему, первой заняв ванную комнату; она намочила и отжала полотенце, а затем, прикрывшись им, легла голой на лучшую кровать, ту, что была с целой противомоскитной сеткой. Мадху была маленькой, но полотенце было не больше – девочка едва прикрыла им грудь, оставив обнаженными бедра. Это она намеренно, подумал доктор.
Лежа на кровати, она сказала:
– Я все еще голодная. Там не было ничего сладкого.
– Ты хочешь десерт? – спросил доктор Дарувалла.
– Только сладкий, – сказала она.
Доктор отнес термос с оставшейся вакциной против бешенства и иммуноглобулином в вестибюль; он надеялся, что там есть холодильник, потому что термос был уже тепловатым. Что, если Гаутам завтра еще кого-нибудь укусит? Кунал сообщил доктору, что шимпанзе «почти наверняка» заражен бешенством. Бешеный этот шимпанзе или нет, его не следовало бить; по мнению доктора, только во второсортных цирках избивали животных.
В вестибюле мальчик-мусульманин дежурил за стойкой регистрации, слушая по радио песнопения каввали; казалось, он ел мороженое под ритм религиозных стихов – он кивал в такт, дирижируя ложкой, которая мелькала между контейнером и его ртом. Но это было не мороженое, сказал мальчик доктору Дарувалле; он протянул доктору ложку и предложил попробовать. Вкус этого продукта отличался от мороженого – это был подслащенный и ароматизированный кардамоном йогурт с шафраном. В холодильнике было полно этого лакомства, и Фаррух взял контейнер и ложку для Мадху. Он оставил вакцину и иммуноглобулин в холодильнике, убедив затем себя, что мальчик не станет это пробовать.