– Красивые жемчужинки, правда же? – сказала Нэнси. – Но если я сейчас не верну их миссис Дарувалле, то забуду и увезу домой. Они могут потеряться, или их украдут.
– Постараюсь найти тебе такое же ожерелье, – сказал ей детектив Пател.
– Нет, оно слишком дорогое, – сказала Нэнси.
– Ты сделала хорошее дело, – сказал ей муж.
– Мы схватим ее, правда, Виджай?
– Да, милая, – ответил он.
– Она меня не узнала! – воскликнула Нэнси.
– Разве я не говорил, что она не узна́ет? – сказал детектив.
– Она даже не смотрела на меня! Смотрела как на стену, будто меня не существует! Я столько лет… а она даже не помнит меня, – сказала Нэнси.
Заместитель комиссара полиции взял ее за руку. Она опустила голову ему на плечо. Она чувствовала себя такой опустошенной, что не могла даже заплакать.
– Прости меня, Виджай, но я вряд ли смогу танцевать. Я просто не в силах, – сказала Нэнси.
– Все в порядке, милая, – сказал ее муж. – Ты забыла, что я не танцую?
– Зря он расстегивал мне молнию – это было лишнее, – сказала Нэнси.
– Нет, так и было задумано, – ответил Пател.
– Это было лишнее, – повторила Нэнси. – И мне не понравилось, как он это сделал.
– Так и предполагалось, что тебе это не понравится, – сказал ей полицейский.
– Она, видимо, собиралась откусить ему всю губу! – воскликнула Нэнси.
– Думаю, она едва удержалась, – сказал заместитель комиссара полиции.
Эти слова подействовали на Нэнси – наконец она смогла заплакать на плече у мужа, освобождаясь от ощущения опустошенности. Казалось, музыканты так никогда и не закончат исполнять эту занудную песню.
– Хлебнем из чаши доброты! – орал мистер Баннерджи.
Мистер Сетна отметил, что Джулия и доктор Дарувалла были самой достойной парой на танцполе. Доктор и миссис Сорабджи танцевали нервно, не смея оторвать глаз от дочери. Бедняжку Эми привезли домой из Англии, где у нее не очень-то заладилось. Слишком много вечеринок, как догадывались ее родители, и, что более тревожно, тяга к немолодым мужчинам. В университете она откровенно отвергала ухаживания своих друзей-сокурсников и втюрилась в одного из профессоров – человека женатого. Слава богу, он не воспользовался ею. А теперь доктор и миссис Сорабджи испытывали муки, глядя, как молодая девушка танцует с Дхаром. Из огня да в полымя! – думала миссис Сорабджи. Миссис Сорабджи чувствовала себя неловко, она была близким другом семьи Дарувалла и поэтому не могла высказать то, что она думает об Инспекторе Дхаре.
– А вы знаете, что вас и в Англии можно посмотреть, на видеокассетах? – сказала Эми актеру.
– Меня? – сказал он.
– Однажды у нас была дегустация вина, и мы взяли напрокат ваш фильм, – сказала ему Эми. – Люди, которые не из Бомбея, просто не въезжают в тему. Фильмы кажутся им ужасно странными.
– Да, – сказал Инспектор Дхар. – И мне тоже, – добавил он.
Это заставило ее рассмеяться; она была доступной девочкой, подумал он. И посочувствовал ее родителям.
– Вся эта музыка, смешанная с разными убийствами… – сказала Эми Сорабджи.
– Не забывайте о Божественном вмешательстве, – уточнил актер.
– Да! И все эти женщины – вокруг вас столько женщин, – заметила Эми.
– Да, верно, – сказал Дхар.
– Хлебнем из чаши доброты за прежние года! – пели пожилые танцоры; их голоса напоминали рев ослов.
– Мне нравится «Инспектор Дхар и убийца девушек в клетушках» – он самый сексуальный, – сказала юная Эми Сорабджи.
– Для меня все они одинаковые, – доверительно сказал ей актер; он прикинул, что ей двадцать два или двадцать три года. С ней было занятно, однако его раздражало, что она все смотрела на его губы.
– Что случилось с вашей губой? – наконец спросила она его шепотом; выражение ее лица было наивным, но в то же время хитрым, даже заговорщическим.
– Когда погас свет, я врезался в стену, – сказал Дхар.
– Думаю, что эта ужасная женщина так вам сделала, – осмелилась сказать Эми Сорабджи. – Похоже, она вас укусила!
Джон Д. просто продолжил танец – поскольку губа опухла, ему было больно усмехаться.
– Знаете, все находят ее ужасной, – сказала Эми. Молчание Дхара сделало ее менее уверенной в себе. – А кто та первая женщина, с которой вы были? – спросила Эми. – Та, что ушла?
– Стриптизерша, – сказал Инспектор Дхар.
– Да ну – правда? – воскликнула Эми.
– Правда, – ответил Джон Д.
– А кто та блондинка? – спросила Эми. – Мне показалось, что она чуть не плакала.
– Моя бывшая подруга, – ответил актер.
Он уже устал от девушки. Идея интима для юной девицы заключалась в том, чтобы получать ответы на все ее вопросы.
Джон Д. был уверен, что Вайнод уже ждет снаружи; карлик наверняка вернулся, после того как отвез Мюриэл в «Мокрое кабаре». Дхар хотел лечь в постель, один; он хотел приложить еще льда к губе, а также извиниться перед Фаррухом. Со стороны актера было нехорошо бросить реплику, что подготовка к соблазнению миссис Догар – это вам не «цирк»; Джон Д. знал, что такое цирк для доктора Даруваллы, – было бы великодушней сказать, что подготовка к задержанию Рахула – это вам не «пикник». И вот теперь неугомонная Эми Сорабджи пыталась создать себе (и ему) ненужные проблемы. Пора уматывать, подумал актер.
В этот момент Эми бросила быстрый взгляд через плечо Дхара; она хотела уточнить, где ее родители. Какая-то троица, нетвердо стоящая на ногах, заслоняла от Эми доктора и миссис Сорабджи – это мистер Баннерджи пытался танцевать одновременно со своей женой и вдовой мистера Лала, и Эми решила воспользоваться этим моментом личной свободы. Она коснулась мягкими губами щеки Джона Д. и прошептала ему на ухо:
– Я могла бы поцеловать эту губу, и ей станет лучше!
Джон Д. плавно наворачивал круги. Его невозмутимость заставила Эми почувствовать себя неуверенно, и поэтому она прошептала жалобней – по крайней мере, конкретней:
– Я предпочитаю зрелых мужчин.
– Правда? – сказал киногерой. – И я, – сказал Инспектор Дхар глупой девушке. – Я тоже!
Это помогло ему освободиться – это всегда срабатывало. Наконец-то Инспектор Дхар мог умотать.
25День юбилея
Не обезьяна!
Понедельник, 1 января 1990 года оказался для колледжа Святого Игнатия юбилейным днем, поскольку с него начинался сто двадцать шестой год служения миссии. Доброжелатели были приглашены на легкий ужин, который должен был состояться под вечер. Затем планировалась специальная предвечерняя месса, на которой можно было бы официально представить Мартина Миллса католической общине Бомбея; вот почему отец Джулиан и отец Сесил были весьма огорчены, завидев, в каком плачевном состоянии схоласт вернулся из цирка. Минувшей ночью Мартин своим растерзанным видом с окровавленными и болтающимися бинтами испугал брата Габриэля, который принял его за блуждающий призрак какого-то преследуемого иезуита – за несчастную душу, которую пытали и затем предали смерти.
Ранее, еще до наступления ночи, фанатик настоял на том, чтобы отец Сесил выслушал его исповедь. Отец Сесил так устал, что уснул, не успев отпустить грехи Мартину. Как всегда, исповедь Мартина оказалась бесконечной, и отец Сесил так и не уловил ее сути, пока не отключился. Старого священника поразило, что Мартин Миллс решил покаяться по поводу всех перипетий своей жизни.
Мартин начал с периода своего новициата в Святом Алоизии в Массачусетсе, перечислив несколько разочарований в себе самом. Отец Сесил старался внимательно выслушивать схоласта, поскольку в его голосе звучала неотложная потребность высказаться; однако способность молодого Мартина виниться во всех смертных грехах была неисчерпаемой – вскоре бедный священник почувствовал, что его участие в исповеди Мартина излишне. Например, Мартин признался, что, будучи послушником в Святом Алоизии, совершенно не был впечатлен священным событием – прибытием в дом послушничества в Массачусетсе святых мощей, то есть руки святого Франциска Ксаверия. (Отец Сесил подумал, что в этом нет ничего плохого.)
Прислужником, явившимся с отрубленной рукой святого, был небезызвестный отец Терри Финни из Общества Иисуса; он самоотверженно разъезжал с этой «золотой» реликвией по всему миру. Мартин признался, что ему святая рука показалась не чем иным, как скелетом чьей-то конечности под стеклом, чем-то отчасти уже обглоданным – какими-то объедками. Лишь теперь схоласт осмелился признаться в таких богохульных мыслях. (К этому моменту отец Сесил уже крепко спал.)
Дальше – больше. Мартина беспокоило, что ему понадобились годы, чтобы разрешить вопрос о Божественной милости. И порой схоласт чувствовал, что он делает сознательное усилие, чтобы не думать об этом. Старому отцу Сесилу действительно стоило бы это услышать, потому что Мартин Миллс был полон опасных сомнений. В конечном счете эта исповедь и привела молодого Мартина к его нынешнему разочарованию в себе, что и сказалось на его поездке в цирк и обратно.
Схоласт признался, что он виноват, поскольку испытывал к мальчику-калеке больше любви, чем к девочке-проститутке; отвращение к проституции оставило его равнодушным к судьбе девочки. А доктор Дарувалла спровоцировал иезуита на чувствительную тему гомосексуализма; Мартин сожалел, что он поговорил с доктором с позиции интеллектуального высокомерия. К этому моменту бедный отец Сесил спал уже так крепко, что не проснулся, даже когда повалился вперед в своей исповедальне, уткнувшись носом в решетку, где Мартин Миллс его и увидел.
Глядя на нос старого священника, он понял, что отец Сесил спит мертвым сном. Он не хотел беспокоить бедного человека, однако было бы неправильно оставлять его в таком неудобном положении. Вот почему миссионер отправился на поиски брата Габриэля; как раз тогда бедный брат Габриэль и принял по ошибке схоласта в бинтах за преследуемого христианина из прошлого. После того как его страх улегся, брат Габриэль отправился будить отца Сесила, который после этого провел бессонную ночь; священник не мог вспомнить, в чем исповедовался Мартин Миллс и отпустил ли он грехи этому фанатику.