Это помогло Фарруху найти нужный снимок. Вайнод был сфотографирован в палате больницы для детей-калек. Карлик восстанавливается после операции – результат номера со слоном и перекидными качелями. На этот раз улыбка Вайнода не похожа на клоунскую – она вполне естественная. В короткопалой руке-трезубце Вайнода – лист с перечнем его талантов, в котором фигурирует и автовождение; карлик держит в руке свое будущее. Доктор Дарувалла лишь смутно помнил, как он сделал этот снимок.
В этой связи Фаррух почувствовал, что следует добавить несколько теплых строк на обратной стороне фотографии; Дипе не нужно было напоминать, при каких обстоятельствах сделан этот снимок, – в то же самое время она лежала в женском отделении той же больницы, приходя в себя после операции на бедре. Вдохновленный посвященной Вайноду эпитафией Джона Д., доктор продолжил тему запретного лифта. Получивший наконец разрешение пользоваться лифтом, – написал бывший сценарист. Хотя Вайнод и упал мимо сетки, карлик наконец-то избежал правил жилищного комитета.
Не карлики
Каким же вспомнится однажды доктор Дарувалла? Конечно, как хороший доктор. Как хороший муж, хороший отец – по всем статьям хороший человек, хотя и не великий писатель. Но шел ли он по Блур-стрит или садился в такси на Авеню-роуд, глянувшие на него тут же забывали о нем – внешне он был вполне ассимилирован. Видимо, это хорошо одетый иммигрант; приятный натурализованный канадец; может быть, состоятельный турист. Хотя он был небольшого роста, его вес мог вызывать вопросы; для человека в закатную пору жизни было бы мудрее быть потоньше. Тем не менее выглядел он не без изящества.
Иногда он казался немного усталым – главным образом, если судить по его глазам, или же его мысли витали где-то далеко: по большей части он держал их при себе. Нельзя было понять, что за жизнь он вел, потому что главным образом доктор жил в своем воображении. Вероятно, то, что накатывало на него как усталость, было не чем иным, как ценой за его воображение, которое никогда не находило искомого.
В хосписе для больных СПИДом Фаррух навсегда запомнился как Доктор Мячик, но это было в основном из-за доброго отношения к нему. Один пациент, который лупил теннисным мячом в стенку, вместо того чтобы сжимать его, не слишком долго раздражал медсестер и прочий персонал. Когда какой-нибудь пациент умирал, теннисный мяч этого пациента возвращался доктору Дарувалле. Доктор лишь на короткий срок был укушен религией – он больше не был религиозным. Однако теннисные мячи покойных пациентов были чем-то почти святым для Фарруха.
Сначала он не знал, что делать с этими мячами, – он никогда не смог бы их выбросить, но и не стал бы раздавать новым пациентам. Так или иначе, он от них избавлялся, но странным образом. Он хоронил их в палисаднике Джулии, где собаки подчас выкапывали их. Доктор Дарувалла не возражал, чтобы собаки играли с теннисными мячами; доктор считал это подходящим итогом жизни старых мячей – разумным циклом их существования.
Что касается ям в палисаднике, Джулия мирилась с ними; в конце концов, за всем этим стояла не только эксцентричность ее мужа. Она уважала его богатую и скрытую внутреннюю жизнь, что для нее было гораздо ценнее загадочной внешности; она знала, что Фаррух был интровертом. Он всегда был мечтателем; теперь, когда он не писал, он, казалось, мечтал еще больше.
Однажды Фаррух сказал Джулии, что ему интересно, не аватара ли он. В индуистской мифологии аватара является божеством, которое спускается на землю в какой-то определенной форме или как инкарнация, то есть воплощаясь в человека. Неужели доктор Дарувалла считал себя проявлением божества?
– Какого божества? – спросила его Джулия.
– Не знаю, – скромно сказал Фаррух.
Конечно, он не был богом Кришной, «темным» – одной из аватар Вишну. Так кого же он представлял себе, чьим он был проявлением? Нет, от бога в нем было не больше, чем от писателя. Он, как и большинство мужчин, был в основном мечтателем.
Лучше всего представить его в снежный вечер, когда в Торонто рано наступает темнота. Снег всегда вызывал у него меланхолию, потому что, когда умерла его мать, всю ночь шел снег. По утрам Фаррух заглядывал в гостевую спальню, хранившую память о Мехер; что-то из ее одежды оставалось в комоде – как и ее духи, пахнущие иной страной, как и запах тех блюд, что она готовила, оставшийся в складках ее сари. Но представьте доктора Даруваллу на освещенной вечерними огнями улице стоящим прямо у фонарного столба под падающими снежными хлопьями. Представьте его на северо-восточном углу Лонсдейл и Рассел-Хилл-роуд; на этом хорошо знакомом перекрестке на Форест-Хилле Фаррух чувствовал себя спокойно и уютно не только потому, что он жил всего в квартале отсюда, но и потому, что с этого перекрестка был виден маршрут, которым он много-много дней провожал своих детей в школу. В противоположном направлении на холме находилась церковь Грейс, где он проводил в тишине и покое по нескольку часов, размышляя о своей прежней вере. На этом углу доктор Дарувалла мог также увидеть часовню и Епископскую школу Страчана, где дочери доктора умело демонстрировали свой интеллект; и Фаррух был недалеко от Верхнего Канадского колледжа, куда могли бы ходить его сыновья – если бы у него были сыновья. Впрочем, еще раз подумал доктор, у него было их двое – Джон Д. и бывший Инспектор Дхар.
Фаррух подставил лицо падающим снежным хлопьям; он почувствовал, как от снега стали мокрыми ресницы. Хотя Рождество давно миновало, доктору Дарувалле было приятно отмечать, что некоторые соседские дома по-прежнему в рождественском наряде, отчего они выглядели радостно и необычно. Снег, падавший в свете уличных фонарей, вызывал у доктора некое чисто-белое чувство одиночества – Фаррух почти забыл, почему он стоит на этом углу в зимний вечер. Но он ждал свою жену; бывшая Джулия Зилк должна была заехать за ним. Джулия возвращалась на машине после одного женского собрания – она позвонила и сказала Фарруху, чтобы он подождал ее на углу. Они собирались поужинать в новом ресторане недалеко от Харборфронта[122]; Фаррух и Джулия были верными посетителями авторских чтений в Харборфронте.
Что касается ресторана, доктор Дарувалла считал его самым обыкновенным; кроме того, они ели слишком рано для доктора. Что касается авторских чтений, Фаррух терпеть их не мог; мало кто из писателей умел читать вслух. Когда вы сами читали книгу для себя, вы могли, ни на кого не оглядываясь, закрыть ее и заняться чем-то другим или посмотреть видео, к которому экс-сценарист все более привязывался. От выпитого пива – а за ужином он часто пил вино – его клонило в сон вместо чтения. Он боялся, что начнет храпеть в аудитории в Харборфронте и подведет Джулию; она любила чтения, которые доктор все чаще рассматривал как соревнования на выносливость. Зачастую на эти вечерние читки собиралось слишком много писателей, как будто чтобы публично продемонстрировать, какие достойные субсидии вкладывает Канада в поддержку литературы и искусства; как правило, имел место и перерыв, который был основной причиной ненависти доктора Даруваллы к театру. Во время антракта в Харборфронте их окружали хорошо начитанные друзья Джулии – они были литературно более подкованы, чем Фаррух, и знали это.
Джулия предупредила его, что именно на этом вечере будет выступать один индийский писатель (или писательница) с чтением своей книги, что всегда представляло проблему для доктора Даруваллы. От доктора явно ждали какого-то особого, осмысленного отношения к автору, как если бы существовала некая общеизвестная данность, относительно которой автор был либо прав, либо ошибался. В случае с индийским писателем даже Джулия и ее друзья-литераторы прислушались бы к мнению Фарруха; поэтому от него будут ждать, чтобы он высказал свое мнение и отстоял бы свои взгляды. Подчас у него не было никаких взглядов, и он скрывался во время антракта; при случае, к своему стыду, отставной сценарист прятался в мужской комнате.
Недавно один довольно известный писатель-парс выступал в Харборфронте; у доктора Даруваллы было такое чувство, что Джулия и ее друзья ожидали, что доктор будет достаточно активен, чтобы поговорить с автором, поскольку Фаррух прочел справедливо хвалимый роман и восхищался им. История касалась небольшого, но крепкого сообщества парсов в Бомбее: достойный человек, примерный семьянин проходит через серьезные испытания – ложь и политическую коррупцию тех лет, когда Индия и Пакистан были в состоянии войны.
Как Джулия и ее друзья могли предположить, что Фаррух заговорит с этим автором? Что знал доктор Дарувалла о реальном сообществе парсов – будь то в Бомбее или в Торонто? О каком «сообществе» он мог позволить себе рассуждать?
Фаррух мог рассказать лишь сказки клуба «Дакворт» – о леди Дакворт, которая, разоблачаясь, ослепляла всех своими знаменитыми грудями. Чтобы услышать эту историю, не нужно было быть даквортианцем, но какие еще истории знал доктор Дарувалла? Только собственную историю, которая была явно непригодна для первого знакомства. Смена пола и серийное убийство; обращение в веру посредством любовного укуса; потеря детей, которых не спас цирк; отец Фарруха, разорванный бомбой на клочки… а как рассказать о близнецах совершенно незнакомому человеку?
Доктору Дарувалле показалось, что его история выпадает из того, что считается всеобщим, – она была просто странной, а сам доктор был чужаком-одиночкой. С чем бы Фаррух ни соприкасался, куда бы он ни направлялся – все всегда оставалось чуждым ему, оставалось отражением той отстраненности, которую он носил в себе, в глубинах своего сердца. Итак, на Форест-Хилл под снегопадом стоял бомбеец, ожидая, пока его венская жена отвезет его в центр Торонто, где они послушают неизвестного индийского чтеца – возможно, сикха, возможно, индуса, возможно, мусульманина или даже еще одного парса. Вполне вероятно, что выступят и другие чтецы.