, – сказал Фаррух Дарувалла. – Это всего лишь оборот речи; жирафа на берлинском жаргоне означает проститутку. Свидетельница приняла фройляйн Хеллейн за шлюху.
Фарруха едва ли задели выпад британца и это слово «темнокожий», – по крайней мере, с точки зрения расового признака слово было применено правильно. Несомненно, что это было вдвойне менее оскорбительно, чем быть принятым за венгерского цыгана. И своим смелым вмешательством молодой Дарувалла предотвратил Совет союзников от совершения неловкой ошибки; следовательно, в официальный протокол не было занесено, что свидетельница изнасилования, убийства и обезглавливания фройляйн Хеллейн ошибочно приняла жертву за жирафу. Вдобавок ко всему прочему погибшая от насилия была таким образом ограждена от дальнейшего надругательства.
Но когда молодой Фаррух Дарувалла осенью 1955 года вернулся в Индию, этот эпизод был такой же частью истории, как и его, Фарруха, прошлое; домой он приехал отнюдь не самоуверенным молодым человеком. Притом что восемь лет, прожитых за пределами Индии, прерывались коротким визитом на родину летом 1949 года, в середине бакалавриата, этот визит едва ли подготовил Фарруха к той сумятице, с которой он столкнется шестью годами позднее, когда, вернувшись «домой», навсегда почувствует себя в Индии чужаком.
Он привык чувствовать себя чужаком; Вена подготовила его к этому. А несколько его приятных визитов в Лондон, чтобы повидать сестру, были омрачены одной его поездкой, когда он оказался в Лондоне вместе с отцом – того пригласили выступить в Королевском колледже хирургов: это считалось большой честью. Для индийцев и других представителей бывших британских колоний было навязчивой идеей стать членами Королевского колледжа хирургов; старый Лоуджи был чрезвычайно горд своим членством, то есть «Ч», как это называли. «Ч» для молодого доктора Даруваллы, который тоже станет Ч. К. К. Х., только Канады, будет значить гораздо меньше. Но когда Фаррух оказался на лекции своего отца в Лондоне, старый Лоуджи решил отдать должное американскому основателю британской ортопедической ассоциации – знаменитому доктору Роберту Бэйли Осгуду, одному из немногих американцев, покорившему британское высшее образование, – и вот во время выступления Лоуджи (который собирался затронуть проблемы детского паралича в Индии) молодой Фаррух случайно услышал уничижительную реплику в адрес докладчика. Она и отвратит его от планов когда-либо поселиться в Лондоне.
– Какие же они все-таки обезьяны, – сказал цветущий британский ортопед своему коллеге-британцу. – Самые наглые подражатели. Пять минут понаблюдали – и уже думают, что могут сделать это.
Молодой Фаррух как парализованный сидел в помещении, полном мужчин, увлеченных заболеваниями костей и суставов; он не мог ни двигаться, ни говорить. Тут речь шла не о том, что проститутку просто-напросто перепутали с жирафой. Сам он только начал заниматься медициной и не был уверен, что понял, какой смысл кроется за словом «это». Фаррух был настолько не уверен в себе, что сначала предположил, что «это» – нечто сугубо медицинское, какое-то реальное знание, – но еще до того, как кончилось выступление его отца, Фаррух все понял. «Это» означало всего лишь английскость, то есть принадлежность к ним самим. Даже на встречах тех, кого его отец хвастливо назвал «коллегами по профессии», их интересовало только «это» – всего лишь то из их английскости, что все прочие удачно или неудачно копировали. А что касается оставшейся части выступления старого Лоуджи по поводу детского паралича, то молодой Фаррух сгорал от стыда, видя своего амбициозного отца глазами британца: как самодовольную обезьяну, преуспевшую в подражании им. Впервые тогда Фаррух осознал, что можно любить английскость и все же ненавидеть англичан.
Таким образом, прежде исключения Индии из стран, где он мог бы жить, он уже исключил из списка Англию. А летом 1949 года, во время пребывания дома в Бомбее, молодой Фаррух Дарувалла получил другой жизненный урок, вычеркнувший для него из списка и Соединенные Штаты. Именно в то лето ему открылась еще одна обескураживающая слабость Лоуджи. Речь шла вовсе не о деформированном позвоночнике отца, причине его постоянного дискомфорта, – этот недостаток ни в коей мере не относился ни к какой категории слабости – даже наоборот, горб Лоуджи побуждал Фарруха к действию. Но теперь, в дополнение к чрезмерно резким высказываниям политического и религиозного характера, в старшем Дарувалле открылась склонность к романтическим фильмам. Фаррух уже был знаком с безудержной страстью своего отца к «Мосту Ватерлоо»; при одном упоминании о Вивьен Ли на глаза отца наворачивались слезы, и никакие сюжетные ходы не потрясали старого Лоуджи с такой трагической силой, как те повороты судьбы, которые могли довести женщину, прекрасную и чистую, до участи проститутки.
Но летом 1949-го молодой Фаррух был совершенно не готов к тому, что его отец будет так охвачен банальнейшей истерией вокруг вышедшего на экраны фильма. Что еще хуже, это был голливудский фильм, у которого не было никаких особых достоинств, кроме этой бесконечной способности к компромиссу, в этом была главная заслуга киноактеров. Фаррух приходил в смятение, видя, с каким раболепием отец относится ко всем, кто снимался в фильме, пусть даже в массовке.
Не следует удивляться тому, что Лоуджи был столь неравнодушен к людям кино, или тому, что предполагаемый гламур послевоенного Голливуда был явно приукрашен фактором значительной удаленности от Бомбея. А ведь эти форменные придурки, захватившие Махараштру, чтобы снимать свое кино, имели явно подмоченную репутацию – даже в Голливуде, где от стыда редко кто умирал, – но разве старший Дарувалла мог знать об этом? Как и многие врачи по всему миру, Лоуджи воображал, что, если бы не медицина, он мог бы стать великим писателем, и, далее, он пребывал в заблуждении, что ему светит возможность еще одной карьеры, скорее всего по выходе на пенсию. Он полагал, что, будь у него достаточно свободного времени, он сможет без особого труда написать роман, а уж какой-то киносценарий – тем более. Хотя и верно то, что на киносценарий действительно требуется меньше усилий, для старого Лоуджи это было делом неподъемным; для написания киносценария ему недоставало силы того воображения, которое позволяло ему быть блестящим хирургом – и практиком, и теоретиком.
Прискорбно, что природная самонадеянность часто сопутствует способности лечить и вылечивать. Известный в Бомбее – даже признанный за рубежом за свои достижения в Индии – доктор Лоуджи Дарувалла тем не менее жаждал тесного контакта с так называемым творческим процессом. Летом 1949 года, при своем весьма принципиальном младшем сыне в качестве свидетеля, старший Дарувалла получил то, что хотел.
Необъяснимая безволосость
Часто, когда человек проницательный и с характером оказывается среди беспринципных и трусоватых бездарей, рядом с ним возникает посредник, мелкий проходимец в роли свата или свахи, весьма искусный в навыке обретения маленьких, но полезных выгод.
В данном случае на этом поприще подвизалась некая леди из района Малабар-Хилл, обладательница впечатляющего богатства и разве что лишь чуть менее впечатляющей внешности. Хотя леди и не отнесла бы себя к категории тетушек-нянек, она играла эту роль в жизни своих недостойных племянников – двух мерзких сыновей своего обедневшего брата. В прошлом она пережила трагическую историю – ее дважды в назначенные для венчания дни бросал один и тот же человек, отчего Лоуджи Дарувалла в частных беседах называл ее не иначе как «дважды мисс Хэвишем из Бомбея».
На самом деле ее звали Промила Рай, и до того, как она выполнила коварную роль, представив Лоуджи Даруваллу хищникам кинобизнеса, ее связь с семьей Дарувалла была символической. Однажды она обратилась к доктору за советом относительно необъяснимой безволосости младшего из двух ее племянников, странного мальчика по имени Рахул Рай. Поначалу доктор отказывался, ссылаясь на то, что он ортопед, однако потом все же осмотрел Рахула Рая, которому было тогда лет восемь, может десять. Ничего необъяснимого в отсутствии волосяного покрова на теле доктор не нашел – у парнишки были кустистые брови и шапка густых волос. Однако такое заключение мисс Промилу Рай не устроило.
– В конце концов, вы всего лишь доктор по суставам, – пренебрежительно сказала она Лоуджи, к его немалому раздражению.
Но теперь Рахулу Раю исполнилось тринадцать лет, и безволосость его кожи цвета красного дерева стала более очевидной. Фарруху Дарувалле, которому в то лето было девятнадцать, никогда не нравился этот мальчик; он был жирным сопляком с неоднозначно выраженной сексуальной активностью, – возможно, на него влиял старший брат Субодх, танцор, а иногда актер в сценах зарождавшегося тогда индийского кинематографа. Субодх был больше известен своей ярко выраженной гомосексуальностью, чем своими театральными талантами.
Можно себе представить, что испытал Фаррух, вернувшись из Вены и обнаружив, что его отец находится в дружеских отношениях с Промилой Рай и ее подозрительными в смысле секса племянниками. В студенческие годы молодой Фаррух выработал для себя интеллектуальные и литературные нормы, которые легко попирались голливудской нечистью, заигрывавшей с его слабо защищенным, хотя и знаменитым отцом.
Проще говоря, Промила Рай захотела, чтобы ее племянник-актер Субодх получил роль в фильме; она также хотела, чтобы неполовозрелый Рахул был на подхвате на этой творческой площадке. Несформировавшаяся сексуальность безволосого где не надо мальчика, по-видимому, сделала его маленьким любимцем галифорнийцев[29]; они сочли его способным переводчиком и бойким мальчиком на побегушках. Что же эти представители Голливуда хотели от Промилы Рай в обмен на творческое использование ее племянников? Они хотели доступа в частный клуб – в спортивный клуб «Дакворт», у которого была высокая репутация даже среди отбросов общества, а еще чтобы какой-нибудь доктор лечил их болезни. На самом деле это был лишь их ужас перед всеми