Собор Святой Екатерины и фасад Францисканской церкви он ставил выше маловыразительной церкви Чудотворного Креста, но предпочтение, которое он отдавал базилике Милосердного Иисуса, объяснялось отнюдь не архитектурным снобизмом; скорее, его дико забавляла глупость паломников – даже индуистов! – которые стекались в базилику, дабы поглазеть на мумифицированные останки святого Франциска.
Есть подозрение, особенно среди нехристиан, живущих в Индии, что святой Франциск Ксаверий больше способствовал христианизации Гоа после своей смерти, нежели пока был жив, во время своего короткого, всего лишь несколько месяцев, пребывания там. Он умер и был похоронен на острове недалеко от побережья нынешнего Гуанчжоу; но когда его в дальнейшем подвергли унизительной процедуре эксгумации, оказалось, что он почти не разложился. Его чудесным образом сохранившееся тело отправили на корабле обратно в Гоа, где его удивительные останки стали привлекать толпы оголтелых паломников. Самая любимая Фаррухом подробность этой истории касалась женщины, которая была исполнена такого благоговения и благочестия перед столь блистательным трупом, что откусила ему палец на ноге. Ксаверий лишился не только пальца, но также кое-чего и поболее: Ватикан потребовал, чтобы его правая рука была отправлена кораблем в Рим – без этого доказательства канонизации святого Франциска могло бы и не случиться.
О, как нравилась эта история доктору Дарувалле! С какой жадностью рассматривал он усохшую реликвию, выставленную напоказ в богатом золотом убранстве, инкрустированном изумрудами. Доктор предположил, что святого поместили под стекло и водрузили на пирамидальный постамент, дабы прочим паломникам было затруднительно демонстрировать ему свою преданность ревностными укусами. Посмеиваясь в душе, внешне же сохраняя мину почтения, доктор Дарувалла со сдержанным восторгом обследовал эту усыпальницу. Повсюду, даже на саркофаге с нетленными мощами, были изображены многочисленные миссионерские подвиги Ксаверия; но ни одно из приключений святого, не говоря уже об окружении из серебра, хрусталя, алебастра, яшмы или даже розового мрамора, не произвело на Фарруха такого впечатления, как откушенный палец ноги святого Франциска.
– Вот что теперь я называю чудом! – говорил доктор. – Такое увидишь и сам станешь христианином!
В менее игривом настроении Фаррух изводил супругу историями о святой инквизиции в Гоа, когда миссионеры, пришедшие вслед за португальцами, под угрозой смерти обращали местное население в христианство, присваивали в своем религиозном рвении имущество индийцев, поджигали индийские храмы, не говоря уже о сожжении еретиков, а также о грандиозных зрелищах, которые они устраивали во имя веры. Как потрафили бы старому Лоуджи эти столь непочтительные высказывания сына на данную тему. А что до Джулии, ее раздражало, что в этом отношении Фаррух так напоминал своего отца. Когда дело доходило до издевки над хоть сколько-нибудь религиозным человеком, для суеверной Джулии это было неприемлемо.
– Я же не издеваюсь над твоим безверием, – говорила доктору его жена, – так что не надо меня винить за инквизицию и хватит насмехаться над бедным пальцем святого Франциска.
Доктор завелся
Фаррух и Джулия редко подпускали яда в свои споры, но им нравилось подкалывать друг друга. Не склонные скрывать на людях свою добродушную, пусть и на повышенных тонах перепалку, они казались довольно бранчливой парой в глазах окружающих – служащих отеля, официантов или унылых супругов за соседним столом, которым нечего сказать друг другу. В те времена, в 1960-е, когда Дарувалла путешествовали en famille[51], эмоциональные всплески их дочерей лишь усиливали семейный шум и гам. По этой причине, когда в июне 1969 года семья Дарувалла отправилась на отдых, Фаррух и Джулия отказались от нескольких приглашений поселиться в какой-нибудь очень приличной вилле в Старом Гоа.
Поскольку они представляли собой довольно шумное сборище и поскольку доктор Дарувалла любил чревоугодничать в любое время дня и ночи, они решили, что будет мудрее и дипломатичнее – по крайней мере, пока дети не выросли – поселиться отдельно, а не в особняке друзей, где столько хрупкого португальского фарфора с фаянсом и полированной мебели розового дерева. Вместо этого они остановились в одном из отелей на побережье, который уже тогда знавал лучшие времена, но которому были не страшны ни сокрушительные детские игры, ни зверский аппетит доктора Даруваллы. Обслуживающий персонал в потертой униформе, как и уставшие от мира обитатели отеля «Бардез», не обращали никакого внимания на Фарруха и Джулию, с улыбкой подзуживающих друг друга, а еды из свежих продуктов было вдосталь, пусть и не слишком вкусной, и в комнатах номера было почти чисто. В конце концов, что имело значение, так это пляж.
«Бардез» был рекомендован доктору Дарувалле одним из младших членов клуба «Дакворт». Доктору хотелось точно вспомнить, кто именно так нахваливал этот отель, но в памяти у него остались лишь обрывки той рекомендации. Гостями отеля были в основном европейцы, и Фаррух подумал, что это устроит Джулию, да и молодой Джон Д. будет чувствовать себя «как дома». Джулия с издевкой спрашивала мужа, что он имеет в виду, говоря про самочувствие Джона, ибо трудно было себе представить более раскрепощенного молодого человека, чем Джон. Что касается туристов из Европы, то это были люди, с которыми Джулия не хотела бы знаться; они были сбродом даже по меркам Джона Д. А ведь в свои университетские годы в Цюрихе Джон Д., вероятно, весьма раскрепостился в плане морали, как и другие молодые люди, – так, во всяком случае, полагал доктор Дарувалла.
Что касается личного состава семейства Дарувалла, Джон Д., несомненно, выделялся среди них; он был само спокойствие, сама безмятежность по сравнению с буйным нравом дочерей Фарруха. На них уже произвели впечатление более чем нежелательные европейские гости отеля «Бардез», хотя они льнули к Джону Д. Он был их защитником, когда молодые женщины или юноши – те и другие в бикини на тесемках – приближались на небезопасное расстояние. На самом деле оказалось, что эти молодые женщины и молодые мужчины крутились возле семьи Дарувалла исключительно для того, чтобы получше рассмотреть Джона Д., утонченный образ которого выделял его среди прочих юношей, а особенно среди девятнадцатилетних.
Даже Фаррух имел привычку заглядываться на Джона Д., хотя он знал от Джамшеда и Джозефины, что молодого человека интересовало лишь театральное искусство и что, особенно для драматических ролей, он казался слишком застенчивым. Но стоило внимательно посмотреть на мальчика, думал Фаррух, и все озабоченности, о которых говорили брат и его жена, рассыпались в прах. Джулия первой сказала, что Джон Д. похож на кинозвезду; под этим подразумевается, сказала она, что вы готовы наблюдать за ним, даже когда он, казалось бы, ничего не делает и ни о чем не думает. Кроме того, жена указала доктору Дарувалле на то, что по Джону Д. нельзя сказать, сколько ему лет. Когда он был чисто выбрит, его кожа была настолько идеально гладкой, что он казался гораздо моложе своих девятнадцати – почти подросток. Но когда он отпускал бороду, пусть даже однодневную щетину, он становился взрослым мужчиной, которому около тридцати, – он выглядел умным, самоуверенным и опасным.
– Это то, что ты подразумеваешь под «кинозвездой»? – спросил Фаррух жену.
– Это то, что привлекает женщин, – откровенно сказала Джулия. – Этот мальчик – он одновременно и мужчина, и мальчик.
Первые несколько дней своего отпуска доктор Дарувалла был слишком занят, чтобы думать о Джоне Д. как о потенциальной кинозвезде. Джулия заставила Фарруха понервничать по поводу того, кто же из представителей клуба «Дакворт» рекомендовал им остановиться в отеле «Бардез». Наблюдать весь этот европейский сброд и привлекательных гоанцев было забавно, но не было ли среди гостей отеля «Бардез» других даквортианцев? Лучше бы они никогда не покидали Бомбей, сказала Джулия.
И поэтому доктор нервно осматривал отель «Бардез» на предмет заблудившихся даквортианцев, опасаясь, как бы чета Сорабджи не материализовалась загадочным образом в кафе-ресторане, или не выплыли бы на берег из Аравийского моря супруги Баннерджи, или Лалы – он и она – не шокировали бы его, выскочив навстречу из-за арековой пальмы. В то же время все, чего хотелось Фарруху, – это тишины и спокойствия, дабы дать наконец выход своему растущему творческому импульсу.
Доктор Дарувалла был разочарован тем, что он больше не читатель, как когда-то. Удобнее было смотреть кино; он чувствовал, с каким ленивым искушением отдает себя во власть кинообразов. Он гордился тем, что, по крайней мере, не опускался до киномусора, который снимали в Бомбее, всей этой индийской мешанины из песен и насилия. Но Фарруха завораживали дешевые европейские или американские поделки в жанре крутого детектива; его манили эти приколы в исполнении крепких белых парней.
Киновкусы доктора резко контрастировали с тем, что любила читать его жена. На этот конкретный отдых Джулия взяла с собой автобиографию Энтони Троллопа, которого Фаррух не рассчитывал слушать в ее исполнении. Джулия же любила читать ему вслух отрывки из книги, которые ей казались хорошо написанными, или забавными, или трогательными, но предубеждение Фарруха против Диккенса распространилось и на Троллопа, чьи романы он никогда не заканчивал и чью автобиографию он даже в общих чертах не мог себе представить. Джулия обычно предпочитала художественную литературу, но Фаррух предположил, что автобиография романиста – это тоже почти вымысел, поскольку романисты не могут противостоять импульсу все приукрасить.
И это привело доктора к дальнейшим рефлексиям по поводу его остающегося втуне творческого начала. Практически перестав быть читателем, он задался вопросом: а что, если попробовать себя в писательстве? Автобиография, однако, была привилегией людей знаменитых, размышлял Фаррух, если только автор не прожил жизнь, полную захватывающих событий. Поскольку доктор не был знаменитым, да и в жизни его не было никаких особых испытаний, он счел, что автобиография – это не для него. Тем не менее он подумал, что полистает Троллопа – когда Джулии нет рядом, – чтобы посмотреть, не даст ли это ему хоть какое-то вдохновение. В чем он сомневался.