его спальное место. Затем он переключился на свой возобновившийся сексуальный интерес к Джулии, сделав паузу в отношении планов занять спальный гамак; в «Спорте и времяпрепровождении» остались отрывки, которые он еще не обсуждал с женой.
Доктору Дарувалле хотелось узнать, что еще написал мистер Джеймс Солтер. Однако, несмотря на столь неожиданное обновление своих супружеских чувств, Фаррух был отчасти подавлен. Написанное Солтером намного превосходило все, что доктор Дарувалла мог только себе представить – не говоря уже о том, чтобы достичь, – и доктор угадал: один из любовников умирает, тем самым утверждая, что любовь, полная такой всепоглощающей страсти, не может длиться долго. Более того, роман заканчивался с такой интонацией, что доктор Дарувалла испытывал почти физическую боль. В результате у Фарруха осталось чувство, будто ту самую жизнь с Джулией – жизнь, которой он дорожил, – просто высмеивают. А разве нет?
Для французской девушки – Анны-Мари, возлюбленной, оставшейся жить, – у автора только такое вот решение: «Она замужем. Полагаю, есть дети. Они гуляют вместе по воскресеньям – под солнечным светом. Посещают друзей, беседуют, вечером идут домой, – по сути, о такой жизни все мы только и мечтаем». Но разве тут не проглядывает явная издевка? – размышлял доктор Дарувалла. Поскольку все мы якобы «только и мечтаем» о такой вот жизни? И дескать, кому придет в голову сравнивать семейную жизнь с пламенем любовной интриги?
Что беспокоило доктора, так это финал романа, который заставил его почувствовать все свое невежество или, по крайней мере, всю свою неискушенность. Но еще больше, считал Фаррух, его унижало то, что Джулия, вероятно, могла бы объяснить ему концовку совсем иначе, чем он это понимал. Главное – интонация; возможно, автор подразумевал тут иронию, а не сарказм. Слог у мистера Солтера был кристально ясный и прозрачный; какие-то неясности, домыслы следовало, безусловно, оставить на совести читателя.
Но от Джеймса Солтера или пусть от любого другого опытного романиста доктора Даруваллу отделяло нечто большее, чем техническое мастерство. Мистер Солтер и его коллеги писали, исходя из воображения; они в чем-то были убеждены, и, по крайней мере хотя бы отчасти, эта их страстная убежденность и придавала их романам такую ценность. А доктор Дарувалла был убежден лишь в том, что он хочет заняться каким-то творчеством, хочет сделать что-нибудь этакое. Хороших романистов было много, и Фаррух не собирался утруждать себя, стремясь стать одним из них. Он пришел к выводу, что ему подходит менее ответственный вид развлечения; если он не может писать романы, то вполне вероятно, что он мог бы писать сценарии. В конце концов, фильмы гораздо менее серьезны, чем романы; и, конечно же, не такие длинные. Доктор Дарувалла предположил, что отсутствие «воображения» не помешает ему в сочинении сценариев.
Но такой вывод огорчил его. В поисках того, чем бы заняться, чтобы реализовать свой творческий потенциал, доктор уже пошел на компромисс – еще даже ничего не начав! Он попытался утешить себя тем, что подумал о плотских радостях в объятиях жены. Но опять же взгляд на далекий балкон не приблизил доктора Даруваллу к Джулии, и он констатировал, что его фени с пивом едва ли были бы грамотной прелюдией к любовным играм, особенно в такую невозможную жару. Что-то из написанного мистером Солтером замерцало в полуденном пекле над доктором Даруваллой: «Чем яснее человек видит этот мир, тем больше обязан делать вид, что таковой не существует». Список того, чего я не знаю, растет, подумал доктор.
Он не знал, например, названия вьющегося растения с густой листвой, которое вползло по стене, обняв балконы второго и третьего этажей отеля «Бардез». Оно было в полном распоряжении маленьких и юрких полосатых белок; в ночное время по нему, превосходя в прыткости любую белку, шныряли туда-сюда гекконы. Когда солнце освещало эту сторону отеля, то среди листьев раскрывались крошечные бледно-розовые цветы, но доктор Дарувалла не знал, например, что зябликов привлекали сюда отнюдь не цветы. Зяблики питаются семенами, чего доктор Дарувалла не знал, как не знал, что у зеленого попугая, осваивающего ветку, два пальца ноги смотрят вперед, а два назад. Это были детали, которые он упустил, и они пополняли растущий список того, что ему было неведомо. Он представлял собой некую разновидность обывателя – где бы он ни был, всегда чуть растерян, в чем-то чуть заблуждается (или в чем-то не осведомлен). Тем не менее, даже когда он переедал, доктор оставался бесспорно привлекательным человеком. А не каждый обыватель привлекателен.
Грязная хиппи
Доктор Дарувалла настолько погрузился в дрему за еще не убранным после трапезы столом, что один из прислуживающих в «Бардезе» мальчиков предложил ему переместиться в гамак, который повесили в тени арековых и кокосовых пальм. Посетовав, что гамак находится слишком уж близко к главному пляжу и что тут ему не будет покоя от песчаных блох, доктор тем не менее опробовал гамак; Фаррух не был уверен, что тот удержит его. Однако гамак удержал. На данный момент песчаных блох доктор не обнаружил. Поэтому пришлось дать мальчику чаевые.
Казалось, что единственной целью этого мальчика по имени Пункай были чаевые, поскольку в сообщениях, как правило его собственного сочинения, которые он передавал в отель «Бардез» и в прилегающие помещения – в ресторан и таверну, – абсолютно никто не нуждался. Например, Пункай спросил доктора Даруваллу, нужно ли сбегать в отель и сказать «миссис Доктор», что мистер доктор дремлет в гамаке около пляжа. Доктор Дарувалла сказал: нет. Но спустя какое-то время Пункай снова оказался возле гамака и доложил: «Миссис Доктор читает то, что, я думаю, есть книга».
– Иди, Пункай, – сказал доктор Дарувалла, но тем не менее не оставил бесполезного мальчика без чаевых.
Затем он подумал о том, что же именно читает его жена – Троллопа или, в очередной раз, Солтера.
Учитывая, сколько всего Фаррух поглотил за обедом, ему еще повезло, что он был в состоянии соснуть. Усердная работа его пищеварительной системы сделала здоровый сон невозможным, но и при всем этом ворчании и урчании в животе – включая внезапную отрыжку или приступ икоты – доктор урывками дремал, и ему что-то снилось, и он вдруг просыпался с мыслью, что его дочери утонули, или у них солнечный удар, или на них напали насильники. Потом он снова выпадал из реальности.
Во время этих пробуждений и погружений в сон перед мысленным взором Фарруха возникали и исчезали воображаемые детали полной смены пола Рахула Рая, проплывая в сознании, словно запахи самогонного фени. Эта экзотическая аберрация сталкивалась с довольно простыми постулатами Фарруха – с верой в чистоту его дочерей и верностью жене. Разве что чуть менее простым было для доктора Даруваллы представление о Джоне Д., созданное его естественным желанием возвысить молодого человека над постыдными обстоятельствами его рождения и сиротства. И если бы я только мог сыграть какую-то роль в этом, грезил доктор Дарувалла, я мог бы однажды стать таким же творцом, как мистер Джеймс Солтер.
Но то, что читалось при первом взгляде на Джона Д., носило мимолетный и поверхностный характер; он был притягательно красив и настолько неколебимо самоуверен, что его невозмутимость как бы скрывала отсутствие каких-то других качеств. Увы, доктор полагал, что Джону Д. чего-то не хватает. В этом, считал Фаррух, он чересчур опирался на мнение своего брата и его супруги, ибо и Джамшед, и Джозефина были хронически обеспокоены тем, что у мальчика нет никакого будущего. Он равнодушен к своей учебе, говорили они. Может, это ранние признаки принадлежности к актерскому клану?
А почему бы и нет? Джон Д. может быть кинозвездой! – решил доктор Дарувалла, забывая, что это наблюдение принадлежит его жене. Доктору вдруг показалось, что Джону Д. суждено стать кинозвездой, иначе он будет никем. Так Фаррух впервые осознал, что предчувствие безысходности может спровоцировать прилив творческого вдохновения. И должно быть, этот прилив в сочетании с более научно обоснованным приливом пищеварительных соков возбудил воображение доктора.
Далее доктор Дарувалла так и не признал, что причиной его тревожного пробуждения от этих видений была отрыжка; он поворочался в своем гамаке, дабы убедиться, что ни природа, ни человек не посягнули на сохранность его дочерей, а затем заснул с открытым ртом, растопырив пальцы одной руки, опустившейся на песок.
День прошел без сновидений. Пляж начал остывать. Поднялся легкий бриз; он чуть покачивал гамак, в котором, переваривая пищу, лежал доктор Дарувалла. Во рту у доктора оставался какой-то кисловатый привкус – доктор грешил на виндалу из рыбы или пиво, – и он чувствовал, что его пучит. Фаррух приоткрыл глаза, чтобы определить, нет ли кого рядом с его гамаком – иначе было бы невежливо выпускать газы, – и увидел этого надоедливого, бесполезного мальчишку-слугу.
– Она вернулась, – доложил Пункай.
– Иди, Пункай, – сказал доктор Дарувалла.
– Она вас искать – та хиппи с плохой ногой, – добавил мальчик. Он произнес «хийпий», так что доктор Дарувалла, в своей пищеварительной дреме, все еще ничего не понимал.
– Иди, Пункай! – повторил доктор, а затем увидел молодую женщину, которая, прихрамывая, направлялась к нему.
– Это он? Это врач? – спросила она Пункая.
– Вы там ждать! Я спрашиваю доктор первый! – сказал ей мальчик.
На первый взгляд ей могло быть от восемнадцати до двадцати пяти, и она была ширококостной, плечистой, с крупной грудью и тяжелыми бедрами. У нее также были толстые лодыжки и, судя по всему, очень сильные руки – схватив мальчика спереди за ворот рубашки, она оторвала его от земли и бросила навзничь на песок.
– Слинял отсюда, – сказала она ему.
Пункай поднялся и побежал к отелю. Фаррух неуверенно свесил ноги из гамака и посмотрел на нее. Встав, он удивился, насколько на исходе дня бриз охладил песок; его также удивило, что молодая женщина была намного выше его. Он быстро наклонился, чтобы надеть свои сандалии, и тогда увидел, что она босиком и что одна нога у нее почти вдвое толще другой. Пока доктор еще оставался на одном колене, молодая женщина приподняла свою распухшую ногу и показала ему грязную, воспаленную подошву.