моложе.
Это был любимый телевизионный рекламный ролик у мальчиков девятого класса в Фессендене; собираясь посмотреть какое-нибудь телешоу в апартаментах воспитателя, мальчики всегда были готовы ответить на то, что крупным планом говорили губы: «Более чем сомневаюсь, что вы назовете меня старой».
– Ты уже старуха! – кричали мальчики.
Только двое из них знали, что голливудская актриса Вероника Роуз была матерью Мартина. Мартин никогда бы не признался в этом, а верный Ариф Кома никогда не выдал бы его.
Ариф говорил:
– Мне она кажется вполне молодой.
Так что было вдвойне неловко, когда в обеденном зале «Рица» мать Мартина сказала Арифу: «Я, фигурально выражаясь, далека от таких деталей. Более чем сомневаюсь, что тебе удастся мне объяснить, в чем принципиальное отличие посольства от консульства. У тебя минута». Арифу, считал Мартин, должно было быть известно, что эти «фигурально» и «более чем сомневаюсь» явились из рекламы увлажняющих кремов.
На их тайном языке Мартин Миллс вдруг сказал:
– Фигурально! – Он полагал, что Ариф его поймет; Мартин намекал, что его собственная мать заслуживает прозвища на букву «ф».
Но Ариф воспринимал Веру всерьез.
– Посольство наделено миссией правительства и возглавляется послом, – объяснил турок. – Консульство – это официальная резиденция консула, который просто назначается правительством одной страны, чтобы заботиться о коммерческих интересах и благосостоянии ее граждан в другой стране. Мой отец – генеральный консул в Нью-Йорке, Нью-Йорк имеет коммерческое значение для Турции. Генеральный консул – это чиновник самого высокого ранга, ответственный в консульстве за своих подчиненных.
– Это заняло всего тридцать секунд, – проинформировал Мартин Миллс свою мать, но Вера не обратила внимания на время.
– Расскажи мне о Турции, – сказала она Арифу. – У тебя тридцать секунд.
– Турецкий язык является родным более чем для девяноста процентов населения, и мы более чем на девяносто девять процентов мусульмане. – Здесь Ариф Кома сделал паузу, поскольку Вера вздрогнула: слово «мусульмане» каждый раз заставляло ее вздрагивать. – Этнически мы представляем собой плавильный котел, – продолжил мальчик. – Турки могут быть белокурые и голубоглазые; мы можем относиться к альпийской расе, то есть с круглой головой, темными волосами и темными глазами. Мы можем принадлежать к средиземноморской расе – быть смуглыми, но узколицыми. Мы можем быть монголоидными – с высокими скулами.
– А ты какой? – прервала его Вера.
– Прошло всего двадцать секунд, – отметил Мартин, но выглядело это так, как будто его не было за обеденным столом вместе с ними; говорили только они двое.
– Я в основном из средиземноморской расы, – предположил Ариф. – Но у меня отчасти монголоидные скулы.
– Не думаю, что это так, – сказала ему Вера. – А откуда взялись такие ресницы?
– От моей мамы, – смутился Ариф.
– Какая счастливая мама! – сказала Вероника Роуз.
– Кто что будет есть? – спросил Мартин Миллс; он был единственным, кто смотрел в меню. – Я собираюсь заказать индейку.
– У вас должны быть какие-то странные обычаи, – сказала Вера Арифу. – Расскажи мне о чем-нибудь странном, я имею в виду – в сексуальном плане.
– У нас допускается брак между близкими родственниками – в соответствии с заповедями ислама,[84] – ответил Ариф.
– А что-нибудь понеобычней, – попросила Вера.
– Мальчикам делают обрезание в возрасте от шести до двенадцати лет, – сказал Ариф; его темные опущенные глаза бродили по меню.
– Сколько тебе было лет? – спросила его Вера.
– Это публичная церемония, – пробормотал мальчик. – Мне было десять лет.
– В таком случае ты должен был все хорошо запомнить, – сказала Вера.
– Думаю, я тоже закажу индейку, – сказал Ариф Мартину.
– Что ты об этом помнишь, Ариф? – спросила его Вера.
– То, как ты ведешь себя во время операции, отражается на репутации твоей семьи, – ответил Ариф, но, говоря это, он смотрел на своего соседа по комнате, а не на его мать.
– И как ты себя вел? – спросила Вера.
– Я не плакал, иначе уронил бы честь своей семьи. Да, я возьму индейку, – повторил он.
– Разве вы оба уже не ели индейку два дня назад? – спросила их Вера. – Как это скучно – снова индейка! Давайте что-нибудь другое!
– Хорошо, я буду омара, – ответил Ариф.
– Прекрасно, я тоже закажу омара, – сказала Вера. – А что ты будешь, Мартин?
– Я буду индейку, – сказал Мартин Миллс. Его самого поразила сила собственной воли – в ней было уже что-то иезуитское.
Это конкретное воспоминание дало миссионеру силы снова обратиться к газете «Таймс оф Индиа», где он прочел о семье из четырнадцати человек, которых сожгли заживо, – их дом подожгла враждовавшая с ними семья. Что это значит – «враждовавшая семья»? – недоумевал Мартин, затем он помолился за четырнадцать сгоревших заживо душ.
Брат Габриель, разбуженный шумом прилетевших голубей, увидел полоску света под дверью Мартина. Одна из мириад обязанностей брата Габриэля в Святом Игнатии состояла в том, чтобы не позволять голубям ночевать в миссии. Даже сквозь сон старый испанец слышал, как прилетали на ночевку голуби. Колонны на открытом балконе второго этажа давали голубям почти неограниченный доступ к карнизам в качестве насестов. Эти карнизы один за другим брат Габриель огородил проволокой. Изгнав прилетевшую стаю голубей, он оставил лестницу у колонны, с расчетом на то, что поутру увидит, на какой карниз следует добавить проволоки.
Когда, возвращаясь к себе, Габриель снова прошел мимо кельи Мартина Миллса, у нового миссионера все еще горел свет. Иезуит остановился у двери и прислушался: он опасался, не заболел ли «молодой» миссионер. Но к своему удивлению и душевному успокоению, брат Габриэль услышал, что Мартин Миллс молится. Подобные ночные литании давали брату Габриелю повод думать, что новый миссионер накрепко связал себя с Божьей волей, однако испанец обнаружил, что совсем не понимает содержания молитвы. Наверное, все дело в американском акценте, подумал старый брат Габриель, и хотя тон голоса и повторы весьма походили на молитву, в словах не различалось никакого смысла.
Чтобы напомнить себе о силе воли как явном доказательстве наличия Божьей воли в нем самом, Мартин Миллс повторял раз за разом то давешнее свидетельство своей внутренней смелости. «Я буду индейку, – говорил миссионер, – я буду индейку!» – снова повторял он. Он стоял на каменном полу на коленях возле кровати, сжимая в руках свернутый трубкой номер газеты «Таймс оф Индиа».
Проститутка пыталась съесть его «бусы грешника», а затем выбросила их; карлик взял его плетку; сгоряча он отдал в распоряжение доктора Даруваллы свой железный обруч для ноги. На то, чтобы от каменного пола заболели колени, понадобится некоторое время, но Мартин Миллс будет ждать боли – хуже того, он будет приветствовать ее. «Я буду индейку», – молился он. Он ясно видел перед собой Арифа Кому, не смеющего поднять свои темные глаза и встретиться с твердым испытующим взглядом Веры, изучавшей турецкого мальчика, которому сделали обрезание.
– Наверное, это было ужасно больно, – сказала Вера. – И ты честно не заплакал?
– Этим я бы уронил честь своей семьи, – снова сказал Ариф.
Мартину Миллсу показалось, что его сосед по комнате готов заплакать; он прежде видел плачущего Арифа. Вере тоже так показалось.
– Но сейчас-то можно заплакать, – сказала она мальчику.
Ариф покачал головой, но на его глаза навернулись слезы. Вера достала свой носовой платок, чтобы вытереть слезы Арифа. На какие-то секунды лицо Арифа полностью накрыло платком Веры; это был сильно надушенный носовой платок. Мартин Миллс знал этот запах матери – иногда им можно было поперхнуться.
«Я буду индейку, я буду индейку, я буду индейку», – молился миссионер. Это весьма серьезная молитва, решил брат Габриэль. Как ни странно, она напомнила ему голубей, маниакально ночующих на карнизах.
Два совершенно разных человека, которым не спится
Доктор Дарувалла читал другой номер газеты «Таймс оф Индиа» – самый свежий. Если для Мартина Миллса нынешняя бессонница была полна адских мучений, то доктор Дарувалла был в приподнятом настроении и чувствовал себя пребодро. Фаррух заглядывал в ненавистную газету, чтобы просто возбудить себя. Ничто не наполняло его такой яростью, как чтение обзора нового фильма об Инспекторе Дхаре. ИНСПЕКТОР ДХАР КАК ПРИВЫЧНАЯ ИДИОМА – гласил заголовок. Вот подобные словеса и приводили в бешенство. Рецензент был своего рода комиссаром от культуры, который никогда не опускался до того, чтобы сказать хоть одно доброе слово о хотя бы одном из фильмов данного цикла. Собачье дерьмо, позволившее доктору Дарувалле лишь частично ознакомиться с этим обзором, было Божьей милостью; читать полностью этот отзыв было равносильно глупому самоистязанию. Первое же предложение не обещало ничего хорошего: «Проблема Инспектора Дхара заключается в том, что он накрепко связан пуповиной со своими первыми поделками». Фаррух чувствовал, что одно это предложение зарядит его необходимой яростью, чтобы писать всю ночь напролет.
– Связан пуповиной! – в сердцах воскликнул доктор Дарувалла, но тут же поостыл, чтобы не разбудить Джулию; она и так уже рассердилась на него.
Далее он использовал «Таймс оф Индиа» в качестве подстилки для пишущей машинки – чтобы машинка не бренчала на стеклянной столешнице. Он разложил свои бумаги в столовой; о работе за письменным столом, который в спальне, не могло быть и речи в этот поздний час.
Раньше в столовой он не пытался писать. Стол со стеклянной столешницей был низковат для него. Его никогда не устраивал обеденный стол, скорее похожий на журнальный столик, – чтобы поесть за ним, приходилось сидеть на подушках на полу. Теперь, в попытке устроиться покомфортней, Фаррух попытался усесться сразу на