ПРАКТИКУЙ ДОБРОДЕТЕЛЬ ТЕРПЕНИЯ
Над коляской сумасшедшего навис видавший виды нефтевоз; его водитель в ярости подавал гудки. На огромном цилиндрическом корпусе нефтевоза пламенела надпись высотой в фут:
ПЕРВЫЙ ВЫБОР В МИРЕ – МАСЛО ГАЛФ ДЛЯ ДВИГАТЕЛЯ
На нефтевозе тоже красовался бамперный стикер, который едва читался под пятнами гудрона и расплющенными насекомыми:
ДЕРЖИТЕ ОГНЕТУШИТЕЛЬ В БАРДАЧКЕ
Доктор Дарувалла знал, что у Вайнода нет огнетушителя.
Мало того что инвалид и так озлобил всех, остановив движение, он еще принялся просить милостыню, оказавшись среди автомобилей. Неуклюжая инвалидная коляска ударилась о заднюю дверь «амбассадора». Фаррух вышел из себя, когда Ганеш опустил заднее стекло, к которому безумец тянул руку.
– Не давай ничего этому идиоту! – крикнул доктор, но недооценил реакцию Птичьего дриста. Доктор Дарувалла так и не заметил спринцовки с лжепометом – увидел только выражение удивления на лице безумного калеки в коляске; тот отдернул руку – по его ладони, запястью, предплечью стекало птичье дерьмо.
Вайнод повеселел.
– Поделом, – сказал Ганеш.
Проезжавший мимо раскрашенный во все цвета грузовик чуть не стер сумасшедшего в коляске с лица земли. Вайнод приветствовал и этот грузовик, реклама на котором призывала:
РАДУЙТЕСЬ КРАСКАМ АЗИИ
Когда пестрый грузовик исчез из поля зрения, движение возобновилось – во главе с такси карлика. Доктор вспомнил наклейку на бампере «амбассадора» Вайнода:
ЭЙ, ТЫ, ДУРНОЙ ГЛАЗ, ЧТОБ ТЕБЕ ПОЧЕРНЕТЬ!
– Повторяю, больше никаких фокусов с птичьим дерьмом, Ганеш, – сказал Фаррух мальчику.
В зеркале заднего вида доктор Дарувалла заметил, что Мадху наблюдает за ним; когда он встретил ее взгляд, она отвернулась. За открытым окном воздух был горячим и сухим, но удовольствие от мчащегося автомобиля был новым для мальчика, если не для девочки-проститутки. Может, для нее вообще нет ничего нового, с опаской подумал доктор. Но для нищего это было началом какого-то приключения.
– А где цирк? – спросил Ганеш. – Далеко?
Фаррух знал, что «Большой Голубой Нил», возможно, где-нибудь в Гуджарате. Доктора же занимало совсем другое: не то, где цирк, а то, будет ли там безопасно.
Впереди движение снова замедлилось; вероятно, это пешеходы, подумал доктор Дарувалла, покупатели из ближайшего рынка, высыпавшие на улицу. Затем доктор увидел тело человека в канаве; его ноги были на проезжей части. Машины перестроились в один ряд, поскольку никому не хотелось ехать по икрам или лодыжкам мертвеца. Толпа прибывала на глазах – вскоре здесь начнется обычный хаос. На данный момент единственной уступкой покойнику было то, что никто не проехал по нему.
– А цирк далеко? – снова спросил Ганеш.
– Да, далеко – на краю света, – сказал доктор Дарувалла.
Кра́я света – вот чего он желал мальчику, чьи яркие черные глаза отметили тело на дороге. Ганеш быстро отвел взгляд. Такси карлика проехало на расстоянии дюйма от мертвеца – и Вайнод снова возглавил поток машин.
– Ты видел это? – спросил Фаррух Ганеша.
– Видел что? – сказал калека.
– Там лежал мертвый человек, – сказал Вайнод.
– Это не человек, – ответил Ганеш. – Вы думаете, что это люди, а на самом деле их там нет.
Боже, спаси и сохрани этого мальчика от превращения в нечеловека, подумал доктор Дарувалла. Приступ собственного страха удивил его; он не мог заставить себя посмотреть на исполненное надежд лицо калеки. Мадху снова наблюдала за доктором в зеркало заднего вида. Ее равнодушие было пугающим. Уже довольно давно доктор Дарувалла не молился, теперь же он обратился к молитве.
Индия – это не рулетка с лимузинами. Там не было ни хороших, ни плохих ловцов для цирка, как и не было никакого цирка уродов. Там не было выбора между хорошим и плохим лимузином. Для этих детей реальная рулетка начнется тогда, когда они попадут в цирк, если только попадут. В цирке ни добрый самаритянин, ни карлик не могут их спасти. В «Большом Голубом Ниле» Кислотник – злодей из комиксов – не опасен.
Пресвятая Богородица
В келье нового миссионера последняя противомоскитная спираль выгорела незадолго до восхода. Комары появились вместе с ранним серым светом утра и исчезли с первым выдохом жаркого дня – все, кроме одного, расплющенного Мартином Миллсом на белой стене над кроватью. Он убил его скатанной в трубку газетой «Таймс оф Индиа» после того, как комар напился крови; кровавое пятно на стене бросалось в глаза и располагалось лишь на несколько дюймов ниже висевшего там распятия, создавая жутковатое впечатление, что это кровь Христа обрызгала стену.
По своей неопытности Мартин поджег последнюю противомоскитную спираль слишком близко к своей койке. Когда он шарил рукой по полу, его пальцы, должно быть, угодили в осыпавшийся пепел. Затем в кратком и беспокойном сне Мартин коснулся своего лица. Это было единственным объяснением его странного вида, когда он глянул в висящее над раковиной зеркало. Лицо его было покрыто пеплом, как будто он решил пошутить по поводу Пепельной среды[85] или как будто по каморке прошелся призрак и пощупал его. Мартин воспринял это как своего рода ироническое благословение, а еще в таком виде он походил на кающегося лицемера.
Заполнив водой раковину для умывания и смочив лицо перед бритьем, он взял в правую руку бритву, а левой потянулся за небольшим кусочком мыла. Это был неровно выщербленный кусок с таким сине-зеленом отливом, что в серебристой мыльнице было видно отражение схоласта. Но мыло оказалось ящерицей – она прыгнула Мартину в волосы раньше, чем он коснулся ее. Рептилия пробежала по голове миссионера, изрядно напугав его. С макушки Мартина ящерица перепрыгнула на распятие над койкой, затем с лика Христа припустила в щель между приоткрытыми планками жалюзи, сквозь которые лучи низко висевшего солнца ложились полосами света на пол кельи.
Пытаясь сбросить ящерицу с волос, оторопевший Мартин Миллс полоснул бритвой себе по носу. Неприметный ветерок шевелил пепел от противомоскитной спирали, и миссионер наблюдал за тем, как капли крови падают с него в раковину, полную воды. Он давно отказался от бритья мыльной пеной – простое мыло его вполне устраивало. За отсутствием мыла он побрился, окуная бритву в холодную, с кровью воду.
Было только шесть часов утра. Мартину Миллсу надо было скоротать еще час до мессы. Он думал, что хорошо было бы заявиться в церковь Святого Игнатия пораньше; если бы церковь не была заперта, он мог бы спокойно посидеть на одной из скамеек – что, как правило, помогало. Но его дурацкий нос продолжал кровоточить – миссионер не хотел заляпать кровью всю церковь. Он не взял с собой в поездку носовые платки – придется их купить, – так что на текущий момент он выбрал пару черных носков; хотя они были из тонкого материала и почти ничего не впитывали, но, по крайней мере, на них не была видна кровь. Он намочил носки в раковине и выжал их. Держа по носку в каждой руке, он сначала с одной стороны, а затем с другой нервно прижал их к порезу на носу.
Глядя, как Мартин Миллс одевается, можно было подумать, что миссионер находится в глубоком трансе; менее пристальный наблюдатель мог бы сделать вывод, что у подвижника не все дома, поскольку он почему-то не расставался с носками. Неловко потянув брюки, он во время завязывания шнурков на туфлях держал носки в зубах, – то же самое, когда застегивал пуговицы на рубашке с коротким рукавом… Эти, как правило, простые действия превращались в трудноисполнимые, требующие чуть ли не спортивной подготовки; эти неуклюжие ухищрения, граничащие с подвигом, чередовались с постоянным промоканием носа. Во вторую петлицу рубашки Мартин Миллс просунул серебряный крест вроде нагрудного знака, заодно заляпав рубашку кровью, поскольку руки из-за носков тоже уже были в крови.
Церковь Святого Игнатия была уже открыта. Отец настоятель открыл ее в шесть часов утра, так что Мартин в ожидании мессы выбрал себе место поудобней. Некоторое время он следил за тем, как мальчики-служки расставляют свечи. Он сидел на скамье в центральном ряду, попеременно молясь и промокая кровоточащий нос. Он увидел, что скамейка перед ним – для коленопреклонения – крепится на шарнирах. Он не любил такого вида скамейки, поскольку они напоминали ему о протестантской школе, куда Дэнни и Вера отправили его после Фессендена.
Школа Святого Луки принадлежала к Епископальной церкви; по сути, как считал Мартин, это едва ли была религиозная школа. Утренняя служба состояла лишь из пения псалма, молитвы и духоподъемной мысли на день грядущий, после чего следовало на удивление светское напутствие, которое трудно было назвать благословением, – оно сводилось к мудрым советам усердно учиться и никогда ни у кого не списывать. По воскресеньям надлежало посещать церковь, но в часовне Святого Луки служба была настолько условно епископальной, что для молитвы никто не опускался на колени. Вместо этого учащиеся сидели развалясь на своих скамьях; возможно, они не были искренними приверженцами этой Церкви. И всякий раз, когда Мартин Миллс будет пытаться опустить откидную подставку, чтобы, как положено, встать на колени для молитвы, его сокурсники и соседи по скамейке будут крепко удерживать откидной генофлекторий в вертикальном, немолитвенном положении. Они предпочитали использовать эту скамеечку как подставку для ног. Когда Мартин пожаловался директору школы, преподобный Рик Атли сообщил ему, учащемуся младшего курса, что только старшекурсникам-католикам и старшекурсникам-иудеям разрешено посещать богослужения в церквях и синагогах по их выбору, а пока Мартин среди младших, пусть следует правилу часовни Святого Луки, – иными словами, никакого тебе коленопреклонения.
В церкви Святого Игнатия Мартин Миллс опустил подставку и встал на колени для молитвы. У скамейки была стойка для псалтыри и молитвенников; всякий раз, когда кровь Мартина капала на обложку ближайшей псалтыри, он промокал нос одним носком, а другим вытирал псалтырь. Он молился, чтобы ему были даны силы любить своего отца, ибо просто жалеть отца казалось ему недостаточным. Хотя Мартин знал, что задание любить мать было невыполнимым, он молил дать ему душевную щедрость, чтобы простить ее. И он молился за душу Арифа Комы, Мартин давным-давно простил Арифа, но каждое утро молился о том, чтобы и Святая Дева простила Арифа. Миссионер всегда начинал эту молитву одними и теми же словами.