Оллэ споткнулся, выругался, удивляясь себе, вдруг утратившему выдержку. Оценив происходящее, нэрриха остановился, втянул ноздрями воздух и сдернул завязку, прихватывающую волосы у основания шеи. Пряди рассыпались по плечам, светло-соломенные, почти прямые, и ветерок сразу распушил их, впитываясь и отдавая знания. Сын шторма вслушался, хмыкнул, окончательно понимая причину своего настроения. Теперь он осознанно бросил конский повод. Помчался вниз длинными прыжками, такими легкими, что каменное крошево не смещалось под башмаками.
Тропа распалась надвое, взрезанная кривым клинком кряжистой сосны, Оллэ принял левее, на крутую, почти отвесную каменную осыпь. Спуск еще более ускорился, нэрриха улыбнулся, ощущая близкое к полету состояние: он рушился вниз, лишь изредка цепляясь пальцами за кромки камней или стволики упрямо льнущих к круче можжевельников. Рукава хлопали крыльями, пологие участки склона мелькали по сторонам, шум ручья приближался, свежесть искрилась бледными подобиями радуг…
Спружинив на мокрых валунах, Оллэ перекатился, вскочил и помчался дальше, через яблоневый сад, вскопанные грядки, малый виноградник, двор – и снова по густой траве, затененной кронами старого сада. Он не сбавил темп, даже ворвавшись в городок, вбирающий все тропы и дорожки, чтобы одеть их в парадный многоцветный булыжник мостовых. Бежать по узким опрятным улочкам было удобно: ни единого человека на них нет. Все или сидят по домам, затворив ставни и заложив двери, или сгрудились на площади.
Пройдя сквозь толпу с достойной Кортэ бесцеремонностью, нэрриха остановился в первом ряду, перед одним из наемников, наспех закрепивших на плащах ленты цветов герба Тагезы. Отсюда было удобно считать людей в двойном кольце оцепления, рассматривать их оружие, изучать очередного, ничуть не изменившегося с течением веков, победителя: человек с повадкой индюка важно прогуливается по пустому пространству, гордый счетом чужих жизней, отданных в его полную власть.
– Мы, милостью божьей и королевской, поставлены здесь искоренять ересь и воровство, – кричал, сбиваясь на визг, глашатай, поглядывая на составителя указа и изредка в сам текст. – Посему повелеваем: служителя, уличённого в богомерзком чернокнижье, искажении веры и сношениях с нелюдем и еретиком, сжечь, ибо в отведенный ему срок не покаялся и спасения не взыскал. Равно же и самочинного барона…
Стрела свистнула деловито, уверенно, вошла в плечо глашатая сзади-сбоку, швыряя его на колени и далее – лицом в пыль. Наемники заволновались, «победитель» пригнулся и резвой трусцой заспешил с проплешины площади – в каменную тень сводов храма. Вторая стрела досадливо взвизгнула по камням, третья ужалила дальнего от Оллэ наемника в затылок.
– Режь горло еретикам! – зарычал из укрытия новый хозяин долины.
Нэрриха заинтересованно приподнял бровь: долина Кортэ имела норов, достойный неугомонного сына тумана! Оллэ гибко скользнул меж наемниками. Пока те замерли столбами, по-людски медленно соображая, он пихнул правого плечом на нож, добытый одним из молчаливых мужчин в первом ряду толпы. Нэрриха оскалился в усмешке: эти люди не намерены безучастно наблюдать казнь. Левому наемнику нэрриха мимоходом вывернул руку в локте – и распластался в длинном прыжке, выбивая нож, уже готовый исполнить приказ и перерезать горло пожилого служителя, привязанного к столбу.
Свою роль в дальнейших беспорядках Оллэ свёл к планомерному поддержанию безопасности обоих казнимых. Эти люди очутились в центре мимолетной и весьма кровавой резни всех со всеми. Сами пленники, надо отметить, выжить вроде и не пытались: костлявый длинный служитель, едва его руки оказались свободны, ловко поддел босой ногой чей-то нож и пристроил его, как в ножны, в спину ближнего наемника, не забывая шептать подобающий при упокоении текст. Толстенький низкорослый крепыш, отделавшись от веревок, выказал не меньше прыти, даже солидный возраст и одышка не умалили его пыла.
– Убийцы! – однообразно рычала толпа, додавливая наемников.
Шум поутих, лишь когда из храма выволокли неудачливого «победителя», прикрутили к столбу и старательно обложили дровами, приготовленным для другой казни.
Босоногий служитель с воодушевлением свершил знак замкового камня, благословляя общее решение, ничуть не соответствующее заветам Башни. Ведь вера требует всегда и во всем прощать врага и искоренять личную гордыню… Второй заговорщик, избежавший казни – полненький – забегал, озираясь и ругаясь. Вот он высмотрел удобный угловой балкон, полез по плечам и головам, подставляемым весьма охотно. Оллэ отошел к стене и пристроился наблюдать.
– Полтора века назад мы были свободной долиной! – задыхающимся голосом выкрикнул толстячок, багровый от прилива крови. – Мы позволили им украсть нашу гордость и растоптать нашу честь! Они брали без меры и вытирали об нас ноги! Эти ничтожества, эти выродки и лентяи, не умеющие прожить в горах и дня, не взрастившие лозу и не посадившие яблоню!
– Богомерзкие бездельники, гниющие в праздности, – прогудел неожиданно сильным густым голосом служитель, успевший хлебнуть из глиняного кувшина.
– Свобода Вольмаро! – прохрипел, выпучив глаза, толстяк. – Мы не впустим врага в долину отныне и впредь, пока живы! Зачем нам их король, если у нас имеется совет долины?
Толпа одобрительно зашумела, и Оллэ разобрал, недоумевая всё сильнее, возгласы, определенно повторяющие знакомые тон и стиль речи: «к черту нахлебников!», «ни капли сидра говнюкам» или «в долг верят только дураки»… Нэрриха расхохотался, удобнее устраиваясь у стены. На него стали оглядываться. То ли узнали, то ли вспомнили, что в драке он был «за своих», но раздражения не выказали, зато снабдили пузатым запотевшим кувшином. Знаменитый сидр оказался изрядно кислым, жестковатым, даже перехватывающим дыхание.
– Жжем или порем? – деловито уточнил здоровенный детина, он только что притащил бочонок из подвала – для праздника, неизбежного после казни.
Толпа заволновалась, толстяк попробовал всех перекричать, настаивая на сожжении злодеев, но закашлялся и смолк. Служитель примирительно махнул рукой, выбирая второй способ наказания. С немногих выживших наемников уже драли одежду. Пробно свистели сырые хворостины. Голых азартно мазали дегтем и – сберегая ценную смазку – грязью и чем попало иным, лишь бы погуще. Щекотал ноздри вездесущий птичий пух, пестрой метелью вились перья…
– Вокруг Кортэ неизбежны кутерьма и мятеж, – усмехнулся сын шторма.
– Мы тоже уважаем его, – заверил тощий служитель, объявляясь рядом и поглаживая бок невскрытого кувшина. – Вы, если я не ошибся, будете дон Оллэ?
– Буду, – не оспорил нэрриха, принимая сидр.
– Как кстати вы ножик-то отвели, – расплылся в улыбке служитель, падая на скамью, принесенную кем-то расторопным. – Оно, конечно, Башней завещано: смерти не страшиться, если греха великого нет на душе… Но умирать под обвинением в ереси, всю жизнь отдав Мастеру… Да я и не стар ещё, я туда не спешу.
Служитель передёрнул плечами и приложился к кувшину. Оллэ тоже отпил несколько крупных глотков, поморщился, все ещё находя вкус слишком своеобразным и непривычным. Впрочем, без напитка происходящее воспринималось бы вовсе неестественно.
– И давно у вас – это, – нэрриха обвел рукой столбы, дрова и толпу.
– Третий день с кровью-то, – служитель стал серьезен и даже мрачен. – Пошумим, а после думать станем. Видите: Тагеза нам никогда не была мила, но привычка… Я сам сюда пришёл проповедовать смирение лет двадцать тому… – Служитель махнул в сторону заката. – Здесь дышится славно. Опять же, как дон Кортэ отсыпал нам золотишка, а после бездельников выставил из баронского замка, народ прямо переменился. Ни поборов, ни притеснений, вместо кабального долга всем сидровням – заём на десять лет, а то и более. Храм мы вмиг подновили, а на новой-то улице заложили какой, это же радость одна! Даже – чудо… А они нам снова барона на шею. Сады велено вырубать. Дон Кортэ теперь для короля пострашнее чёрта. Врут вон, что вызвал он какую-то дрянь и ей продался… А мы слушай и верь!
– Так… значит, началось, – насторожился Оллэ.
– Еще как началось! – кивнул служитель. – Ваших, ветру родственных, как мне рассказал в ночь караульщик, собирают в Галаторе. Зовут воевать рогатого рыжего чёрта, ну что за мерзость? Пущен слух: убил он обманом ученика своего, силу его выпил и теперь второго уничтожает.
– Альба недавно погиб, я ощутил, но люди-то не могли… Значит, затевали заранее нечто подобное. Тогда мне надо крепко поспешить, – решил Оллэ.
– Вон туда заселяйтесь, – вроде бы невпопад велел служитель, не вполне трезво, зато азартно махнув рукой с полупустым кувшином. – Отдыхайте, я распоряжусь, с божьей помощью соберем в дорогу, что следует. Коня присмотрим. Вам как, тагеза покрупнее или южного, выносливого? Дон Кортэ весной изволил заложить тут камень в основание конюшни. Лошадки у нас теперь…
Служитель мечтательно вздохнул, обеими руками прижал к груди кувшин и удалился, раскачиваясь и напевая священный гимн с весьма бодрой мелодией. Оллэ решил обдумать обычаи вольной долины попозже, а пока воспользоваться гостеприимством и отдохнуть. За указанной служителем низкой добротной дверью открылся зал, примечательный хотя бы двумя огромными бочонками сидра, надежно укрепленными в недрах стены. Хозяин заведения уже торопился навстречу. Он часто кланялся, оправлял передник и по-прежнему, от нерастраченной воинственности, сжимал в правой руке мясницкий нож. Под взглядом Оллэ мужчина смутился, убрал оружие и поклонился ниже, косясь почему-то в дальний угол, в темноту винтового всхода.
– Вам сразу подать обед или разбудимши? – уточнил хозяин, приходя в себя после побоища, неловко поводя плечами и выгружая из-за пояса второй нож и небольшую дубинку.
– На закате, – Оллэ по возможности надежно определил срок.
Ступени вздохнули под легкими шагами, в зал спустился невысокий гибкий южанин и принялся снимать с лука тетиву. Оллэ потряс головой, уже не пытаясь понять, откуда бы могли в здешних местах взяться иноверцы, борьбу с которыми Тагеза полагает делом чести. Да здешний препатор убийство любого из них называет подвигом во имя веры! Если так, почему южане состоят в одном заговоре с местными смутьянами? Вон – хозяин заведения повернулся к чужаку спиной, втиснулся в винт всхода, негромко обещая выделить нэрриха наилучшую комнату и, по привычке, расхваливая вид из окна на обновленный храм.