Кортэ иступлено, отчаянно ждал повторения чуда…
Дуновение, способное разве что качнуть лебяжий пух, опять возникло, и теперь сын тумана не сомневался: это дыхание. Кортэ выпил дар без раздумий, жадно. Третий вдох окончательно избавил его от страхов и озадачил вопросом: душа скользила вниз… значит, она едва не погибла? Значит, была втянута в воронку уничтожения, созданную чудовищной тварью? Дважды странно и страшно! В памяти нет ничего похожего на смерть: да, тело Кортэ преизрядно саданулось об камни двора, вывалившись из окна той комнаты. Но подобный удар не убивает нэрриха.
Куда важнее иная мысль: сейчас он, Кортэ, ощущает чужое дыхание губами, всем лицом, как можно ощущать лишь во плоти… То есть – он жив? Значит, тело уцелело, а вот душа заплутала, оставив пустым свой сосуд? Не этого ли желал Бас? И, если Кортэ снова хозяин своему телу, верно ли то, что Бас – повержен?
Правая рука нестерпимо болит, её палит жар, каленым железом заклеймив ладонь. Спина ноет лениво и обыденно, просто обозначая ушиб: такой сын тумана никогда не полагал достойным учета. Разбитое колено мучительно рвет судорога. Но и это поправимо.
Кортэ сполна осознал себя, ликуя и впервые за все жизни и смерти понимая, какое же это чудо и счастье – быть в мире и оставаться властным над своим телом.
Чужое дыхание снова влилось в губы, – утомленное, короткое. Сын тумана выпил его бережно, как лекарство, и позволил легким первый выдох – короткий счастливый смех исцеления.
Если бы не было вокруг так окончательно темно, если бы тишина не давила и не угнетала, если бы духота не копилась в замкнутом, тесном пространстве – он бы куда скорее осознал себя. Но стены огораживают помещение от любых ветров, извне не пробивается ни единая струйка сквозняка. Это место, как понятно теперь, закупорено на совесть: так же плотно, как добротный бочонок сидра. Тем интереснее понять, как он – Кортэ – очутился здесь? И, кстати, где именно?
Сын тумана шире распахнул глаза, принюхиваясь и пробуя ощупать поверхность непослушными пальцами. Темно. Ну, окончательно, по-настоящему – темно. Холодно. Довольно влажно. В целом помещение воспринимается так, словно дон Кортэ взялся спьяну, с завязанными глазами, грабить погреб Абу. Только у южанина можно найти неисчерпаемые запасы ванили, мускуса и сандала. К тому же Абу временами впадает в нелепое настроение и принимается сжигать пропитанные маслами палочки. Он уговаривает гостей дышать дымом и ощущать ароматы дальних стран, тайн и сказок.
Кортэ, едва сойдясь с Абу и сочтя его другом, научился ловко спасаться бегством со скучнейших вечеров, полных благовониями и стихами. Рыжий нэрриха оставлял Альбе это времяпровождение, пробуждающее головную боль. Ученик, кстати, охотно гостил у посла Алькема. Неизменно брал с собой виуэлу и, как утверждали городские сплетни, ночи напролет предавался разврату и ереси в окружении посольских наложниц. Кортэ в своё время приложил немалые усилия, попросил о содействии Эспаду, и уж вдвоем-то они расстарались! До слуха Альбы гнусные сплетни не доползли. В два года, сущим младенцем, не стыдно и не зазорно слишком мало знать о наложницах, ереси, нарушении устоев и прочих людских глупостях…
Сын тумана улыбнулся, вспоминая былое и приживаясь в мире, свыкаясь с горечью воспоминаний. Где теперь Альба? И вне мира не получилось его приметить… даже как блик в водовороте небытия. А прежде он – живой – был рядом, каждый день. Любимый ученик. Малыш с такой чистой и горячей душой…
Кортэ усмехнулся. Сам он святостью не был пропитан, и весьма часто гулял с доном Эппе в гостериях припортовых кварталов. Его личную отвратительную репутацию не могли поколебать ни забавы в доме посла, ни даже приключившаяся прошлым летом шумная интрижка с троюродной кузиной короля Тагезы, женщиной неперечливой, понимающей толк в гулянках, в сидре, а равно в управлении крупными землевладениями и золотыми рудниками. Донье Пинезе близкое знакомство с сыном тумана позволило избежать двух покушений и на личном опыте проверить услышанное с чужих слов: нэрриха, если и отличаются от людей, то не слишком сильно. Особенного азарта и огня в отношениях ожидать не следует, полагаясь скорее на опыт и неутомимость. Получив полное удовлетворение от последних качеств, достойная донья подписала-таки у короля обещанные бумаги на земли в горах, частично рассчиталась за средства, взятые из сундуков Кортэ на разработку новых рудных копей на своих землях… и беззаботно простила кредитору немалый остаток своего долга. Взаимный деловой интерес был исчерпан, Кортэ припомнил: скоро пост! А донья принялась делать недвусмысленные намеки юным безденежным донам, желая, как она выразилась, понадежнее согреться зимой.
Прерывая вялое течение обрывочных воспоминаний, нечто шевельнулось во мраке – гибкое, прохладное, близкое. Оно лежало прямо на груди и до поры не проявляло себя. Кортэ вздрогнул, очумело тряхнул головой, точнее, с трудом и едва заметно шевельнулся: он ощущал свое тело, но пока не мог управлять им.
То, что делило с Кортэ душную темноту и дышало для него, снова изогнулось, щекочущее ощущение поползло по коже плеч и шее. Короткий выдох тронул кожу щеки и коснулся губ.
– Чазра мгаа, – едва слышно дрогнул воздух.
– М-мда, чёрт-те что, – кое-как Кортэ вылепил несколько обрывков слов.
Кожу ощекотал порыв ветерка, дрожащий колокольчиками смеха. За смехом последовали новые слова, сперва они казались бессмысленными и чужими, а затем – все же Кортэ был сын ветра, и дар свой не утратил – звуки сложились во внятную речь. Нэрриха, как известно всякому, не учат наречий и не забывают их, просто слушают – и обретают понимание.
– Сын ветра, он не обманул, – новый шепот был внятным, счастливым и горячим. – Сбылось.
Отвечать Кортэ даже не пробовал. Тело по-прежнему не слушалось, зато щекотка текла по плечам, чужое дыхание грело лицо, и мрак не казался тесным, в нем обозначился осязаемый уют обжитого дома. Гибкое существо снова шевельнулось. Кортэ решился поверить логике: это не змея, хотя движется оно так, словно не имеет костей. Упругие губы коснулись щеки, и опять вытолкнули дыхание – то самое, способное вернуть к жизни. А еще наполнить жаждой, незнакомой, горячей, все растущей…
Кортэ вдохнул сложный запах сандала и ванили, дыма и масла – воистину сказочный, сводящий с ума. Тело постепенно пробуждалось, оцепенение таяло, уходило, как пропадает в прибрежном песке влага, отданная очередной волной, нахлынувшей на берег и торопливо вернувшейся в море. Голос дышал в ухо, слова на гортанном звенящем наречии сплетались в полуосмысленный узор, и сознание не желало дробить его на детали. Впрочем, пока сознания хватало лишь на вдыхание ароматов, вбирание вибрирующих звуков и подчинение каждому и малейшему пожеланию упругих губ – высказанному и угаданному. И это было восторженное, немедленное, исступленно-фанатичное подчинение… Если бы донья Пинеза сейчас оказалась рядом, она не стала бы делать намеков нищим мальчишкам и не опасалась замерзнуть в зиму.
В какой-то момент Кортэ вынырнул из опьянения, созданного и возрождением, и трепещущим дыханием, и запахами, и сумраком, и странностью всего окружающего.
Ощущение смутно напоминало то, какое сын ветра испытывал, трогая самородное золото: совершенное умиротворение. Вот только с золотом такое состояние быстро пропадало, а теперь… теперь – наоборот. Дым и аромат мускуса развеялись, как давнее похмелье. А счастье никуда не сгинуло, оно дышало рядом. Живое. Настоящее…
В помещении стало прохладнее, запахи ладана и дыма совсем сгинули. Это давало возможность заподозрить: времени прошло немало. Но сын тумана ничего не желал подозревать и саму логику полагал вреднейшей ересью. В черепе Кортэ, приятно легком и ёмком, мысли лежали редко и глубоко, а основное пространство сознания казалось гулким, подобным бочке сидра, честно отдавшей содержимое.
Тело ощущало спокойное тепло. Близкое дыхание по-прежнему щекотало ухо. Кортэ пошевелил рукой, убеждаясь в способности самостоятельно двигаться, владеть телом без поддержки внешнего, стороннего дыхания. Сын тумана провел пальцами по ткани, расстеленной на полу. Ощупал ворс ковра под ней. Дотянулся до источника дыхания, тронул крупные губы, обрисовал их контур, всей ладонью провел по лицу, запутался в волосах – длинных, мелкокудрявых и непомерно густых.
– Ты кто? – тупо уточнил Кортэ, на всякий случай двигая ближе и обнимая за плечи гибкое тело, чтобы оно не пропало вместе с теплом, покоем и ответами.
– Я принадлежу сыну ветра, – гордо сообщил знакомый шепчущий голос. – Я живу, чтобы исполнить долг, и я своего добьюсь. Я буду дышать для вас, я буду дарить вам радость и оберегать от бед. Буду полезной, очень, и вы позволите мне однажды высказать просьбу. Однажды вам станет угодно исполнить её, и вы тогда обещаете и сдержите слово. Однажды, да. Я надеюсь.
– Ты кто? – еще раз, почти сердито буркнул Кортэ, пробуя подняться и ощупывая свод потолка, такой близкий, что приходилось пригибаться даже сидя. – Имя у тебя есть?
– Пока нет. Я встретила сына ветра, он даст мне взрослое имя, и я назовусь, – так же малопонятно сообщил шепчущий голос.
– Где мы и где выход?
– Не знаю. Было плохо, совсем плохо, мне было нельзя знать. Он привел меня туда, куда воины принесли вас, сразу стало видно: совсем больной сын ветра. Я показала, что надо и как. Выпила сонное зелье, очнулась тут. Все сделала, как велит закон края и запределья, как наставляли меня высшие посвященные, ведающие тайны многих кругов и пределов. Справилась. Тяжело было, но я принадлежу сыну ветра и я…
– Н-да, пошли на второй круг, если кругов много, я не выдержу, – Кортэ задумчиво растер затылок.
Женщину он мысленно причислил к наложницам Абу, запахи юга к тому располагали. Да и поведение внезапной подруги… Погладив узкое плечо, Кортэ зевнул, встряхнулся – и дозволил логике перестать числиться ересью. Вопрос: «Где я?» всё сильнее занимал Кортэ. Фоном текли без спешки соображения о том, что нэрриха отличаются от людей, и не обязательно в лучшую сторону. Сегодня он впервые осознал, насколько больше получа