ет и отдает при общении с женщинами тот же Эспада. И выяснил, что, оказывается, возможно разбудить подобную жажду в сыне ветра. Только он откликается именно на дыхание, особенное, предназначенное для него одного. Головокружительно приятное, такое дыхание превращает никчемное развлечение в нечто драгоценное. Даже теперь сын тумана помнит то первое ощущение, снова и снова гладит упругую прохладную кожу и радуется куда сильнее, чем при прикосновении к самородному золоту.
– Моя милая ящерка, – сказал Кортэ темноте, улыбнулся, вслушиваясь в тихий смех и позволяя ему горячей волной катиться по коже. – Моя собственная.
– Собственная, – сразу согласился волшебный голос.
Кортэ улыбнулся, нащупал ткань и заботливо укутал сокровище, получая удовольствие от процесса и одновременно обозначая еще раз свои права на то, что он не намеревался никому уступать. Завершив это несложное дело, сын тумана примерился к своду над головой, постарался обеспечить в тесноте хоть какой-то замах и проверил прочность и толщину каменной кладки левым, не пострадавшим кулаком. Кости хрустнули, но выдержали. Свод – тоже.
– Вот дерьмо, – привычным словом определил положение дел сын тумана. Постучал по камням часто и по возможности громко. – Эй, там!
Не получив никакого ответа, нэрриха пополз вдоль стены, ощупывая кладку. Довольно скоро он вернулся на прежнее место. Помещение было квадратным, в длину чуть больше двойного роста человека, в высоту менее четырех локтей посередине. Своды покато снижались, и возле правой и левой стены становилось совсем тесно: не более локтя от пола, только-только протиснуться боком… Нет ни дверей, ни окон, ни особенностей кладки, позволяющих предположить наличие выхода… Лишь в изголовье нащупалась круглая дыра, ведущая в соседний такой же тесный и темный каменный карман, в его боковой стене еще одна дыра позволяла прощупать следующее помещение. Но там лаз оказался слишком тесным для Кортэ, нэрриха ободрал спину, пытаясь проползти, разозлился… отдохнул, отлежался, немного успокоился и вернулся в первую комнату. Снова погладил волосы своего живого сокровища, довольно вздохнул и сел в середине коморки, задумчиво насвистывая и пробуя слушать ветер здесь или еще где-либо.
Впервые в жизни примета относительно свиста не казалась существенной.
– Как выбраться отсюда?
– Вот шнур, надо подергать, – отозвалась женщина и вложила в руку тонкую веревку, одном концом закрепленную на её запястье.
– А раньше сказать не могла? – взъелся Кортэ, старательно дергая шнур.
– Вы не спросили.
– А где выход – это как? Не вопрос?
– Я прогневила вас, – в голосе зазвенели слезы.
Кортэ выругался, затем смущенно заверил, что ничуть не гневается. То есть конечно гневается, но вовсе не на женщину, просто он по природе таков, привык шуметь и ругаться. Объяснять все перечисленное на полузнакомом наречии было едва посильно: понимание звучания еще не дает ключа к верному произнесению слов.
Женщина слушала, сжавшись в комок и всхлипывая, воспринимая не слова, но раздраженную жесткую интонацию. Кортэ отдышался, вынудил себя совсем успокоиться, подтянул ближе безымянную подругу, долго гладил по волосам, пока она сопела и дышала с дрожью, успокаиваясь медленно, еле-еле. Справившись с утешением, делом новым и занятным, Кортэ еще раз старательно подергал шнур… и тот весь, до кончика, вполз в щель-невидимку, соединяющую эту каморку с какой-то еще. Света не добавилось. Шума или ветра – тоже. Кортэ слегка расстроился, но не более.
Дышится легко, голод не донимает. Зачем зря переживать? Куда полезнее гладить волосы и кутать сокровище в ткань, теша разбуженную жажду обладания, которая перекинулась с давнего пристрастия к золоту на новый объект.
Из одежды в каморке имелась только ткань, служащая простыней, и вторая подобная ей – покрывало. На теле женщины не было ни единого украшения, зато возле ключицы имелся старый крупный шрам. Кто-то причинил вред сокровищу – и это разозлило Кортэ. Упругость и прохладность кожи сокровища удивляла и даже восхищала. Талия женщины свободно помещалась в обруче из больших и указательных пальцев. На внимание к себе «ящерка» отзывалась горячо и благодарно, так что торопиться с поиском выхода из уютной темноты Кортэ ничуть не хотелось.
Нэрриха, дотошно выявляя все особенности своего сокровища, принялся измерять длину волос, пропуская прядь через пальцы. Сбился и повторил подсчеты, позволяющие снова и снова пропускать через пальцы кудрявый поток волос… И тут вдали что-то загремело и зашевелилось, зашуршало каменным оползнем. Кортэ почти расстроился предстоящему спасению из темноты и тесноты. Зевнул и стал ждать, убедил себя еще раз сбиться со счета… и заново намотал на ладонь прядь волос, вдыхая аромат сандала, все еще стойкий на коже шеи, длинной и трогательно-гибкой.
– Вы дадите мне имя? – напомнила обладательница кудрей, прижимаясь всем телом и гладя по плечу осторожно, кончиками пальцев.
– Как только решу, что ты не имеешь отношения к Басу, – пообещал Кортэ. Он уже построил в уме всю цепочку событий, но пока не накопил должных сведений для верного вывода. – Подчинение в наличии. На меня влияют… и я с этим согласен! Я, черт меня подери, сделался покорнее овцы. Сколько времени прошло, а я жив, сижу тут и ни разу не подумал о золоте, сидре или заветах Башни.
– Что такое Басу? Кто она такая? И Башня? И Сидре? У вас есть жена? Много жен? – испуганным бубенчиком зазвенел голос, высыпая вопросы пригоршнями, торопливо. Наконец, женщина смолкла, надрывно вздохнула. – Тогда плохо, вы выздоровели, я стала не нужна… Очень для меня плохо.
– Ты нужна, – заверил Кортэ. – Ты моя ящерка.
– Хорошо, – обрадовалась женщина и гибко свернулась под боком, действительно делаясь подобной ящерице.
Первый осторожный завиток сквозняка украсил движением застоявшийся воздух. Кортэ потянулся и сощурился от удовольствия. Родной ветер! Тайна помещения вмиг сгинула, стоило допустить под низкие своды дыхание мира. И свет… Хотя в присутствии родного ветра нэрриха превосходно ориентируется и в потемках.
– Абу, все же я прав, это твоя затея, – негромко сообщил свой вывод Кортэ. – Значит, всё сложилось удачно. Как я рад!
– Мысль подала эта дикая, прочее мы выверяли вместе с Иларио, в первый раз так получилось: пробовали собрать плоды истины с трех разных ветвей веры, временно отринув свое неприязненное отношение к чужим заблуждениям.
– Отринув? – возмутился голос Иларио. – Да простит меня Мастер, но тайной вовеки останется то, почему еретик еще жив, хотя при мне два ножа. Ну конечно же, он знал больше всех, несомненно, он был прав и – как иначе? – он непрестанно любовался собою. Увы, худшее впереди: безусловно, мы теперь будем свидетелями безмерного и недопустимого впадения во грех брата нашего.
– Каяться, умерщвлять плоть и поститься в ближайшее время не собираюсь, – охотно согласился Кортэ.
Немного посидел, улыбаясь и кипя внутри от дикой, неуемной радости: сокровище – собственное! Нет никакой покорности. Есть иное. Счастье. Просто раньше такого никогда не удавалось заполучить. Никогда… И это сводит с ума. А думать – надо! Ведь есть где-то Вион и Бас, и еще невесть сколько бед и осложнений. Кортэ поморщился. Спросил более сухо и строго: – Где он… Точнее, оба они.
– В помещении, замкнутостью подобном этому, – отозвался Абу. – Мы ждали и наблюдали. Признаки присутствия твари описаны весьма точно в текстах кебшей, все они проявились там и ни один – здесь. Значит, либо ты хитрее древних, либо имя твое Кортэ… и не более.
– Не менее, – возмутился нэрриха.
– Пожалуй, действительно он, – вздохнул Иларио.
Свет обозначал жерло круглого лаза, он дрожал и танцевал робким огоньком далекой лампады. Кортэ щурился, не оборачиваясь на шум, и заинтересованно позволял родному ветру обнять тело женщины, скользить по её широкоскулому лицу с крупными, сложенными тугим бутоном и чуть вывернутыми губами. Подбородок твердо очерченный, довольно узкий, выступающий. Все это лицо, даже посадка головы на длинной гордой шее, будто нарочно скроены Мастером так, словно женщина тянется поцеловать избранника. Кортэ хмыкнул, довольный пришедшим на ум сравнением, нагнулся и проверил его точность.
– Сейчас будет шумно, но это не опасно, – издали глуховато предупредил голос Абу.
Кортэ отмахнулся, принимаясь заново вымерять длину волос. Мелкие кудри щекотали ладонь и так приятно, плотно текли меж пальцами. Их было много, вес солидно отягощал руку, даже извечная жадность сына тумана оказалась удовлетворена учётом…
Стена гулко треснула, застонала и поползла в сторону, скрепляющий камни раствор сухо лопался и сыпался, слабые рыжие отблески лампады растворились в единый миг, распались под острым лезвием солнечного луча, режущего мрак на неровные клочья теней. Стена целиком – теперь Кортэ не сомневался – оказалась отведена в сторону на некоторый, довольно небольшой угол. По свежей осыпи каменного крошева проскрипели башмаки. Сын тумана плотнее укутал спутницу – до самых глаз! Теперь сполна понимая и одобряя обычай южан прятать своих женщин, не оставляя посторонним нищеглотам возможности тянуться взором к чужому сокровищу.
– Золотко мое, – ласково прошептал Кортэ. – Ящерка. Красивая ящерка. Гибкая ящерка.
– Аше? – заморгала, щурясь на свет, смуглая «ящерка», вслушиваясь в звучание слов на чужом для себя наречии. Улыбнулась уверенно, рассмеялась. – Ты дал мне имя? Да? Хорошее имя. Аше, дочь весеннего цветка.
– Хорошее так хорошее, – не оспорил Кортэ. При свете сокровище заиграло новыми красками, сделалось еще притягательнее. – Ящерка Аше. Моя.
Ресницы у женщины оказались длиннющие, в их тени не получалось разобрать цвет больших темных глаз. Брови плавно изгибались по бронзе безупречной кожи, от самой высокой точки линию продлевала к виску, до самых корней волос, широкая черта черного татуированного узора. Вторая такая же, но гораздо тоньше, снизу отмечала глаз – от уголка его и до виска. Все пространство между линиями заполнял сложный узор змеиной чешуи и вьющегося ростка, нанесенный в два оттенка – черный и золотой.