– Красиво, – похвалил Кортэ, проследив пальцем шипастый безлистный вьюнок на виске.
– Аше красивая, Аше угодила сыну ветра, – улыбка у женщины была сияюще-яркая. Мелкие ровные зубы не имели ни малейшего изъяна.
Иларио деликатно покашлял, бросил ком одежды в круглую дыру лаза, а сам так и остался сидеть в соседней каморке. Кортэ растряхнул платье, передал Аше, сам натянул штаны, сунул ноги в башмаки, нырнул в мягкую тонкую рубаху – и замер, недоуменно хмурясь. Следующим движением поправил рубаху на плечах, убеждаясь – это не одеяние багряного служителя.
– Брат мой, меня что, изгнали из ордена? Надеетесь в тишине отоспаться и отожраться?
– Сам настоятель Серафино милостиво дозволил временное послабление для грешника, поддавшегося плотским страстям, – с ехидством посетовал Иларио и настороженно уточнил: – Ты ведь всерьез не собираешься жить в келье совместно с еретичкой?
– Как же, тесновато было бы, – расхохотался Кортэ. – А почему так сразу… еретичкой?
Он полез в дыру, не отпуская запястье своей ящерки. Кивнул Иларио, нашел взглядом Абу и окончательно успокоился: оба целы, значит, все благополучно. Южанин жестом предложил выбираться из каменной ловушки.
Снаружи горел золотом зрелый день.
Травяные кочки, воинственно ощетиненные пиками метелок, боролись за жизнь на южном склоне пологого холма. Земля была прожарена до звона, подобна обожженной гончаром глине. Самые безумные ростки цеплялись корнями, как когтями, за неровности древней выщербленной кладки. Полукружья сводов заброшенных склепов украшал желтый и серебряный лишайник, частично исправляя небрежение к могилам со стороны живых людей, забывших прошлое. Тяжелое яблоко солнца уже довольно низко наклонило ветку дня и приобрело оттенок, достойный лучшего из сладких сортов долины Вольмаро. Сын тумана чуть прищурился – его зрение позволяло рассматривать предвечернее светило. Лучи сияющими столпами свода истиной Башни упирались в твердь, вознося к порогу вышнего крошечное облачко – как блюдо, годное для подания прошений и молитв…
Аше выскользнула в щель и встала рядом, сразу забралась под руку и прильнула к боку. Ростом она оказалась совсем мала, полные губы дышали куда-то в подмышку. Кудрявые волосы кутали фигурку надежнее покрывала.
– Он меня не обижал, – шепнула женщина, украдкой покосившись на Абу. – Только вы не отдавайте ему. Совсем. Он не знает настоящий язык, но смог объяснить Аше: ты вещь, ты дорогая, много ценностей за тебя отдано. Только так – дорогая, не для сердца. Он сказал: надо сидеть в замкнутом месте. Сказал: нельзя греть кожу, нельзя охотиться, нельзя носить ритуальный нож. Я стала слабая и совсем серая. Некрасивая.
Кортэ усмехнулся, демонстративно нащупал через ткань шрам на ключице своей Аше. Повел бровью, без слов задавая Абу вопрос.
– Она из племени маари, – отозвался южанин. – Не слышал о таких? Значит, ты не бывал в портовых городах побережья великого эмирата Риаффа, раскинувшегося к югу от пролива, северным берегом коего является мой родной Алькем. Маари живут в безводных пустынях и горах. Они – ночной кошмар и древняя легенда. Дикие. Они веруют в первичный огонь и порожденное им дыхание, в чудо слияния жара с твердью. Они из уважения к смелости пьют кровь врагов. Их колдуны умеют проклинать людей, отнимая разум и волю. Что еще? Ах, да: под полной луной их женщины делаются ядовитыми змеями.
– Бредни дураков! – уперся Кортэ, плотнее обнимая свое сокровище.
– Пожалуй, – беззаботно согласился Абу. – Воинов маари увидеть сложно, поймать живыми – и того труднее. Но если их ловят, из страха и во исполнение суеверий убивают так медленно и жутко, что я не стану рассказывать способ, – южанин насмешливо покосился на Иларио. – Достойный служитель непременно пожелает запомнить и повторить, делая молчунов-кебшей разговорчивее. Я приказал найти маари с татуировкой змеи, поскольку оспорил утверждения учителя Оллэ относительно древних первооснов веры, но не смог привести доказательств. Девочку не хотели отдавать живой, но я все же мирза, и мне служат далеко не худшие люди. Её выкрали. Тот, кто нанес ей рану, мертв, если ты желал знать именно это. – Посол помолчал, рассматривая заботливого нэрриха и льнущую к нему маари. Улыбнулся им обоим и указал широким плавным жестом на тропку, вьющуюся к подножью холма. – Однако же нам пора. Брат Иларио терпит мою болтовню из последних сил.
Сын тумана удовлетворенно кивнул, подхватил Аше на руки и понес, заняв место в процессии между разговорчивым южанином и Иларио, молчаливым сверх всякой меры. По бледному лицу и сжатым зубам брата библиотекаря, по клокочущему его выдоху было очевидно: соседство с Абу дорого обходится служителю. Посол, надо отдать ему должное, всё понял, быстро распрощался и ускакал первым, сопровождаемый малой свитой соплеменников.
– Он действительно умён и полезен, – с горечью признал Иларио, глядя на полоску дорожной пыли, делающуюся все тоньше и дальше. – Увы, еще и ядовит. Подлец пытался обратить меня в свою веру.
– Я заметил, что он бережет левую руку, – хмыкнул Кортэ. – Знаешь, брат мой, почему-то я склонен подозревать: ты первым взялся приобщать его к идеям Башни.
– Проповедь в стане еретиков есть долг истинного служителя. – Опасно тихим и ласковым голосом, отмечающим большое раздражение, сообщил Иларио. – Мне ли не знать, что его наложницы принесли югу более пользы, чем все осведомители короля Галатора! Он одалживает красавиц полезным сластолюбцам, подлецы выбалтывают тайны, а мы с братом Тэо должны терпеть все это и отпускать грехи. – Иларио зашипел от возмущения, пустой рукой сделал жест, словно перебросил в пальцах метательный нож. Затем лицо багряного брата обрело безмятежность, он глянул на стоящих поодаль слуг и одними губами обрисовал худшее обвинение: – Даже наш настоятель… нет, я промолчу.
– Как занятно! Ты-то свят, и в порт иной раз бегаешь только за свежей рыбкой… Как же, аккурат ночами привозят улов, – лениво поддел Кортэ. – Не рычи, не виноват ведь я, что ветру ведомо слишком многое. Учись великодушию к людским слабостям. Они вроде коричневых пятнышек на винограде: обозначают сладость и спелость. Настоятель святой, он всех нас терпит, порою отдыхая от великих трудов. И ты святой, раз терпишь меня.
Аше соскользнула наземь и восторженно охнула, потянулась к конской шее. Вороной мирно вздохнул, опустил голову, позволил гладить свою холеную шкуру и перебирать густую мелкокудрявую гриву, тоном и завитками так похожую на волосы женщины. Сын ветра занял седло и усадил впереди свое сокровище, с улыбкой выслушивая, какой же он несравненный и замечательный, какой у него дивный конь и как ловко он прогнал «того, человека берега».
Наречие Аше состояло из коротких простых слов, временами сын тумана хмурился, пробуя понять: насколько точна прямая, обеспеченная даром нэрриха, способность понимать речь. Он слышит слова, выделяет смысл их – тех, что содержат привычные, общепринятые понятия. Он осознает удобной и даже почти родной вязь сплетения слов во фразы, тонко воспринимает интонации. Но в итоге смыслы – двоятся… и даже, пожалуй, не так: слоятся, распадаясь на множество пластов. Он не в силах счесть Аше дикаркой, то есть существом примитивным, в чем-то ущербным. Невольно он усложняет и обращивает плотью образности её простую речь. Улавливает в звучании и интонациях лучшее: звонкие нотки бубенчиков и шелест сухой степной травы, оставляя вне внимания краткость слов и частое их повторение. Если Аше как раз теперь, сидя боком и болтая босыми ногами, смеется, пятый раз повторяя: «конь могуч», слуху её повторы не скучны. Они сами собою, в силу тонких вариаций звучания, подменяются на более сложные и красивые слова эндэрийского наречия. Получается нечто вроде: «конь сильный, он могучий, он славный, он резвый» – и так далее.
Аше настоящее сокровище, а красивой женщине можно простить всё, если звонкое эхо каждого её слова заставляет мелко и ласково вздрагивать струны души, если к тому же ты обязан ей жизнью, если твое дыхание и теперь подстраивается в такт с её смехом и вздохами… Только одно портит прелесть поездки: собственные ответы на наречии маари. Сознание вдруг делается беспристрастно-честным и позволяет слышать всю примитивность речи, всю грубость хрипловатого голоса. Хочется шептать или вовсе молчать.
– Тебе надо выучить здешний язык, – мягко посоветовал Кортэ, хотя в наречии маари не нашлось просительной, косвенной формы. Пришлось заменить «пожалуйста» на поцелуй в макушку. – Хорошо?
– Все, что вам угодно, хорошо, – сразу согласилась женщина. Пальцем указала на Иларио. – Он пленник? Прикажите, пусть он учит.
– Он друг, – кое-как подобрал подходящее слово Кортэ, понимая, что назвал Иларио «идущим рядом на опасной охоте».
– Славный охотник? Хорошо, – важно кивнула Аше. – Пусть сегодня он охотится. Я смотрю, всю дорогу смотрю. Нет антилоп, нет змей, а таких птиц я не знаю, вдруг совсем жёсткие? Этот, человек берега, не умел охотиться, значит, он слабый. Мясо ему носили другие мужчины, нарезанное. У него нет копья. Он жадный, отобрал мое оружие и повесил на стенку. Я злилась! Разве он взял меня в плен? Разве сильный станет гордиться чужой победой?
– Полезное дерево, – показал Кортэ, начиная обучение языку. – Дерево. Растет. Де-ре-во.
– Дреи, воо, – Аше старательно разрезала слово надвое. – Хорошо. Дреи – как у нас дри, просто запомнить.
Кортэ задумчиво кивнул, укоротил повод, жестом подозвал Иларио. И стал без спешки излагать брату библиотекарю мысли по поводу того, каким сокровищем может оказаться его ящерка для Башни. Если Абу прав – а он, вот ведь обида и ущемление гордости, почти всегда прав – то язык дикого народа относится к числу древнейших. Прочие равные ему возрастом давным-давно сгинули или переменились, звучание их забылось, исказилось. «Дри» – значит «живое, растущее, дарующее, соединяющее стихии и миры». Сын ветра нахмурился, пробуя уточнить оттенки смысла и выбрать менее общее, узкое определение. Не смог, еще раз убеждаясь: язык маари не только примитивен, но и всеобъемлющ. Простота и наполненность смыслом – две крайности, порождающие и сложность восприятия, и многослойность.