В западные ворота Атэрры сын ветра въехал торжественно и неторопливо. Сефе бурно дышал, клоня голову к мостовой и роняя крупные хлопья пены. Аше восседала боком, вся туча её волос была утыкана веточками, цветками и травинками, по мнению женщины, украшающими её исключительно удачно. Гордиться собою Аше мешало чувство вины перед Сефе: оказывается, ему больно из-за железа во рту, вдобавок длинная скачка способна убить даже сильного молодого коня. Кортэ старательно втолковал это, и выяснил: «пить кровь» дикарка намерена у всякого врага, на львов она готова охотиться одна, с жалким копьецом, а вот обижать лошадь – не в состоянии. С тех пор, как скачка иссякла, нэрриха шагал пешком, держась за стремя, слушал сопение притихшей женщины и посвистывал, заранее и беззаботно сознавая, сколь изрядно намерен потратиться, заменяя цветки и веточки в прическе своей ящерки на вещи, более достойные её красоты. С томительным вожделением сын тумана предвкушал зрелище массивного золота, согретого теплом смуглой кожи. Миновав ворота, он подхватил коня короче под уздцы, ободряюще хлопнул по шее, обещая отдых, чистку и все прочие лошадиные радости.
– Дом едет! – восхитилась Аше, пружинисто поднимаясь в рост на седле и рассматривая карету, грохочущую вдали, на перекрестке. Равновесие маари сохраняла без видимых усилий, а вот от прыжков удерживалась кое-как, из последних сил. – Дом! Великий вождь имеет такой красивый дом и… сем кон?
Выпалив два слова на эндэрийском, женщина расхохоталась, свернулась в сидячее положение и огорченно дрогнула уголками губ: карета скрылась за углом. Кортэ бросил конский повод, резво домчался до перекрестка, свистнул разбойником, поднажал – и в несколько прыжков настиг карету. Все трое верховых, сопровождавших выезд, на краткий миг посмели думать о сопротивлении, затем опознали противника и поклонились, торопливо отводя коней. Кучер охнул и кубарем скатился на мостовую, когда сын тумана прогрохотал башмаками по крыше и спрыгнул оттуда, цепко подхватил и разобрал вожжи, негромко ругаясь, и остановил карету.
– Чего разлегся? Ночь еще далече, лентяй, – миролюбиво упрекнул сын тумана, слегка поддевая кучера башмаком под бок. – Коней успокой. Эй, кто там? Я забираю карету. Сейчас.
– Но… – капризно задрожал неокрепший юношеский голос.
– Тпру, – оборвал возражения Кортэ, распахнул дверцу, покосившись на герб. – Сколько в точности задолжал твой папаша, виднее тебе, говнюку: ты ж гулял, себя не помня, пока не выяснилось, что прочие ведут учет долгам и аккуратно копят счета… Пшел вон. Возьмешь под уздцы моего Сефе, отведешь с полным уважением в «Курчавый хмель» и лично вычистишь до блеска. Затем явишься к моему поверенному. Покажешь это и попросишь о переносе срока и сокращении суммы. Первый раз, получается, папаше от тебя будет польза. Как понял?
Юноша поежился под безразличным взглядом сына тумана, уделившего должнику куда меньше внимания, чем общему состоянию кареты, качеству ткани подушек и неприятным трещинам на мелких стеклах в узорчатом оконном переплете. Кортэ хмыкнул, за шиворот выволок «великого вождя» из его «дома» и непочтительно пихнул к стене.
– Чего замер? На место, не ленись, – приказал сын тумана кучеру, ткнув пальцем в передок кареты.
Вороной Сефе как раз показался из тени узкой улочки, вышел на середину перекрестка, всхрапнул и замер. Брошенный повод тащился по мостовой, Аше сидела, обняв колени руками и восторженно созерцала несравненного Кортэ, воистину достойного именоваться на «вы».
– Твой дом, – Кортэ хозяйски хлопнул по облезлому боку кареты. – Сколько еще шкур снять с них, ящерка?
– Вы самый великий охотник в мире людей берега, – поразилась Аше, гибко спрыгнула из седла, скользнула порывом невесомого летнего ветерка – и очутилась в карете. – Все мне? Сем кон?
– Если четырех мало, я спешу слуг, – кивнул Кортэ. Показал на упряжку, не видимую за стенкой кареты, растопырил четыре пальца. – Че-ты-ре.
– Щетыр – хорошо, – сразу согласилась Аше. Хитро прищурилась, качнулась ближе, легла на плечо и выдохнула в ухо: – Перо. Знаю птицу. Хорошо. Цветное.
Кортэ обернулся к выдворенному из кареты юнцу, обшарил взглядом его одежду, бесцеремонно выдрал брошь и кусочек пера с фальшивого капюшона, год назад очередной раз вошедшего в моду в самом своем уродливом, по мнению Кортэ, виде: узкий длинный кончик свисал бы, свободно оставленный, ниже колен, но для удобства носки таких капюшонов он сперва оборачивался вокруг шеи, а затем кокетливо заправлялся за пояс. Бросив добычу на колени Аше, сын тумана размотал хвост капюшона, впервые показавшегося икающему моднику – удавкой.
– Это тоже нравится?
– Нет, – блеснула зубами Аше, сцапав брошь и снова восхищенно глядя на Кортэ. – Пусть все другие шкуры останутся на нем.
– Как пожелаешь, – подражая Иларио, ласково промурлыкал Кортэ, глядя на несчастного в упор и гордясь своей Аше. – Ты умная, мне это нравится даже больше, чем красота. Сразу поняла, как в городе дерут шкуры. Эй, не спи, мы направляемся в золотой квартал.
Последние слова Кортэ сказал громко, на наречии Эндэры. Кучер обреченно застонал: он-то надеялся, что чудовищный нэрриха не сочтет слугу вещью, без особого учета, просто для удобства, изымаемой заодно с каретой… Копыта зацокали по мостовой, Сефе вздохнул, покосился на чужака, сунувшегося взять под уздцы, клацнул зубами по краю плаща – и самостоятельно выбрал короткую дорогу к излюбленному стойлу. Кортэ хлопнул дверцей, изловил свою ящерку, усадил на колени и зарылся разгоряченным лицом в её волосы.
День, начавшийся так дивно и даже волшебно, обещал стать едва ли не лучшим из всех прожитых. И ночь – тоже.
Утро осторожно намекнуло сыну тумана о своем прибытии, бросив тончайший шелковый блик на смуглую кожу Аше. Нэрриха улыбнулся, вполне довольный таким отношением к своей ящерке. Повернулся и стал смотреть на неё. Лежит на правом боку, сбив ворох тканей к самым пяткам. Вся – безупречное сокровище, и сколько ни отягощай её золотом, ценности не добавишь и не убавишь: она хороша уже потому, что она есть и она рядом, что она – «собственная» и по-прежнему со смешным придыханием называет на «вы».
Кортэ попытался вспомнить, что он вытворял в городе и, как следствие всех чудачеств, – где именно он проснулся? Ну, конечно же: городской дворец семьи Коннерди. Аше приглянулась стена с узором, и сын тумана немедленно полез на эту стену… Хотелось бы верить, что исключительно во исполнение каприза красавицы. Хотелось бы, но привитая Ноттэ привычка задавать себе вопросы не пожелала уняться даже в это утро. Она требовала тщательно, а порой и безжалостно к себе, подбирать к сложным вопросам настоящие, со дна помыслов добытые, ответы.
Кортэ сморщился и повел плечами. Конечно же, он полез не просто так, но используя каприз Аше в иных целях. Он в глубине души желал отомстить Коннерди уже за то, что их первыми, как сознательных сторонников, Бас упомянул ночью, в лесу… Ужасно давно. Еще был жив Альба, еще оставался почти свободен Вион, а самого Кортэ грыз страх за судьбу Энрике и его милой жены-цыганки. Именно боль и страх вчера вспомнились – и погнали воевать дворец ненавистных Коннерди, именно они кипели в крови и превращали шалость в нечто куда худшее, воистину дикое.
Ночью Кортэ, по всему выходит, был изрядно пьян. Вроде бы он что-то поджег, а затем гонял людей по коридорам и срезал с них «шкуры»… Отчетливо помнится взгляд Аше, темный, грустный.
– Мы, маари, не убиваем зверей больше, чем надо в пищу, – сказала она. Погладила по плечу, сочувствуя боли, прижалась, помогла уронить эсток и старательно отобрала нож, разгибая пальцы по одному. Унесла оружие, свалила в углу, прибежала и снова заглянула в глаза снизу вверх, жалеючи. Спросила: – Вы сыты? Я разожгу огонь, и мы станем греться.
Сын тумана кивнул и ощутил, что действительно сыт своей странной местью, пока ограниченной сдиранием «шкур», без пролития большой крови. Значит, все уцелевшие столичные твари могут прятаться по норам и дрожать там в относительной безопасности: сегодня рыжий бес Кортэ не выйдет на большую охоту. Он сядет у огня, разведенного его мудрой дикаркой прямо посреди зала, на мраморном полу. Он будет смотреть, как Аше крушит тяжеленной алебардой, снятой со стены, попавшую под руку сухую деревяшку. Как она жжет заляпанный вычурной и безвкусной позолотой табурет времен прадедушки королевы Изабеллы, превратив его в обыкновенные дрова. А потом, согревшись, сын тумана начнет избавлять свое сокровище от тяжкого груза колец, браслетов и ожерелий, чтобы остаться наедине с ней и не портить ночь шуршанием холодного золота…
Аше ощутила взгляд, улыбнулась во сне и заползла плотнее под бок. В волосах опять травинки и цветки: значит, ночью, бегала в парк и украшала себя для встречи рассвета.
– Много туч в ваших мыслях, – тихо пожаловалась женщина, окончательно пробуждаясь и гладя плечо. – Что я могу сделать? Я хочу прогнать тучи.
– То, что меня убивало, знакомо тебе? – задумался Кортэ.
– Змей? – презрительно повела бровью Аше. – Да. Люди берега трусы. Слабые. Они говорят: тут тьма, тут свет, мы всегда будем стоять на свету и тьма к нам не подберется, нам не станет страшно. – Женщина села и резко рассмеялась, сматывая волосы в пук, позволяя рассмотреть свое тело, украшенное узорами чешуи на плечах, бедрах и спине. – Мы не делим высшее на плохое и хорошее. Есть начало всему, дыхание.
– Башня полагает – слово, – зевнул Кортэ.
И тоже рассмеялся: в наречии маари сказанное им совпадало в звучании и смысле со словами Аше. Нэрриха остался доволен этим совпадением и окончательно убедил себя: его замечательная ящерка не еретичка, это сам он – дикарь, последователь иных дикарей, собравших осколки древнего и единого, но не сумевших склеить в цельный сосуд. Южане клеили свои осколки, Башня – свои, кебши тоже спрятали часть черепков, а в итоге все сосуды вышли кривобоки и малы…
– Дыхание, – важно кивнула Аше, позволяя волосам рассыпаться и накрыть себя целиком. – Оно породило мир и стало миром. После люди привыкли говорить: много у него частей, и части люди назвали богами. Глупые! Суть всегда одна, маски – разные. Маски. Понимаете? Мы в праздник танцуем, меняем маски. Что видим – то не правда, что в сердце – то настоящее. Свет в сердце, он – птица. Свет сердца, да! – Аше сжала кулак и вытянула руку вперед, затем стала обводить второй ладонью круги возле «сердца». – Миры – круги, миры – стекла, знаю ваше слово. Одни близко, другие далеко. Мы все тут, на одном стекле. Мы люди, мы – маски. Вы сын ветра, вы – суть. Иногда вы летите к сердцу, иногда идёте от сердца во мрак. Но… бам! Вы встречаете стекло. Годное, не слишком далеко, не очень близко. Не горячо, не холодно. Тогда вы выбираете маску. Без маски нельзя остаться на одном стекле. Вы пускаете корни, да! Тогда – живёте.