– Она выпила его дыхание, до донышка, – грустно сказала Аше. – И ушла во тьму с теми, кто служил ей, как жене короля, и сгинула. Тварь погналась за ней и тоже сгинула. Вождь остался в нашем народе. Мы не могли прогнать его, он и так лишился всего. Даже памяти. Он долго жил. Как все вы – очень долго. Был сильный воин, охотился на львов. Не надевал маску даже в праздник и ночами, во сне, звал её по имени. Потом он иссяк. С тех пор у нас рождается мало детей, наши старики сильно болеют, а наши сны мрачны. Ночью наши души, как добычу, рвут голодные звери боли и тьмы. И никогда не приходят к нам старшие – дети ветра. Никогда.
– Чем плохо то, что мой ветер иной?
– Сначала было дыхание, – повторила Аше слова, с которых начала рассказ рано утром. – Четыре лепестка у цветка Вей. В них – всё, оттуда раскрылся мир со всеми стеклами и дуновениями, сам свет пролился оттуда. В складке двух любых лепестков – только часть. Не все.
– Но я могу снять шкуру с врага?
– Не знаю, совсем не знаю, – пожаловалась Аше. Всхлипнула и ткнулась лицом в рубаху. – Я не хочу делать то, что мой долг.
– Я тоже долгов поднабрал с утра, – хмыкнул Кортэ. – Не рад, не хочу, но мы идем на большую охоту, и мы спешим.
– Да, – тихо согласилась Аше. – Надо до заката. Знаю.
По коридору и далее по лестнице Кортэ свое сокровище нес, уговаривая все же надеть башмаки и заинтересованно рассматривая некрупные стопы со смешно растопыренными гибкими длинными пальчиками, никогда не знавшими плена обуви. Увы, город совсем не похож на все, к чему привыкла женщина, в городе даже грязь – иная. Грязная! Особенно на узких улочках окраин.
В большом зале беззвучно двигались багряные и черные, судя по тусклости одежд – лишь сэрвэды, не служители. Двое ждали у дверей, оба поклонились нэрриха, предложили карету. Кортэ молча кивнул и покинул замок, так яростно и весело захваченный ночью и оставляемый теперь без радости… На подушках переднего дивана сидел Иларио, упрямо смотрел в пол, покусывая губу, – то есть выказывал признаки несвойственной для себя виноватости.
– Едем в лавку, за солью, – приказал Кортэ. С интересом изучил складочку удивления меж бровей друга. – Бумага и перо есть? Ага, хорошо. Пишу: на время моего отсутствия, если таковое приключится, оставляю брата Иларио распорядителем имущества и дел… Если ты, сволочь, от учета моего золота лишишься ума, выпьешь весь сидр или отравишь всех еретиков, зарежу медленно и похороню по обычаю юга… или хуже, кебшей приглашу отпевать тебя. Как понял? Ага, зеленеешь… Так, далее: моей жене выделяю все доходы от «Курчавого хмеля», особняк и земли в долине Сантэрии.
– Ты что… что говоришь? – белыми губами прошептал Иларио.
– Умирать я не намерен, но предусмотрительность обязательна при моих-то запасах золота, знаешь ли. Давно следовало составить бумагу, – Кортэ размашисто расписался, приложил порезанный палец и подул на лист, ускоряя сушку. – Иларио, я не вернусь в обитель. Я женился.
– Сочувствую, – криво улыбнулся служитель, адресуя слова не нэрриха, а исключительно Аше. Нагнулся, поднял на диван мешок. Добыл длинный стилет в ножнах и передал Аше. – Хорошо?
– Друк. Хо-рао-шо, – старательно повторила женщина, принимая подарок. Глянула на Кортэ и добавила: – Мне надо знать, что вы умеете говорить и петь для богов, пусть и на мертвом языке. Мне не важно понять слова, я выслушаю и посмотрю, сразу скажу: полезно или нет.
– Аше хочет послушать служителей, изгоняющих зло и…
– Все уже на месте, – поморщился Иларио. – Наши, гниды кебши, а еще восторженная шваль с ковриками, что денно и нощно таскается за Абу и ноет о его святости. Цыган, и тех братья добыли. Кого еще ей надо?
– Плясунью хоть одну, вроде Зоэ, – от себя добавил Кортэ.
– Вроде Зоэ? Ага, и парочку ангелов прямиком от Мастера, – разозлился Иларио.
На ходу выпрыгнул из кареты, разобрав смену темпа ударов копыт. Хлопнул дверцей, сочно кого-то выругал. Кортэ не стал поднимать шторку и следить за приятелем, угадывая, что именно его отвлекло. В пухлом брюхе мешка даже после извлечения ножа что-то таинственно поскрипывало и позвякивало. Сын тумана запустил руку в холщовую утробу, хмыкнул и добыл башмаки. Женские, без длинных загнутых носов и иных нелепых украшений, так ценимых знатными доньями, тайно мечтающими затмить саму королеву. Как будто умницу Изабеллу можно превзойти. Кортэ тихонько рассмеялся и мысленно добавил: как будто её, такую кроткую и набожную под настроение, допустимо злить… Аше повертела обувь в руках, приложила подошвой к стопе и решительно замотала головой, отказываясь даже примерять. Пришлось снова шарить в отощавшем брюхе мешка, выуживая добытые предусмотрительным Иларио толстые кожаные подошвы с ремешками: такие носит народ победнее.
Аше отобрала мешок и решительно вытряхнула его весь. Взвизгнула, вцепилась в длинное полотнище шерстяной ткани, узорной, многоцветной, украшенной вышивкой и мелкими деревянными бусинками.
– Хороший друк! – снова похвалила она Иларио, не желая расставаться с добычей.
Нащупала под тканью черный бок ларца – того самого, с договорами кебшей, Кортэ сразу его распознал и поежился. Аше откинула крышку, презрительно фыркнула, рассматривая ленту на невскрытом договоре.
– Наше письмо, украденное и убитое ложью. Я тебе сказала сразу, трусы пишут не кровью, а обманом, – обозлилась маари. Пальцем провела над лентой. – Много ошибок. Мало силы. Тут и тут прорехи. – Она ловко вспорола кончиком ножа нитки в нескольких местах, и завязка рассыпалась лохмотьями. – Вся сила ушла. Хочешь, разорви. Этим думали удержать моего могучего льва? Они глупые!
Маари сама порвала бумагу, глянула на Кортэ, хищно сощурилась и рванула лист снова. Бросила на пол кареты. Повела пальцами над вторым, чуть помрачнела.
– Хорошо, не трогали. Не жгли. Слабое письмо, но позже много добавлено. Не людьми. Пусть лежит. Это будет мое, хорошо?
Кортэ безразлично хмыкнул, и, поскольку маари ждала более отчетливых подтверждений, добыл из кармана обрывок бумаги, оцарапал себе руку и написал второе распоряжение за день: числить собственностью женщины маари листок с договором кебшей, подписанный Вионом, поскольку это важно для изгнания твари.
Библиотекарь распахнул дверцу и, пойманный Кортэ под локоть, впрыгнул в карету на ходу. Передал Аше серебряный кувшинчик, пузатый, плотно заткнутый пробкой, оплетенный добротными кожаными ремешками и снабженный длинной петлей. Женщина кивнула, схватила, осторожно открыла – и опять завизжала… Кортэ ощутил приступ беспричинной злости и нахмурился, крепко подозревая себя в готовности ревновать ящерку ко всем на свете.
– Соль, – восхищалась Аше, слюнявя палец и макая в кувшинчик, облизывая и снова макая. – Много. Хорошо.
– Теперь к склепу, сразу и без остановок, – морщась от собственной категоричности, выговорил Иларио, влепил кулак в переднюю стенку кареты и заорал на кучера. – Эй, ты не сдох? Почему тащимся, как будто патор выделил нам кляч?
– Значит, дело плохо, – глубокомысленно предположил Кортэ.
– Эта дрянь сильна. Все, что мы умеем, бесполезно, – признал Иларио. Виновато ссутулился и снова уставился в пол. – Мы даже дозволили Абу и его людям танцевать это их еретическое, ну, ты знаешь: у них есть особый орден. Посвященные их – вроде плясуний, верят в ветер и кружатся без конца, испрашивая благодать высших сил. В чумном городе, как ты рассказывал, помогло.
– Как же, было дело! Там справился Оллэ, – отчасти согласился Кортэ. – Они разве что чуток помогли, а вот Факундо был хорош, он сделал должное.
– Я на рассвете добыл из подвала кебшей, приволок к склепу. Они как увидели… В общем, не того они желали. Не ту тварь от корней Башни тянули, надеясь заполучить силу.
Аше перестала жадно поглощать соль, старательно уплотнила пробку, повесила кувшинчик на шею, облизнулась в последний раз и дернула сына тумана за руку.
– Пусть говорит, – важно велела женщина. – Камни там темные?
Иларио выслушал перевод, кивнул, выудил из крепления у стенки кувшин с разбавленным вином и вежливо, с поклоном, передал Аше. Пока она пила, подробно рассказал, как меняли цвет камни склепа. Затем женщина потребовала рассказать о поведении ветра, о тучах, о траве, о снах и настроении людей, побывавших близ опасного места. Некоторые вопросы было трудно понять самому Кортэ, иные едва разбирал по переводу Иларио. Ответы он порой не мог дать: на явления, важные для маари, никто не обращал внимания, сочтя их мелочью или случайностью.
– Цветы завяли вчера, – в пятый раз уточнила Аше. – Столько локтей от камня?
Она растопырила руку и махнула дважды. Иларио начал отвечать, радуясь тому, что хотя бы эта «мелочь» ему известна точно. Сам заинтересовался, опросил людей, проверил дважды. Сначала, еще в первый день, сник мох в стыках камней. Затем рыжий, как самородное золото, лишайник утратил яркость, будто оказался подделкой… Наконец, вчера до заката облетели мелкие пушистые шарики семян, ранней осенью украшающие всякую жухлую кочку. Утром роса на луг не легла, туман обошел холм стороной, а трава сделалась ломкой и серой. И не на пять локтей, увы… Последний раз, когда сам Иларио видел склеп, круг седины расплылся локтей на двадцать.
Аше слушала внимательно, и лицо её становилось все спокойнее и сосредоточеннее. Разобрав сравнение с сединой, женщина, с ногами забравшись на подушки, откупорила кувшинчик и снова принялась лизать соль. Почему-то именно это желание отведать вкусного – будто напоследок – царапнуло душу Кортэ коготком большого страха.
– Аше, ты должна рассказать мне все, – строго велел сын тумана.
– Ты будешь сидеть в доме, – женщина жестом обвела подушки кареты. – Ты не выйдешь. Простое дело, быстрое.
– Повторяю: поживи год в городе, и тогда ври, – разозлился сын тумана. – Сейчас я прикажу Иларио, и он отвезет тебя к Абу. Сиди в четырех стенах. Я сам справлюсь. Простое дело, быстрое.
Аше молча доела соль – сыну тумана в голову не приходило прежде, что человек может с удовольствием вкушать её без иной пищи. Но спорить и запрещать казалось глупым: разве сейчас это – важно? Женщина устроила опустевший кувшинчик в ладонях Иларио, примерилась и ножом и разрезала себе руку, проследила, как кровь стекает в емкость. Выждала, зажала рану пальцем. Покосилась на Кортэ, прочла в его взгляде готовность исполнить угрозу и отослать куда угодно – но подальше от беды.