– Я был дурным учителем и смог вырастить лишь двух учеников, которыми горжусь. Ноттэ – он взял у меня лучшее, а затем так упрямо и настойчиво отказался от прочего, что мы разругались. Абу… – нэрриха улыбнулся грустно и даже горько. – Абу получил то, что пожелал. Он обманул меня, избежав и ссоры, и навязываемых мною лишних знаний. Я пытался сделать его воином, я давал ему понимание трав, чтобы он мог постепенно перекроить свое нескладное тело, предпочитающее жиреть и отдыхать, пока рассудок трудится. О, упрямый безумец был лучшим из учеников, он смог втереться в доверие и заставил меня делать то, что было важно ему. Лезть в вашу войну, выходить на бой против детей ветра и отказывать в защите ему самому, Аше и даже вам, королева. Он управлял мною, а я позволял ему плести интриги и забавлялся тем, как он ловок и как сам я смешон… иногда. И вот я доигрался. – Оллэ бледно улыбнулся. – Ноттэ вернулся в мир, но произошло это весьма далеко отсюда, и пребывает он в каком-то ином виде, к тому же не моими стараниями сбылось долгожданное. Даже новость я узнал не от родного ветра, а лишь из привета, присланного сыном заката, он по-прежнему умеет быть вежливым… Кортэ, не задумываясь, перекроил под себя законы мироздания и продолжает уродовать их, незыблемые, отчаянно выдирая то, что полагает важным, за что готов платить любую цену. А я сижу и чувствую себя опустошенным.
Оллэ склонился над Абу, закрыл лицо руками и замолчал. Королева из вежливости тоже помолчала. Но быстро устала от затянувшейся паузы, прокашлялась и возобновила разговор, желая решить важное для себя дело.
– Я приказала найти вас, чтобы прекратить это безумие, – она указала рукой в сторону Кортэ, по прежнему обнимающего маари и норовящего сломать ей все ребра.
– Не вмешивайтесь, лучше сами покиньте шатер, – распорядился Оллэ. Снова подхватил тело Абу, укутал в плащ и пошел прочь. – Вряд ли можно наверняка знать, где заканчивается безумие и начинается наитие. Где упрямство отделяется от упорства? Право, мне самому интересно.
Изабелла еще раз осмотрела поле, отметила: Бертран в сопровождении Черного принца едет к холму, где его ждет патор. За спиной Факундо стоят проигравшие, и они уже готовы обсудить и принять условия неизбежного мира. Рассвет, который должен был дать начало битве, пропитан по самый горизонт темной кровью ночного сражения. Он зреет утомленный, траурно-мрачный. Рясы багряных запятнаны так основательно, что отмаливать и даже попросту отстирывать победу им придется весьма долго.
Слуги вынесли наружу походное кресло, королева покинула шатер, села и закуталась в шаль. С долей раздражения проследила, как Адела садится рядом прямо в траву, как она бережно и ловко держит на руках наследника, агукает, улыбается и нянчит малыша. Не особенно общительный и весьма крикливый мальчик тянется к южанке, смеется, охотно пьет и играет.
– Меня выставили из моего же шатра, – посетовала Изабелла, ни к кому не обращаясь.
– Свежий воздух вам полезен, – утешила Адела. – Позволю заподозрить, у мальчика была не лучшая кормилица. Если вам угодно, я займусь выбором пищи, времени отдыха и игр.
– Может, и угодно. Ты почтительна и не склонна спорить, – буркнула Изабелла, не зная в точности, жалуется или хвалит. Резко обернулась и глянула в лицо той, кого вовсе не желала видеть женой племянника Бертрана. – Хочешь крутить двором и управлять мною?
– Там, где я родилась, не принято так далеко распространять женское влияние, – вздохнула Адела. – Мы, как вы изволили сказать, крутим и управляем, если таковое нам по силам, лишь своими детьми, и то в старости. Уважение к матери значимо у меня на родине. Увы, матушка эмира не благоволила Абу. Нашу маму отец ввел в дом, когда бабушка была в отъезде. – Южанка помолчала, удобнее усадила на коленях наследника рода Траста. – Бабушка умерла полгода назад. Абу мог бы теперь стать наследником, отец его по-своему любит… любил.
Адела старательно сморгнула несколько слезинок, не позволяя себе ярких проявлений душевной боли. Королева хмыкнула, отвернулась и потребовала распорядиться относительно завтрака. В шатре творилось невесть что, там сопели и вздыхали, но никак не от горя. Любопытство и отвращение сложно мешались в сознании королевы, пока что уравновешивали друг друга и позволяли сидеть, ждать завтрак и исполнять просьбу Оллэ, слишком уж похожую на приказ: не смотреть и не вмешиваться в непотребство.
Копье маари лежало совсем рядом, в кольце тусклой травы, все заметнее отличающейся от прочей: словно её выкрасили темной краской, да еще и тени прочертили тушью резко, прямо-таки до ненатуральности. Слуги побаивались лишний раз наступить на измененную траву, предпочитая ходить от шатра и к нему по следу пепла, оставленному при движении огненного шара. Копье лежало довольно далеко от следа и выглядело старым, каменья не блестели, по древку вроде бы плелась паутина. Широкое лезвие тронула ржавчина.
– Подай мне эту штуку, – приказала Изабелла. Заметила колебание южанки и упрямо прищурилась: – Исполняй!
– Нельзя брать! – громко остерег знакомый голос. – Плохо. Там лежит вреда нет, там – змея вещь, змея след. Надо обжигать, надо ждать. Много-много ждать!
Королева старательно зажмурилась и заткнула уши.
Голос не мог существовать в мире живых, он почудился… и все же это к лучшему: безумие иной раз желанно. Ушедшая маари сообщит еще много важного. Конечно, голос – совсем не то же самое, что ящерка Аше, единственное существо, которое Изабелла иногда позволяла себе считать не слугой и не вассалом – а подругой… Руку королевы бесцеремонно отодрали от уха.
– Мой лев вернулся!
Теперь Изабелла не только слышала, но и видела маари. Живую. Аше смешно подпрыгивала от значительности события, от его огромности, от желания кричать во весь голос то, что важнее любых иных слов.
– Мой лев! Он пришел. Он сильный. Он сделал так, я не просила, так слишком много. Никто не делал, никто не мог. Все жадные. Все хотят себе, берут. Он отдал. Он мой лев. Собственный!
Изабелла попробовала сохранить на лице подобающее королеве выражение, не смогла, смахнула слезинку и рассмеялась. Поймала маари за руку, потянула к себе, обняла, надеясь хоть так окончательно поверить: Аше дышит, её сердце стучит как сумасшедшее – еще бы, от радости. Ворох косичек пахнет паленым, одежда грязна и изодрана, на спине – Изабелла проверила – грубый шрам на месте недавней раны. Лицо бледное, оно в ничтожный срок осунулось и стало каким-то серым, словно Аше иссохла в пустыне без пищи и воды. Щёки запали, губы треснули до крови в нескольких местах, глаза лихорадочно блестят и кажутся еще огромнее. Узор татуировки, прежде черный с красным и золотом, вьющийся от уголков глаз к вискам, изменился: он теперь тоньше, сложнее, в черном проявилось несколько оттенков, а золотой сменился на огненно-рыжий. Да и волосы посветлели, отдают медью. Королева нахмурилась, насчитав слишком уж много перемен, невозможных и непонятных. Все это требовало пояснений, и дон Кортэ мог бы их предоставить. Пришлось обернуться и найти взглядом нэрриха… Чтобы снова исключительно не по-королевски охнуть и всплеснуть руками.
Ни один ожог не пропал с тела сына тумана, хотя, глядя на ожившую Аше, королева предполагала, что увидит Кортэ совершенно здоровым. Но волдыри надулись даже там, где их прежде не было, многие лопнули и повторно налились, на щеке обозначилась крупная язва, глаза гноились двумя щелями опухших век, лишенных ресниц. Не уцелел ни единый волосок на груди и руках, сгорели даже брови. В уголках век наметился сплошной опухолью черный узор свежей татуировки… точнее, сложного фигурного ожога, как предположила недоумевающая королева. Узор напоминал тот, что украшал – или уродовал, все зависит от вкуса и воззрений – лицо Аше. Насколько велико сходство рисунков, понять не удавалось: кожа нэрриха частично облезла и даже смотреть на Кортэ было неприятно, почти больно. К тому же плотное тело высохло, делая нынешнего нэрриха лишь тенью прежнего массивного бойца.
– Кожа и кости, – ужаснулась королева.
– Да уж, жрать и жрать, в три горла, – хрипло посоветовал самому себе сын тумана. Он с размаху сел на только что расстеленный слугами ковер у ног королевы, удобно облокотился спиной на ножку кресла. – Как же тут хорошо! Если сидр уже несут.
– Несут, – пообещала Адела, сорвалась и убежала распоряжаться.
– Меняю сидр на сведения, – королева попробовала полушутливо торговаться, придавая лицу должное выражение, но сразу же открыв веер, позволяющий ей незаметно для прочих – глупо улыбаться, глядя на заботливую Аше. Маари уже добыла для своего льва плащ и воду, а теперь суетливо укладывала подушки под его больную воспаленную спину. – Могу я рассчитывать на правду?
– Правда стоит так дорого, что даже я не надеюсь обзавестись порцией, – Кортэ закашлялся усталым смехом. – Черт его знает, что приключилось… Хотя ему-то откуда б выведать? Мастер, пожалуй, знает. Молитесь и обрящете. Он по, слухам щедр, хотя милостынькой не брезгует. Тот еще мудрюк, вроде Оллэ.
– Показная ересь – фальшивая монета тех, кто не знает ответа… или не желает знать, – разочарованно определила королева. – Хорошо, торгуйтесь вы.
– Титул графа, – Кортэ поймал жену за волосы и усадил рядом, обнимая и прижимая к себе. – И владения. Я хочу права на всю пустыню, населенную народом маари. Я знаю, пока что она не входит в состав Эндэры и значит, вам ничуть не накладно подарить её. Но также я знаю иное: вы кротки, набожны и миролюбивы настолько, что уж наверняка в ближайшие полвека прихватите земли к югу от заселенных и хорошо обороняемых портов Риаффы. Отдайте мне клок шкуры неубитого вами зверя – новую провинцию… скажем, я дам ей название Маара, иное-умное мне в горелую голову не влезло. По рукам? И я ка-ак возьмусь отбалтывать язык, так уж и не уймусь.
– Нэрриха не могут владеть…
– Так то – нэрриха, – насмешливо протянул Кортэ. – У нас с Аше теперь на двоих одна жизнь, она объяснила, я доволен. Погуляю чуток в столице, прижму к ногтю говнюка Иларио, выясню, сколько успел извести моего золотишка и на что именно. Дождусь Ноттэ, потолкую с Оллэ, разберусь, как там Альба, то да се… А после уйду в пески. – Кортэ прищурился весьма решительно. – Видите ли, королева, торговаться со мной не следует. Я все равно получу клок, запрошенный у вас сегодня и пока что по-хорошему. Цена и способ не имеют значения… Надеюсь, вы не относите меня к добрякам-губошлепам? Маари будут жить спокойно. Это важно для Аше, это важно для всех нэрриха, это важно для мира в целом и это будет так, как я, черт возьми, решил. Я сгинул отсель, когда дохлый Поу утянул меня адски глубоко. Там, за краем, я впервые оставался в сознании и при своей памяти. Успел мельком заметить миры, доставшиеся целиком ублюдкам вроде Поу. Они сгнили наподобие червивых яблок, королева. Они лишены полноты сияния света единого. Тварь их выжирает изнутри, омертвляет и ползет дальше, оставив позади сплошное дерьмо… Хотя бывает и так, что вам, людям, нравится сидеть по уши в дерьме, там тепло и вдобавок своей вони не слыхать.