— Я охотно выступлю как представитель Бойтена, но только под польским флагом, — выпалил он одним духом.
— Это исключено! Выступить вы сможете только под немецким флагом или…
— Половина населения Бытома — поляки, — перебил собеседника Станислав. — И я могу лишь от их имени…
У толстяка даже шея вздулась.
— Я уже сказал — исключено! Согласны выступать в немецкой команде? Пожалуйста, ждем. И не пытайтесь чего-либо добиваться. Не в наших интересах усиливать польскую команду на Олимпийских играх в Берлине. Пусть Польша сама о себе беспокоится. Итак… да или нет? Как понимать это молчание? Нужно, время на раздумья? Хорошо, три дня. Явитесь ко мне в отдел. Отсутствие ответа будет расценено как отказ. — Немец допил пиво, встал, бросил на стол несколько мелких монет и, пропуская вперед Станислава, направился к выходу. — Надеюсь, что вы самостоятельно взвесите мое предложение, не прибегая ни к чьим советам, — добавил он, открывая дверцу автомобиля.
Станислав промолчал. Он был поглощен своими мыслями и даже, не заметил, как уехала машина. Вдруг его осенило, что встреча с нацистским сановником знаменует для него конец беспечной безвестности. Он был выделен из массы оказанным ему вниманием, и возврата назад нет. Отныне за любой свой поступок он мог ожидать наказания или награды. Безразличие властей — привилегия незамеченных. Вот так. Но награды ему не нужны.
Теперь оставалось только предугадывать, каковы будут наказания. С какой стороны нанесут первый удар? А что удар последует, не было ни малейших сомнений. Из освещенных окон ресторана полились звуки ночного оркестра. Альтенберг с облегчением нащупал за пазухой ракетку, так как испугался, что забыл ее в этом заведении для избранных. Она была куплена недавно на скопленные с трудом деньги, не хватало еще так по-глупому с ней расстаться. Ведь он ни за что на свете не вернулся бы в ресторан.
Развитие событии не заставило себя ждать. Вернувшись однажды вечером домой, он застал мать у корыта. На плите в оцинкованной выварке кипятилось грязное белье. Клубы пара заполняли сумрачную комнату. Ничего еще не подозревая, с веселой улыбкой он бросил на стол пакетик любимых Касиных конфет, шутливо дернул сестру за ухо и, обняв мать одной рукой за талию, слегка оттащил ее от корыта.
— Что это ты вдруг взялась за стирку?
Мать вынула руки из корыта, отерла мыльную пену и расплакалась.
— Что такое? Что случилось?
— Маму уволили с работы, — сказала Кася.
Трудно было доискаться причины этого внезапного решения хозяина. Ничего он не объяснил, просто сказал, чтобы больше не приходила и что на ее место взят другой человек. Поначалу они решили, что это какая-то случайность, но через несколько дней с этим же столкнулся и Станислав. Как-то утром он вдруг узнал от своего мастера, что уволен. Ешонек отвел его в контору, и там Альтенберг услышал то же самое от служащего, который выписал ему справку об увольнении. Станислав не узнавал мастера. Они всегда были в добрых отношениях, и немец никогда не скрывал своего расположения к нему. Теперь же он стоял молча, избегая взгляда опешившего, потерянного Станислава, а когда служащий, вручая справку, сказал, что, по его мнению, Альтенберг и так слишком долго здесь работал, Ешонек добавил, заикаясь от волнения:
— Тут нет работы… для таких, как ты. Убирайся отсюда. Лучше всего в Польшу… Пусть тебя свои кормят.
Станислав закусил губы, круто повернулся и вышел. Мастер энергичным шагом последовал за ним. Догнал на лестнице и придержал за плечо.
— Не сердись, Сташек. Я иначе не мог. Это все стукачи. Право, не мог. Но ты сам заварил кашу. Ведь я предупреждал. Говорил, что Польша тебя погубит. Говорил, верно?
Станислав стряхнул с плеча руку Ешонека, сбежал вниз по лестнице. Он был удручен, обижен на мастера и, несмотря на его оправдания, не мог простить того, что тот сказал в конторе. «Такой порядочный старик, такой порядочный старик, — повторял он мысленно. — Вот до чего довели порядочного старика». Бредя по улицам домой, он машинально читал намалеванные на стенах лозунги: «Германия для немцев!», «Поляки, трепещите перед нашим фюрером!» Ему казалось, что даже буквы кричат пискливыми голосами осатаневших сопляков из гитлерюгенда. Пожалуй никогда еще с такой остротой, как сегодня, не испытывал он привязанности к здешним краям, к своей шахте. И шагал, не оглядываясь, словно из опасения, что при виде копров, куда не было возврата, тоска сдавит горло железной хваткой.
Потом были перестановки в харцерском руководстве, вызванные продолжающейся репатриацией в Польшу. В результате этих передвижений Дукель возглавил отряд, а Станислав принял от него дружину. В других условиях он радовался бы этому росту, и синий аксельбант вожатого стал бы для него предметом гордости. Но недавние события лишили его способности радоваться чему-либо. Неожиданное повышение он воспринял как возложенную на него трудную обязанность, а синий аксельбант рассматривал как роковой амулет, который еще пуще осложнит ему жизнь. Но во время скромного торжества в связи с его назначением все же случилось нечто такое, что глубоко тронуло Станислава. Когда в зале польской гимназии затопили камин и дружина вместе с горсткой гостей стала полукругом, чтобы выслушать приказ, и в благоговейной тишине по сосредоточенным лицам заскользили блики огня, а в воздухе пахнуло горящей смолой, внезапно послышалась тяжелая поступь и вошли трое солдат вермахта. Начальник, держа перед собой текст приказа, оглянулся, заметил входящих и спросил по-немецки, не ошиблись ли они адресом, поскольку казармы находятся на другом конце города. Солдаты вместо ответа щелкнули каблуками, как по команде отдали честь и вдруг приветствовали собравшихся харцерским «Бодрствуй!» Полукруг расступился, отблеск пламени пал на лица солдат, и тут Станислав узнал своих харцеров — Гурбаля, незаменимого партнера на футбольном поле, и еще двоих. Их недавно призвали в вермахт для прохождения срочной службы. Теперь и начальник понял свою ошибку. Подошел к ним со смущенной улыбкой. Полукруг рассыпался окончательно, ребята обступили прибывших. Гурбаль заключил в объятия Станислава.
— Видишь, мы даже там узнали, что ты получаешь повышение, и добились увольнительных, чтобы попасть на торжество. В жизни столько не врали, чтобы получить их.
Да, это было очень мило с их стороны. Станислав обнял ребят в грубых суконных мундирах. А увидав у них на груди харцерские эмблемы — кресты и лилии — был растроган почти до слез.
— Это для меня огромный сюрприз, — воскликнул он. — Прямо-таки великолепный сюрприз.
Между тем Гурбаль, поздоровавшись со Станиславом, кивнул своим спутникам и, словно спохватившись, что нарушил субординацию, вытянулся по команде «смирно» перед начальником.
— Старший харцер Гурбаль рапортует о прибытии трех польских харцеров, откомандированных из вермахта на харцерский сбор, — браво отчеканил он.
Несмотря на серьезные мины докладывающего и начальника, принимавшего этот необычный рапорт, все разразились смехом. Далее торжество пошло своим обычным чередом. Только присутствие трех немецких солдат, распевавших вместе со всеми «Не бросим мы земли исконной…», вопреки всей очевидности этого факта казалось чем-то неправдоподобным.
Однако следующий день принес гораздо менее приятный сюрприз.
Утром к дому Альтенбергов подъехала двухколесная тележка. Раздался стук в дверь, и вошел герр Курц с двумя грузчиками. Он с погасшей сигарой в зубах, те двое — с брезентовыми лямками через плечо. Явились они раньше условленного часа, что вызвало в доме небольшой переполох. Мать бросилась к старому буфету и начала торопливо освобождать его. Станислав и Кася поспешили ей на помощь. Они снимали с полок тарелки, чашки, кружки, кастрюли, стеклянные банки, кухонную утварь — вещи необходимые и бесполезные, но словно бы прижившиеся в бездонных недрах этой дубовой громадины, — второпях рассовывая их где попало. Немец наблюдал за этой лихорадочной сценой немного опешивший и словно бы сконфуженный.
— Ну и как, фрау Альтенберг, — заговорил он, когда мать, уже не находя места для посуды, остановилась в растерянности, — все еще не хотите внять моему совету?
— Вы не первый мне советуете, — сухо возразила Вероника. — Лучше иметь собственное мнение.
Грузчики с лямками стояли у стены, в молчаливом ожидании изучая резные карнизы и колонки наполовину опорожненного буфета, а герр Курц несколько нервным движением достал спичечный коробок и долго в нем копался, пока не счел, что в данный момент курить неудобно, закрыл его и снова сунул в карман.
— Собственное мнение… Я знаю, какое у вас собственное мнение. Вы все еще надеетесь, что Бойтен отойдет к Польше. Что вы возьмете упорством этих немцев. Но Польша никогда сюда не вернется, фрау Альтенберг. Здесь великая Германия, и для поляков нет места. Я говорю от чистого сердца, а не потому, что вас выгоняю. Польша за границей, и туда вы должны ехать. Ради собственного блага и блага всего вашего семейства.
Станиславу кровь ударила в голову. С языка уже готов был сорваться резкий ответ, но Вероника опередила сына.
— Герр Курц… Я вам продала буфет за деньги, не за советы.
Немец с важным видом потянулся за кошельком, небрежно отсчитал причитающуюся ей сумму и, найдя свободное местечко на столе, загроможденном кастрюлями, положил отсчитанные банкноты.
— Немцы не любят быть должниками, — сказал он. — Но я всегда буду чувствовать себя в долгу перед вашим супругом.
Мать удивленно вскинула брови.
— Перед моим супругом? Почему?
— Ибо я, уважаемая, как немец, считаю неправильным, что вас лишили пенсии. Ваш муж отдал жизнь за кайзера Вильгельма, и Германия обязана платить вам до конца жизни. Как видите, у меня тоже есть собственное мнение. И я никогда его не изменю. Говорю это при свидетелях, вот они стоят, — он показал на молчаливых грузчиков. — Ваш муж был порядочный человек и хороший ремесленник. Если бы жил… о, напрасно я о нем вспомнил. Еще расплачетесь. Но скажу о другом… Кое-кто, фрау Альтенберг, на меня в претензии из-за вашей дочери