— А кто издал такое распоряжение?
— Обер-президент Вагнер. Скверно, — Дукель озабоченно потер лоб. — Тут дело даже не в вымпелах национальной расцветки… Это распоряжение открывает перед ними все двери. Полиция, гестапо… Могут входить теперь куда угодно. В любые помещения спортивных, молодежных, культурных и прочих польских организаций. Есть основания. Могут, когда им заблагорассудится, проверить, нет ли там орла или чего-либо подобного. Вот, как сейчас… — Он показал на строения лагеря, где происходил обыск. — Погоди, кажется, уже закончили.
Действительно, из-за ольшаника донесся треск мотоциклов. Поляна вдруг загудела, как пчелиный улей. Самые смелые вскочили и бросились со всех ног к опушке. Станислав побежал следом за ними. Спрятавшись среди деревьев, харцеры наблюдали за отъезжающими мотоциклами… Над проселком, по которому он сюда добирался, поползла туча пыли. Вдоль опушки пронесся боевой клич. Наиболее расхрабрившиеся мальчишки принялись даже швыряться комьями земли, но Дукель призвал их к порядку. Чтобы отвлечь внимание своих подопечных от неприятного визита, он запел:
Шагаем мы полем и лесом,
И с песней нам легче идти…[4]
Мальчишки дружно подхватили тоненькими голосами, как бы бросая вызов всем тем, кто отнимает у них право на свободный выбор родины. С песней они направились в лагерь. Навстречу им быстрым шагом приближался молодой человек, который предостерег Станислава у калитки лагеря. Он торопился сообщить, что полиция убралась. Был взволнован своей миссией и тем, что здесь произошло.
— Уехали. Злые как черти. Искали якобы бело-красные вымпелы и портреты маршала Рыдз-Смиглого.
— Ну, вымпелы они могли бы найти, — сказал Дукель. — А портретов действительно нет. Ах, вы не знакомы, — обратился он к Станиславу. — Это пан Хорак. Всегда приходит на наши костры. Живет здесь поблизости на даче. Ботаник. Собирает разные травы.
— Лекарственные, — уточнил Хорак.
— Я уговариваю его вступить в твою дружину. Все еще не решается. Сегодняшний визит этих господ с мотоциклами окончательно отобьет охоту.
Собиратель лекарственных трав возмущенно запротестовал:
— Почему? Я тоже поляк, и этот обыск для меня почти как личная обида. Он может послужить лишь стимулом…
Станислав горько усмехнулся:
— Если только такого стимула вам не хватает…
Они подходили к дому. Ребятишки распевали: «…Их радостная песня звучит среди лесов…» У порога стоял комендант лагеря.
— Пожалуйста, не ведите сюда детей! Ни в коем случае! — закричал он издали. Альтенберг и Дукель поняли, в чем дело. Следовало сначала застелить развороченные полицией постели. Вид, который являла собой спальня после обыска, мог произвести на детей весьма тяжелое впечатление. Ведь они не заслуживали, чтобы стражи порядка учиняли в их спальне разгром. Дукель и Альтенберг простились с Хораком и, оставив детей во дворе, прошли в помещение. Две женщины уже наводили в спальне порядок. Станислав увлек друга в пустую канцелярию. Только сейчас Дукель сообразил, что Альтенберг приехал сообщить ему нечто важное.
— Что-нибудь случилось? Откуда ты взялся?
— Из Катовиц.
— Как это из Катовиц?
— Неважно. Я был там вчера, играл за городскую команду. Даже забил гол.
— Поздравляю.
— Не в этом суть. Кажется, я влип. Местное радио сообщило об этом матче. Назвали мою фамилию. А я не имел права там быть.
— Ты нелегально перешел границу?
— Да, нелегально.
— И ты уверен, что была названа твоя фамилия?
— Сам слышал.
Дукель поморщился от досады.
— Черт побери! Тебя вызывали в полицию?
— Еще нет. Это было в утреннем выпуске последних известий. Как только услышал, уехал из дома.
Станислав поделился своими опасениями, как бы полиция не использовала его самовольный переход границы, а также рассказал о том, что не застал в гостинице начальника, у которого хотел получить совет, и теперь не знает толком, как оправдываться. Дукель его немного успокоил. Слишком мелкий повод для раздувания политического скандала. Если гестапо будет разгонять организацию польских харцеров в Германии, то вовсе не потому, что некий Альтенберг нарушил государственную границу. Но относительно сообщения катовицкого радио, если только оно до них дошло, придется объясниться.
— Ты должен отпираться, — сказал Дукель. — Не был там. Альтенберг?.. Не знаю. Забил гол?.. Возможно, но такого не знаю. Лучшего ничего не придумаешь.
— Знаю, но как же врать в глаза? Честно говоря, не умею.
— А ты предпочел бы признаться? И обещать, что больше не будешь? Такое сойдет в школе. Полиция не занимается отпущением грехов. Раскаянье для них повод надеть наручники. Прибереги это для другого случая. Ты не совершил преступления.
— Знаю. Но ведь ты сам меня учил: харцер говорит только правду, — горько усмехнулся Станислав. Дукель возмущенно замахал руками.
— Ладно, ладно. Скажешь это в полицайпрезидиуме. Скорей тебе поверят.
Альтенберг решил не мешкая возвращаться в город, но Дукель пригласил его отобедать. Они сели за один стол со все еще взбудораженными событиями дня ребятами, которые громко обсуждали, имеет ли право полиция арестовать харцера за хранение польского вымпела и стригут ли в тюрьме под машинку. Пришлось в конце концов запретить разговоры на эти темы, поскольку разыгравшаяся детская фантазия рисовала все более чудовищные картины. В конце обеда из леса послышалось пение. Ухо Станислава уловило отдельные слова и знакомую мелодию. Ребята встревоженно заерзали. Комендант распек их за неподобающее поведение за столом, однако сам то и дело косился в сторону леса. «Поскачем, поскачем на восток…» — доносились зловещие слова. Припев утонул в невероятном грохоте литавр, барабанов и фанфар.
— Это ничего, — сказал Дукель, желая успокоить ребят, а заодно и Станислава. — Это нас не касается. Просто начался послеобеденный мертвый час в лагере харцерок.
Станислав не сразу уловил взаимозависимость этих антитез.
— Что общего, черт побери, может иметь мертвый час с этим шумом?
— Скорее шум с мертвым часом… Не знаю, — ответил Дукель. — Спроси этих гитлеровцев. Они нарочно разбили свои палатки рядом с нашими харцерками. Устраивают им такие концерты два раза в сутки. После обеда и перед рассветом. Это порядочно отсюда, но ночью кажется, что шумят под самыми окнами. К счастью, дети спят крепко.
Когда Станислав покидал харцерский лагерь, к нему почему-то прицепилась последняя фраза Дукеля. — «…Дети спят крепко… дети спят крепко…» — как маньяк мысленно повторял он, точно у этих слов был еще некий подспудный смысл. И старался от них отделаться.
Между тем соседи из гитлерюгенда по-прежнему трубили, яростно выбивали барабанную дробь, надрывали изо всей силы глотки, горланя свое зловещее: «Поскачем, поскачем на восток…» Станислав попытался представить, что испытывают сейчас осажденные ими девушки. Очевидно, они были невероятно стойкие и смелые, если до сих пор не задали стрекача и не свернули лагерь. Разумеется, их пребывание здесь трудно было бы назвать отдыхом. Они должны были чувствовать себя как колдуньи, которым грозил костер инквизиции. Кася собиралась в такой же лагерь. И хотя он придерживался мнения, что за сохранение польского духа на этих землях женщины обязаны бороться наравне с мужчинами, все же лелеял тайную надежду, что герр Курц не согласится отпустить ее с работы. Его дело — рисковать, лезть на рожон, а сестра… Нет, сестра пусть будет хоть немножечко счастлива. Поэтому-то и не одобрял он ее желания поехать в харцерский лагерь. Неизвестно ведь, что этим гитлеровцам взбредет в голову.
Когда вечером Станислав вернулся домой, Кася чистила картошку на ужин. При его появлении она порывисто вскочила. Очистки посыпались с передника в стоящий возле ног чугун.
— Был шуцман, — сказала она. — Оставил повестку, тебя вызывают в полицайпрезидиум. Сташек, они могут тебя арестовать?
— Не знаю. Пожалуй, нет.
— Я так напугалась, когда увидела эту бумажку. А может, тебе лучше уехать в Польшу? Тут такое творится…
Нежность, которую он испытывал к сестре, мгновенно сменилась возмущением. Он не выносил подобных предложений.
— Что ты болтаешь? Что творится?
— Всякое. Сегодня в конце работы на меня набросились четыре активистки Союза немецких девушек. Приперли к прилавку и давай кричать, что я сестра предателя, что катовицкая радиостанция расхваливала тебя как польского националиста… Видимо, все из-за того матча.
— Союз немецких девушек? Бесятся, гитлеровское отродье!
— Теперь все немцы бешеные, Сташек. Раньше такими не были. Мы с мамой могли бы остаться, а ты… Мы бы за тебя не так беспокоились. Мама не обидится, если ты уедешь отсюда…
— Вы вдвоем это придумали, — произнес он хмуро. — Придумали, только о себе заботясь, а не обо мне. А я отсюда — ни шагу. Разве что заберут силой.
Утром Станислав явился в полицайпрезидиум. Довольно долго пришлось дожидаться в сумрачном коридоре. Бритоголовые арестанты в наручниках, конвоиры, приглушенный шепот вызванных, как и он, людей, которые нервно курили сигарету за сигаретой и торопливо гасили их, прежде чем войти в кабинет следователя. Наконец приоткрылась дверь комнаты, в которую он был вызван. В образовавшейся щели едва виднелось лицо человека, выкрикнувшего его фамилию. Станислав вошел уверенным шагом, не обнаруживая нервозности, отдал повестку и замер в ожидании. Полицейский чиновник, лет двадцати пяти, с надутой физиономией и неестественно блестящими глазами, бережно расправил бланк на столе и показал Станиславу на стул.
— Надеюсь, вы догадываетесь, по какому вопросу вызваны?
Станислав отрицательно покачал головой. Чиновник недовольно прищурился.
— Это плохо. У меня здесь характеристика… Скаут, открытый, искренний, правдивый… Я был убежден, что мы сразу найдем общий язык. А вы меня огорчаете. Вы не можете не знать, почему вас сюда вызвали. Мы никого не преследуем без повода. И каждый должен знать причину этого… приглашения. Итак, скаж