— Мразь… — сказал Станислав. — Если бы я знал, что ты такая мразь…
Клюта молча проглотил оскорбление. Подождал, пока Станислав займет место в машине, затем сам сел слева от него. Справа поместился один из гестаповцев. «Мерседес» тронулся. Прежде чем выехать на асфальт, некоторое время тряслись по ухабистому проселку.
— Я думал, что уже не разыщу тебя, — внезапно заговорил Клюта. — Забился в страшную нору. К счастью, мне удалось напасть на твой след.
— На несчастье, мразь этакая… — снова выругался Станислав, но Клюта и на этот раз не повел бровью.
— Обижаешь меня, — сказал он, понизив голос. — Но я тебя понимаю. Знаю, чем всегда была для тебя Польша и мундир польского харцера. Если бы ты знал, сколько я для тебя сделал… Для тебя, Сташек, — Клюта взглянул на сидевшего рядом гестаповца и заговорил еще тише, — и для всей нашей дружины… А теперь отыскал тебя и, помяни мое слово… будешь еще меня благодарить.
Станиславу захотелось кое-что сказать насчет этой «нашей» дружины и якобы причитающейся Клюте благодарности, но сдержался. Двое гестаповцев в машине, не считая водителя, плюс один гитлеровец при полном параде — все-таки многовато, чтобы позволить себе беззаботно высказывать вслух свое личное мнение.
Клюта не унимался:
— Ты допустил огромную ошибку, уклоняясь от службы в армии. Непростительную ошибку. Может, ты даже не отдаешь себе отчета в собственных действиях… Это же квалифицируется как дезертирство в военное время. Знаешь ли ты, чем это пахнет? Сташек, я не собираюсь тебя запугивать. Хочу только, чтобы ты знал, что я для тебя во имя нашей дружбы… Я не бросаю друзей в беде. И не бойся. Все уладится. Впрочем, я все уже уладил. Ты еще удостоишься чести служить в армии фюрера. А Польши уже нет. Тебе не придется воевать с поляками. Теперь надо всыпать французам. Вот зловредный народ. Не мешает сделать им небольшое кровопускание. И я скоро пойду в армию. Может, встретимся на фронте. Или в Париже… Было бы неплохо, Сташек, верно?
Станислав поглядывал на него искоса, мрачно.
— Давно служишь в гестапо?
Клюта снова бросил взгляд на гестаповцев. Они сидели как манекены, будто их и не было. Вероятно, так было предусмотрено сценарием. Слушали, прикидываясь, что ничего не слышат.
— Я не из гестапо, — сказал Клюта. — Я только выполняю свой гражданский долг.
— А в гитлерюгенде давно?
— Семь лет, — оживился Клюта, довольный тем, что за такое долгое время никому не удалось его раскусить. — Почти с момента вступления в нашу дружину.
— Вступил по заданию?
— Нет. По собственному желанию. Мне очень хотелось попасть в эту дружину. Там было действительно интересно. Но я быстро понял, к чему меня призывает мой долг, и вступил в гитлерюгенд. Не смотри на меня так, ведь кто-нибудь другой на моем месте… Сташек, я, право, не знаю, что бы было. Помнишь историю с чешскими детьми и немецким учителем? Ты сболтнул и удрал. И хорошо, что удрал, но не думай, что меня об этом не спрашивали. Случилось с тобой что-нибудь после этого? Сам знаешь, что ничего. А твой переход через границу… Забиваешь в Польше гол, а потом утверждаешь, что вовсе там не был. И что сказать полиции, если из самих Катовиц передают по радио твою фамилию? Представляешь ли ты, как я тогда выкручивался? Нет, я не говорю, что лгал, — он снова покосился на гестаповцев. — Говорил, как было. Но ведь об одном и том же можно говорить по-разному. И волос не упал с твоей головы, Сташек. И не упадет… Рад тебя видеть. Я сам вызвался поехать за тобой. Разве кто-то другой в подобной ситуации пожелал бы показаться тебе на глаза? Но перед тобой я чист и ни в чем упрекнуть себя не могу. А как я ценю тебя. Мировой вожатый, мировой спортсмен… И благодаря мне у нас тебя тоже ценят.
— Понимаю, — сказал Сташек. — Мразь добросердечная.
На сей раз Клюта запротестовал.
— Пожалуйста, не называй меня так. Я не заслужил… И скажу больше. Из-за нашей дружины я порой терял покой и сон. Всегда мечтал о том, чтобы мы все вместе перешли в гитлерюгенд. Это был бы наилучший выход. Такие ребята, как наши… И не было бы обысков, арестов и прочего… Я надеялся, Сташек, договориться с тобой об этом. Только не хватало смелости. Я не знал, как тебе объяснить, как подойти к тебе. Ты ведь слепой фанатик, к тебе так просто не подъедешь. Но я надеялся, что ты когда-нибудь поймешь… Погоди, не перебивай… Знаю, по ошибался. Ты бы никогда не внял убеждениям. Пока была Польша, ты был от нее как в угаре. Я это понимаю. Поэтому от тебя не отступился. Ведь я сам польского происхождения. Но теперь, Сташек, теперь от Польши действительно остался только угар. Угар развеется, не останется ничего. Нельзя преклоняться перед тем, чего уже нет. Забудь о Польше. Она исчезла бесследно, тебе уже не за что сражаться. Großdeutschland, великая Германия, Сташек, вот великое дело.
— Ты выдал Дукеля?
Клюта вдруг умолк, сообразив, что изъясняется слишком напыщенно.
— Дукеля не было нужды выдавать. Да он и не прятался. И не скрывал, что возглавляет отряд. А сейчас демонстрирует свою враждебность к рейху и фюреру, и ему невозможно помочь. Его не спасти. Сташек, он одинокий человек, ни родных, ни близких, ему опостылела жизнь. Ему некого и нечего терять. Он волен поступать, как ему заблагорассудится. Но ты не должен идти по его стопам.
— Куда вы меня везете?
— В гестапо. Всего-навсего для короткой беседы. Спросят, во-первых, почему уклонялся от призыва в армию, а во-вторых, не хотел бы ты, несмотря на это, стать немецким солдатом. На первый вопрос ответишь, что сам не знаешь почему, а на второй, что переборол страх и, как гражданин третьего рейха, готов служить. Иного выхода нет, Сташек. Ты действительно гражданин третьего рейха. Освобождает от воинской повинности только военный трибунал. Ты скажи так, как я советую. Больше тебя ни о чем не спросят. Получишь справку и явишься на призывной пункт с опозданием, но по уважительной причине. Нигде, и упоминания не останется о том, откуда мы тебя извлекли. Армии нужны смелые люди. Мы прогуляемся еще раз по Франции. С песней на устах, Сташек. Только не сорвись, иначе погубишь себя и всю семью. Идет война, теперь не до шуток. Тебе известно, как я отношусь к твоей сестре. Мне не хотелось бы по-глупому потерять ее, хотя, когда я последний раз заходил к вам, Кася сказала, чтобы я ей на глаза не показывался. Она еще прозреет. Теперь все зависит от тебя, Сташек. Помни, что уже немало семей, относившихся враждебно к немецкому народу, было справедливо наказано, отправлено в концлагеря. А оттуда, говорят, нет возврата.
К гестапо подъехали затемно. Клюта вышел раньше, попрощался с напускной сердечностью под холодными взглядами гестаповцев. Еще раз призвал Станислава воздерживаться от необдуманных шагов, припугнул последствиями и выразил надежду на скорую встречу.
Альтенберг впервые оказался в этом доме. Хмурые физиономии стражников, черные мундиры и черепа над козырьками фуражек невольно внушали трепет. Несмотря на царящую здесь тишину, из каждого угла сумрачного коридора веяло жестокостью и кровью. Он почувствовал себя животным, пригнанным на бойню. Любой предмет, попадавший в поле зрения, казался орудием пытки, предвестником неминуемой смерти. Двери, бесконечный ряд дверей… Впервые в жизни они внушали ему страх. Любая распахнутая дверь и захлопывающаяся за ним — могла означать исчезновение с лица земли. Кася, мать — за этими дверями, нет! Ему почудилось, что он слышит их крики. Пронзительный крик боли, заглушаемый тяжелой лапой гестаповца. Нет! Двери кончились, и за поворотом показались бетонные ступени. Вниз, в подвал. Снова дверь, но уже другая, железная, за решеткой, которую перед ним распахивают. Да, все ясно. Отсюда уже не выходят. Спустя секунду его втолкнули в темную камеру и задвинули засовы.
Он был один. Один со своими мыслями. Со своей тревогой за судьбу матери и сестры, наконец, за свою собственную… Дезертир. Дезертир в военное время. Он не питал иллюзий. Теперь их действительно не было… Вероятно, захотят еще выбить из него какие-нибудь сведения о дружине, харцерских руководителях, а потом сделают то, что положено делать с дезертирами. Захотят… но не тут-то было! Молчать… Молчание — его последний долг. Вдруг он уяснил смысл разглагольствований Клюты. Наверняка речь шла о том, чтобы он не пытался упорствовать в своем молчании. И знал, что о нем известно гораздо больше, чем он предполагает. Клюта. Семь лет в гитлерюгенде! Почему же никто не догадывался? Взять хотя бы историю с монахами, с полицией, с велосипедом… Его арест и столь быстрое освобождение. Все шито белыми нитками. А они воспринимали это как дипломатические манипуляции. Дескать, гитлерюгенд предпочитает пока не обострять отношений с харцерством. А Клюту освободили просто как осведомителя. Сейчас это уже не имело значения. В крайнем случае можно написать на стене камеры: «Меня выдал гестаповцам бывший харцер Клюта 3 марта 1940 года — Станислав Альтенберг». Такая надпись приносит некоторое облегчение. Но у него отобрали все острые предметы, и в камере не было ничего, кроме параши.
Около полудня Станислава вызвали наверх. Подвели к одной из дверей, которые внушали ему панический страх, втолкнули в комнату. Сидящий за письменным столом человек в черном мундире молча показал на стул и жестом велел сесть. Сделал знак стражнику, чтобы тот удалился, и с минуту, не произнося ни слова, разглядывал арестованного.
— Ты немецкий гражданин, — заговорил гестаповец. — И тебе принадлежит почетное право служить в армии. К сожалению, ты оказался трусом. Пытался удрать. Как видишь, такие номера у нас не проходят. В твоей биографии имеется также довольно подозрительная страница. Но ты еще сопляк, и мы прощаем тебя. Мы прощаем тебе и последнюю безответственную выходку Дадим тебе возможность реабилитироваться. Можешь отличиться в боях с французами. И отомстить за смерть своего отца. Мы знаем, где он погиб и за что. У меня только один вопрос: будешь ли ты верен долгу немецкого солдата?
Станислав молча смотрел на гестаповца. Он не ожидал, что ему напомнят о смерти отца. И вдобавок в тако