— Поляк в вермахт? — возмутился Станислав.
— Не понимаешь. Я знал, что поляков не брали. И дело выгорело. Меня отправили назад. Однако через месяц получил новую повестку. Попробовал еще раз попытать счастье, сорвалось. Дело уладили полюбовно. Как поляк я получил двадцать пять горячих, а как немец — направленье в часть. И вот я здесь. А ты?..
— Я из рейха. Из Бойтена.
Пеля поглядел на него сочувственно.
— Поляк из рейха… Значит, Полыни и не понюхал.
— Чуть-чуть. Как-то пару дней на экскурсии… Бывал в Катовицах. Знаешь Катовицы?
Но вместо ответа Пели прозвучало громкое: «Выходи на построение! Быстрее! Быстрее!» Обер-ефрейтор носился по отсекам и выгонял всех в коридор. Его нельзя было узнать. Как будто он возненавидел их, едва они переоделись в военную форму. Метался от одного к другому и с такой яростью ругал за медлительность, с таким бешеным озлоблением заставлял бросать все и мчаться сломя голову, что, казалось, впал в буйное помешательство. Но настоящий бедлам начался в коридоре. Выбегая туда, новобранцы попадали как бы в засаду, устроенную умалишенными. Вдоль коридора выстроилось с дюжину унтеров, которые при виде выбегающих солдат подняли невообразимый гвалт. Это напоминало остервенелый лай собак, готовых сорваться с цепи. Сыпались отборные ругательства. За каждым изломом стены таился погонщик, вдруг обнаруживавший себя утробным рыком. Солдат гнали все быстрее, осыпая все более изощренной бранью. Казалось, погонщики замышляют против них нечто страшное, вот-вот набросятся, переломают кости. Но все это делалось по инерции, чисто автоматически. Унтера-погонщики, в сущности, бранились безлично, ругали всех и никого. С единственной целью: запугать, унизить. Тем не менее подгоняемые чувствовали себя как в адском котле для самых отпетых грешников, который еще к тому же низвергается куда-то в недра преисподней. И они мчались вниз по лестнице, рискуя переломать ноги, толкали друг друга и съезжали со ступеньки на ступеньку, кто на скользких подошвах, кто на собственном заду. Наконец, под аккомпанемент несмолкающих воплей их построили на плацу. Это была огромная бетонированная площадка, расчерченная белыми полосами. Вдоль них и положено было выстраиваться. «Смирно! Вольно!» И снова разнос — за нечеткое построение. Но апогея вопли погонщиков достигли в тот момент, когда новобранцы, получив приказ взобраться на стену, скучились возле нее. Стена четырехметровая, гладкая, даже ногтями уцепиться не за что. А им и невдомек, что следовало просто подпрыгивать по-обезьяньи на потеху унтерам. За это неведение они жестоко поплатились: около часа ползали по раскаленному бетону.
Со строевых занятий Станислав вернулся совершенно выдохшийся и подавленный. Даже говорить не хотелось с новым знакомым. Сразу же после отбоя разделся и, еле живой, бросился на койку. Но уснуть не мог. Все еще слышал вопли унтеров, видел их багровые, озлобленные лица, заново переживал оскорбления. «По какому праву? — повторял он мысленно. — По какому праву?» Ночью ему снился страшный сон. Он решился на побег. То ли в Польше, то ли во Франции. В полученном вчера снаряжении бежал по полю, где недавно отгремела битва. И громко кричал, что он поляк и не желает воевать за фюрера. Никто его не слышал, никто не отвечал. Поле было завалено убитыми людьми и лошадьми. Это был глас вопиющего в пустыне. Вдруг он оступился в огромную воронку. На дне этой глубокой ямы, вырытой в песке бомбой, теплился костер, возле которого сидела кучка французских и польских солдат. Увидав его, они вскинули винтовки. Он хотел выкрикнуть то, что кричал минуту назад, но не смог издать ни звука. Последним усилием выхватил из-за пазухи две ленточки — белую и красную. Стволы винтовок отпрянули. Спустившись еще на несколько шагов, он сказал: я поляк. Один из сидящих рассмеялся. Встал и вырвал у него из рук ленточки. И тут Станислав узнал в нем офицера с польско-немецкой границы. Того самого, который принял его за диверсанта и велел отвести к немцам. Солдаты снова направили на него винтовки. Лишь один сидел неподвижно, положив винтовку на колени и опираясь о нее локтями. Это был отец. Он смотрел на Станислава, словно не узнавал его. «Отец! — воскликнул он. — Отец! Скажи им, что я поляк!» Подбежал к нему, схватил за плечи и хотел встряхнуть. Но отец выскользнул из рук и опрокинулся навзничь. Он был мертв.
Проснулся Станислав от удара в спину. Это Пеля, свесившись с верхней койки, ткнул его кулаком.
— Не вопи… Проснись… Успокойся.
— Что он кричит? — полюбопытствовал сосед с другой койки.
— Что-то насчет войны, — уклончиво ответил Пеля.
— Война необходима… Для блага немецкого народа, — назидательно изрек сосед.
— Возможно, — сказал Пеля. — Но ему снилось, что французы нам врезали.
Сосед, сбитый с толку, умолк и повернулся на другой бок. Станислав увидел, как сквозь туман, свесившегося с верхней койки Пелю, немца, натянувшего на голову одеяло, табуретки с аккуратно сложенным обмундированием, подкованные сапоги, выстроившиеся рядком, сплющенные пилотки о немецкими орлами и, желая побыстрее отдалиться от этой картины, являвшейся как бы продолжением сна, снова закрыл глаза.
Первую неделю занятия проводились исключительно на казарменном плацу. Ходили и бегали с полной боевой выкладкой, собирали, разбирали и чистили оружие, овладевали искусством шагистики, и за любую ошибку — пробежка в противогазе. После такой пробежки глаза наливаются кровью, волосы слипаются от пота, жжет в груди и деревенеют от кислородного голодания конечности. К брани уже привыкли. Ругали их за все: за нехватку шипа в подошве, за недобритый волосок на подбородке, за колики в животе от казенного супа или за то, что споткнулся в строю. Но не это было самым скверным. Хуже всего была гнетущая тишина. Война шла уже более полугода, а из сообщений с фронта явствовало, что там, собственно, ничего не происходит. Что делают французы и англичане? Почему не наступают? Для того ли они объявляли войну, чтобы сидеть сложа руки? Ни Станислав, ни его новый друг не могли ответить себе на этот вопрос.
Через неделю они получили первую увольнительную. Впервые очутились в военной форме на улицах городка. Выход этот ничем не напоминал воскресных прогулок в родном краю: не встречались здесь ни прифрантившиеся по-праздничному семейства, которые прохаживаются неторопливым, степенным шагом, ни детские коляски с заботливо склоняющимися над ними матерями, ни влюбленные пары, которые проплывают в многозначительном молчании — голова к голове, рука в руке. Здешние прохожие топали по тротуарам подкованными подметками, слышались грубоватые мужские голоса, утробный гогот и плоские остроты. Даже девушки проходили твердым, отработанным на строевых занятиях шагом, в пилотках, сдвинутых набекрень, затянутые в мундиры, связистки или медперсонал. Никто никому не кланялся, не спрашивал о здоровье, только рьяно козыряли старшим по званию, заботясь о том, чтобы приветствие вполне соответствовало уставным требованиям и приветствуемый не устроил приветствующему головомойку за какое-либо мелкое отклонение от правил. И только деревья на улицах не изменяли своих извечных привычек. Как всегда весной, пригревшись на солнышке, цвели, благоухали и выпускали из липких почек веретенообразные трубочки листьев. Когда друзья очутились на рыночной площади, в окружении старых домов, сотрясаемых потоком тяжелой военной техники, Пеля предложил заглянуть в ближайший кабачок.
— Выпьем за то, чтобы черт побрал мундиры, которые нам пришлось надеть. Надеюсь, ты не против?
— Что за вопрос…
Вошли. В заведении, как и всюду, было полно солдат. Хозяин торопливо наполнял стоявшие рядком рюмки. Такого наплыва посетителей он не помнил. Льстил подвыпившим солдатам и с жаром вместе с ними провозглашал тосты в честь фюрера, фатерлянда и победы над Францией. Друзьям удалось найти место в укромном уголке.
— Выпьем за наши успехи на фронте, — сказал Станислав, подняв наполненную рюмку. — За наши личные успехи. Чтобы мы перешли линию Мажино. Вдвоем. Только вдвоем. — И без улыбки, испытующе взглянул на друга.
В глазах Пели мелькнула тень тревоги, может, даже подозрительности. Он опустил взгляд и долго, раздумывая, смотрел в рюмку.
— Может, лучше не говорить об этом преждевременно, — наконец произнес он.
— Ладно, — согласился Станислав. — Но выпить-то, надеюсь, не откажешься?
— Пожалуй, да, — тост заметно озадачил его, так как он поднял рюмку не слишком уверенно. — Тогда, может, за то, чтобы мы вообще дошли куда-нибудь.
Друзья выпили и, заметив, что к их столику намерены присоседиться два уже основательно захмелевших «камрада», которые громогласно обсуждали проблему превосходства военнослужащих над штатской шантрапой, покинули переполненный кабачок. Водка не подняла настроение. Станислав вышел на улицу задумчивый, хмурый и не очень-то расположенный бродить по городу. Хотелось попросту сесть в поезд и вернуться в родной Бытом. Настроение было скверное, просто жить не хотелось — немилосердно мучила тоска по дому. Остановился у какой-то витрины. За стеклом лежали огромные шарикоподшипники и всевозможные измерительные приборы: микрометры, циркули, штангенциркули, складные метры и ватерпасы. Но не это привлекло его внимание. Витрину украшало большое зеркало, а в нем он увидел себя. Всего… почти с ног до головы. Над измерительным инструментом, рядом с пирамидой, сложенной из блестящих шарикоподшипников, он впервые увидел себя столь отчетливо в этой до чего же чуждой ему форме. Он стоял в оцепенении и смотрел. И думал, что ведь он полжизни боролся за то, чтобы сохранить мундир харцера. А теперь…
— Полжизни, — произнес он вслух.
— Самому себе не нравишься? — спросил Пеля, тоже разглядывая себя в зеркале.
— Нравлюсь, — саркастически усмехнулся Станислав. — И ненавижу себя.
В зеркале позади них возник еще солдат. Они услыхали за спиной его голос:
— О ля-ля, ребята. По-каковски разговариваете?
Друзья оглянулись и увидели невысокого ефрейтора с пакетом пряников в руке. Он отправлял их один за другим в рот.