Приближался час отъезда. Станислав проводил сестру на станцию. Чем ближе минута расставания, тем труднее говорить. Они молча прохаживались по перрону в ожидании поезда. Когда состав прибыл, Кася бросилась на шею брату. С трудом он освободился от ее объятий и почти силой заставил сесть в вагон. Поезд тронулся. Станислав пошел рядом, ускоряя шаг. Кася стояла в открытом окне, не в силах даже махнуть ему рукой.
— Маме ничего не говори! — крикнул он. — Скажешь, когда будет нужно.
Она кивнула головой и высунула из окна руку, чтобы он мог дольше ее видеть. Но поезд вскоре исчез за насыпью. Станиславом овладели мрачные мысли. Он не мог отделаться от предчувствия, что видел сестру в последний раз.
…Значит, его уже вытащили из-под проволочного заграждения, где он залег с тарелкой противотанковой мины, которую Пеля собирался подсовывать под французский танк непременно без взрывателя и поэтому называл предстоящие учения сплошной бессмыслицей. Конечно, что касается их, поляков, то они своего образа мыслей не изменят. Это ясно. Мыслей не заглушить воплями унтер-офицеров. Ничего не изменит и присяга на верность рейху и фюреру. Они должны приносить ее через день. Пеля решил встать во второй или третьей шеренге, прикусить язык и не произносить ни слова. Намеревался вдобавок после каждой фразы мысленно повторять: «Нет». Но он, Станислав, не желал стоять даже в последнем ряду. Поэтому и лежал под колючей проволокой, с разодранным бедром, безразлично прислушиваясь к окрикам унтер-офицеров. Они приказывали вернуться после выполнения учебного задания. Горячая струйка крови стекала под колено, впитываясь в грубое сукно солдатских штанов. Эта рана — только начало. Главное — вливание. Флакончик он припас еще дома. Флакончик И шприц с иглой. Говорят, это делал его отец в первую мировую войну, как и многие другие. Старый, испытанный способ. Керосин. Станислав вытащил из кармана узелок со шприцем. Насадил иглу, сунул в горлышко флакона, отвел поршень. Серая, мутная жидкость заполнила шприц. Станислав завернул порванную штанину, решительным движением вонзил иглу в зияющую рану и нажал поршень. Керосин вызвал резкое жжение. Слишком много вводить нельзя, могут разоблачить. Опять послышались голоса унтер-офицеров. На этот раз выкрикивали его фамилию. Еще слегка нажал на поршень, извлек иглу и выпустил остатки жидкости на землю. Потом саперной лопаткой выкопал в сыпучем, прогретом солнцем песке ямку, сунул туда шприц с флакончиком, аккуратно закопал и прикрыл куском дерна. Потревоженную рану жгло. Теперь он мог ответить на зов унтер-офицеров. «Я здесь! Идти не могу!» Вскоре подошли к нему какие-то двое. Разрезали ножницами проволоку, помогли встать. Потом санитарная машина, санчасть… высокая температура, озноб… Ночью — беспамятство. На следующий день он был уверен, что умрет. Словно сквозь туман видел хлопотавших возле него врачей. Говорили о заражении крови, гангрене и удивлялись, что поверхностная рана дает такие осложнения. Никто не догадывался о подлинной причине. Через три дня кризис миновал. Как-то вечером Станислава навестил Пеля. Сказал, что его трудно узнать. Вполне возможно. Его же основательно измотало. Все-таки был большой риск. Едва не отправился на тот свет. Если бы знал, ни за что бы не сделал вливания. Только чудом избежал смерти. Теперь все в порядке. Помаленьку выздоравливает. «Был на присяге?» — спросил Пелю. «Был, но как говорил тебе: ни звука. А знаешь? Двое отказались в открытую». — «Не может быть!» — «Да. Некий Гавранке. Подошел к генералу и заявил: «Herr General… Hawranke Romuald meldet, dass er Pole ist und den Eid nicht leisten wird… Гавранке Ромуальд докладывает, что он является поляком и присягать не будет…» И тут же другой: «Leider, Herr General, aber ich habe schon geschworen. К сожалению, господин генерал, я уже присягал». Этот, вероятно, был с Поморья и служил в польской армии. Обоих забрала полевая жандармерия. Да что с тобой? Чего тебя так скрутило?» — «Не знаю. Видимо, из-за отравы». — «Какой отравы?» — «Керосина». — «Выпил?» — «Что-то в этом роде». Действительно, что же со мной творится? Ведь из санчасти уже выписали. Так точно… За две с лишним недели до отправки на фронт. Откуда же эта боль? И невыносимый шум в голове? Пожалуй, минуту назад был без сознания. Или во власти какого-то невероятно тяжелого сна. Почему не открываются глаза? Почему запрокидывается голова? И отвратительное чувство падения… Отъезд, это он помнил. Пассажирские и товарные вагоны, а до этого выдача недостающего снаряжения, бесконечные проверки подразделений. В день отъезда получили алюминиевые бляшки с номерами. Солдаты повесили их на шеи. Медальоны смерти. В каждом подразделении были созданы похоронные команды. «Теперь по крайней мере известно, кто будет нас закапывать». Это сказал Пеля. Как обычно он старался все превратить в шутку. Но эта подготовка к смерти в рядах чужого воинства отнюдь не настраивала Станислава на шутливый лад. Лучше не испытывать судьбу. У смерти тонкий слух. Лучше не поминать ее всуе… Пожалуй, это были последние дни апреля. В Саарбрюккене перевели вагоны на другой путь. К обеду они уже выгружались на каком-то полустанке. Пограничная зона — фронт. В сущности, почти ничего нового. Весна в разгаре и тишина, как в оздоровительном лагере, разве что военных многовато. На полях зеленеет озимь. Кое-где крестьяне косят траву, по дорогам тянутся возы с высокими боковинами, нагруженные сеном, на горизонте, словно воткнутые в землю пики, — шесты плантаций хмеля. Прямо-таки идиллия, но можно было также заметить замаскированные сетками и ветвями орудия, прикрытые соломой танки и змеящиеся среди холмов ходы сообщений. Огромные доты линии Зигфрида остались далеко позади. Деревня, где они разместились, была уже забита войсками. Рота заняла какое-то большое хозяйство. Военная техника стояла во дворе вперемешку с сельскохозяйственными машинами. Чердак обширного амбара, где солдаты расположились на ночь, благоухал свежим сеном, только что привезенным с окрестных лугов. Пьянящий аромат напоминал харцерские походы. И атмосфера была все еще какая-то дачная. Лишь порой зарокочет в небе разведывательный самолет или воинская автоколонна протащит над проселком облако пыли. Подымали их чуть свет. Вели к лежащему в стороне от деревни оборонительному рубежу, где солдаты сооружали дзоты, рыли окопы и полевые нужники. Тяжелая, скучная работа. Но было в этом и нечто ободряющее. Если немцы столь активно окапываются, значит, ждут мощного контрнаступления. Лишь более опытные солдаты знали, что такова обычная судьба сапера. Копай, где стоишь, если даже через час предстоит двинуться дальше.
По вечерам к ним заглядывал Леру. Однажды принес любопытные новости. Крестьянин, у которого он стоял на квартире, рассказал ему, что в сентябре тридцать девятого года соседнюю деревню занимали французы. И пробыли там с неделю. Это всего несколько километров отсюда. Французы в рейхе! Вошли как нож в масло. А немецкая печать об этом ни словом не упомянула. Беженцы, тамошние жители, рассказывали о громадных французских танках и значительных силах пехоты. Французы запросто вышвырнули немцев из деревни. Говорят, была паника. Жаль, что он этого не видел. Потом беженцам велели возвращаться. Французы сами отступили. Почему? Леру развел руками. Стратегия. Нет, это непостижимо. Какая стратегия? Почему не продвигались дальше? Почему не пошли на Берлин? Ведь главные немецкие силы были связаны тогда в Польше. Почему не воспользовались удобным моментом? Не знаю, отвечал Леру. Знаю только, что тогда был отрезан весь немецкий выступ. От Spicheren до Горнбаха. Французы полностью выпрямили линию фронта. А почему отступили, не знаю. Стратегия. Нет. Станислав не мог примириться с этой мыслью. Польша тогда крайне нуждалась в помощи. Ему решительно не нравилась такая стратегия. «Что мы, рядовые, в этом понимаем?» — успокаивал его Пеля. Но никакие аргументы его не убеждали. В ту же ночь — боевая тревога. Разбудил их пронзительный вой сирены. Они бросились с чердака в щели, специально выкопанные за амбаром. Едва смолкла сирена, загремела зенитная артиллерия. Скрещивались лучи прожекторов, скользя по черному небу, в котором тяжело стонали бомбардировщики. Когда Станислав из любопытства высунулся наружу, фельдфебель злобно на него прикрикнул: «У тебя только одна голова, растяпа!» Он пригнулся на дне щели в ожидании первой порции бомб. Между тем неприятельские самолеты надсадно гудели над щелью. Близость их до того взвинчивала нервы, что казалось, вопреки темноте летчик видел их как на ладони и смертоносный груз, который вот-вот на них обрушит, не пролетит мимо цели. Станислав мог поклясться, что слышит, как кто-то рядом шептал молитву.
Но вскоре гудение стихло. Смолкла и зенитная артиллерия. Только лучи прожекторов еще ползали по темному бархату неба. Кто-то сказал: «Полетели на Берлин». Одновременно завыла сирена, объявляющая отбой. Солдаты неторопливо расходились по своим квартирам. Первым заметил листовки Пеля. Они летели почти бесшумно, как стая белых бабочек. Когда начали рассыпаться по земле, поляки бросились к ним, хоть это и было запрещено фельдфебелем. Подобрали несколько штук, сунули за пазуху. На чердаке, прикрывшись одеялом, прочли одну при свете карманного фонарика. И словно их обдало холодной водой. Тоненькая бумажка, пахнущая свежей типографской краской, призывала немцев, военных и гражданских, прекратить войну. Разъясняла, что ни Англия, ни Франция не желают кровопролития и правительства этих государств убеждены в том, что имеется возможность для достижения договоренности и заключения прочного мира с Германией. На чердаке все ознакомились с содержанием листовок. Посыпались смешки и ядовитые комментарии. Англия не хочет воевать, а Франция предлагает потолковать. Потолкуем… Что-то в нем тогда надломилось. Он готов был бить кулаком по лежавшей на простыне бумажке с печатным текстом. Кусал губы от бессильной злобы. «Листовки разбрасывать! Вот для чего нужны французам бомбардировщики». С соседних коек послышался громкий смех. «Великолепная острота. Кто это сказал? Альтенберг. Лучшая острота нынешнего вечера». И снова подняли по тревоге. На этот раз в полном боевом снаряжении. Погрузились на машины. Поехали. Никто не знал — куда. Но все повторяли, что стоит запомнить этот день. Десятое мая. Да, пожалуй, стоит. В четыре часа утра загремела артиллерийская канонада. Они стояли у какой-то главной магистрали, по которой катила лавина военной техники. Прежде, чем включились в этот железный поток, услыхали гул пролетающих пикировщиков. Это уже было наступление. На шоссе Станислав увидал первых убитых немцев. Двое лежали в канаве, один в коляске мотоцикла, искореженного снарядом. Глубокая воронка на проезжей части вынуждала машины сбавлять скорость. Водители осторожно объезжали ее. Убитые были черны от копоти, а на соседних деревьях висели клочья их обмундирования. Потом ему довелось повидать всякое, но эта картина навсегда запечатлелась в памяти. Станислав не испытывал никакого удовлетворения от того, что убитые были немцами. Может, они вчера высмеивали глупые листовки, потешались над бомбардировщиками, набитыми макулатурой, над Англией и Францией, которые, объявив войну, еще искали каких-то путей к согласию, а теперь эти люди являли собой зрелище, от которого пересыхало в горле и слова протеста готовы были сорваться с языка. Нет! Железо, начиненное тротилом, слишком безрассудно, чтобы решать споры между людьми. Потом был канал Рона — Рейн. Они довольно ловко навели понтонный мост под Милузой. Французская артиллерия отнюдь не облегчала им выполнение задачи. Рвущиеся в воде снаряды дырявили понтоны и сметали с них в реку работавших саперов. Милуза. Еще до взятия города он видел толпы беж