ранцузских частей… Беглецы укрылись за стволами деревьев. Всадники постояли еще с минуту, наблюдая за лугом, потом исчезли в лесной чаще. Станислав и Пеля с тревогой прислушались к топоту копыт. Но арабская кавалерия поскакала в противоположном направлении. Одновременно из глубины леса послышался возглас: «Жюль, давай сюда». Крик повторился несколько раз, Станислав ничего не понял, но кричали, несомненно, по-французски. Сердце подкатило к горлу. Пора! Теперь надо действовать с предельной осторожностью. Затрещал валежник под чьими-то ногами, зашелестели раздвигаемые кем-то ветки. «Ты где, Марсель?» — раздался другой голос. Они увидали француза. Он шел в их сторону, небрежно волоча по земле винтовку. «Я здесь, Жюль», — француз вертел головой, высматривая своего спутника. Надо подождать, пока они сойдутся вместе. Наконец и второй показался из подлеска. Как странно и чуждо прозвучали их собственные голоса: «Не стрелять! Мы поляки!» Оба француза остолбенели как громом пораженные. Опасаясь, что они не поняли, Станислав крикнул еще раз. Французы продолжали стоять столбом. Альтенберг пошел прямо на них с поднятыми руками. За ним осторожно высунулся из-за дерева Пеля. При виде их первый француз отпустил ремень своей винтовки и медленно поднял руки вверх. Второй стоял словно окаменевший, не зная, как ему быть. Спустя минуту и он бросил винтовку и тоже вскинул руки: «Не стрелять! Не стрелять! Конец войне!» Сукины дети! Фронтовые бродяги! И надо же было на таких нарваться. Видимо, давно искали случай сдаться в плен. И счастье им улыбнулось, черт побери! Наткнулись на двух «немцев», которые не имели ни малейшего желания их убивать, да, видно, так испугались внезапной встречи, что даже подняли руки вверх. Дело дрянь. Ведь ясно же было сказано: «Мы поляки!» Не поняли или обалдели от страха? Вдруг французы загалдели, перебивая друг друга и размахивая руками. Они явно требовали, чтобы Станислав и Пеля взяли свое оружие и доставили их куда следует. Станислав попытался вступить с ними в переговоры, растолковать жестами, кто, кого и куда должен отвести, но это было совершенно бесполезно. Французы почти умоляли, чтобы их побыстрее увели отсюда. Недотепы. Первым поднял свой автомат Пеля и разразился потоком отборнейших ругательств. Станислав еще не видел его таким разъяренным. «Давай, давай, неженки! Шагом марш в немецкий плен!» Французы перетрусили, но с заметным удовольствием подчинились приказу. Он погнал их перед собой тем же самым путем, который так нелегко дался ему со Станиславом. Как все это было нелепо и противно. Альтенберг плелся за ним словно побитая собака. Какая ирония судьбы! Они приведут в часть пленных французов! Вдруг что-то со страшной силой грохнуло, полыхнуло, и порыв горячего ветра свалил его с ног. И одновременно — острая боль в бедре. Нет, это была не противопехотная мина. Вокруг уже рвались снаряды, один за другим или несколько сразу, ослепляя вспышками. Вздыбленная артналетом земля обсыпала его с головы до ног. В этом адском грохоте, от которого лопались барабанные перепонки, Станиславу казалось, что какая-то разбушевавшаяся враждебная стихия стремится похоронить его заживо. Во рту и в горле было полно песка, глаза щипало от дыма, а боль в ноге отдавалась во всем теле. Он был уверен, что это конец. Какие-то черные громадины пронеслись мимо него с оглушительным лязганьем. Потом, еще две — чуть в стороне. Он скорее догадался, чем разглядел. Танки Гудериана. Плотнее прижался к земле. Она дрожала, как стальная плита под ударами молотов. Он не помнил, сколько это продолжалось. Пятнадцать минут, час или добрую половину ночи. Уже светало, когда огонь французской артиллерии притих, вернее, чуть отдалился и превратился в мерный глухой рокот. Кто-то потряс его за плечо: «Станислав, ты живой? Сташек, отвечай!» Это был Пеля. Друг приставил ему ко рту горлышко фляги, обжигающая, смешанная с песком струя потекла в горло. Станислав поперхнулся. Боль в ноге сделалась нестерпимой. Он едва не потерял сознание. Перед глазами замаячили силуэты французов. Они подползли к нему поближе и принялись громко выражать свое сочувствие. Один разрезал ему штанину, достал свой индивидуальный пакет и попытался наложить повязку. Станислав оттолкнул его, не стерпев боли. «Проклятые французы! Мы поляки! Скажи им, Пеля, что мы Polonais». Пожалуй, только теперь до них дошло. Перевязывавший француз заглянул ему в лицо, удивленно спросил: «Вы поляки? — Обратился к дружку: — Жюль, они поляки?» Они обменялись еще какими-то словами, которых он не понял. Вероятно, обсуждали это удивительное открытие и то недоразумение, которое произошло в лесу. Вид у них был заискивающий, сконфуженный, словно они поняли, что допустили непростительную ошибку. Один из них, по-видимому желая оправдаться, потерянно развел руками. «Конец войне, конец Франции». Сквозь кроны деревьев недалекого леса уже просвечивало солнце, когда вместе с Пелей они укладывали его на импровизированные носилки.
…Он насилу открыл глаза. Костел не костел? Во весь потолок огромная аляповатая картина — полунагие женщины глядятся в озерцо, в стороне лежат на траве овечки, кротко поглядывая на свисающего с ветвей змея, рядом, на скале, косматый и горбатый полукозел-получеловек с дьявольской усмешкой играет на флейте или свирели. Прямо над головой — как фантастическая сосулька — огромная хрустальная люстра. Станислав перевел взгляд ниже и увидел около двадцати коек-раскладушек, с лежащими, как он, ранеными. Возле них бесшумно хлопочут две женщины в белом. Kriegslazarett — военный госпиталь, — мелькнуло в сознании. И, пожалуй, тот самый особняк, который они недавно занимали. Следовательно, он вернулся в ту же самую точку, из которой вышел. Пройдя по кругу, снова очутился там, откуда мечтал вырваться любой ценой. Дьявольский заколдованный круг!
— Вы давно проснулись?
— Минуту назад, сестра. Что со мной?
— Осколочное ранение. Довольно глубокое, но без повреждения кости. Осколок удален. Все в порядке. — Она поправила одеяло и подушку.
— Почему я так долго спал?
— Общий наркоз. Нельзя было иначе.
— До чего же тут чудно́. — Он показал глазами на потолок.
Сестра улыбнулась.
— Французский дворец. Не очень подходящий для госпиталя. Но мы скоро перевезем вас в Бельфор.
— В Бельфор?
— Да. Ждем только, чтобы наши ребята его заняли. Говорят, там есть настоящий госпиталь. Если не разбомбят, мы сможем там устроиться. Но вы об этом не думайте. Главное — полнейший покой. — Она еще раз улыбнулась, выяснила, что ему ничего не нужно, и ушла.
Заботливая, готовая явиться по первому же зову сестра милосердия. Она мечтает об улучшении условий для раненых. Хочет даже, чтобы уцелел французский госпиталь. Все ради своих подопечных.
В распахнутые настежь огромные окна гостиной, превращенной в госпитальную палату, врывались косые лучи солнца. Подсвеченные ими пылинки беспокойно мельтешили, словно приводимые в движение тяжелым, неустанным, далеким гулом артиллерийской канонады. Бельфор. Первая французская крепость, которая упорно сопротивлялась.
«…Мы сможем там устроиться». Трудно было отделаться от ощущения, что слова сестры милосердия звучат как окончательный приговор Франции.
VI
Kameradschaftsabend[7] проводились каждую субботу. Военный госпиталь в Бельфоре был поврежден незначительно, и можно было собираться в большом зале столовой. Это было единственное место, где офицеры сидели за одним столом с рядовыми. Здесь солдатам сходило с рук такое, что никогда не допускалось в другой обстановке. По традиции на этих вечерах позволялось отпускать шуточки в адрес начальства. Никто не имел права обижаться, хотя остроты подчас бывали весьма грубые, критиковалась манера обращения командиров с подчиненными. Разумеется, до определенных пределов. Среди солдат встречались острословы, умевшие балансировать на грани допустимого, прирожденные шутники, выходившие сухими из воды даже тогда, когда позволяли себе далеко не безобидные выпады против наиболее жестоких офицеров. Им удавалось рассмешить не только собравшихся, но и объект шутки. Тут уж веселью не было границ. Станислав не обладал такими качествами и вообще не горел желанием участвовать в подобных развлечениях. То, что ему хотелось сказать о некоторых офицерах, шуткой никак не назовешь, да и вслух произносить было опасно. Поэтому он прослыл угрюмым молчуном, лишенным чувства юмора. Возможно, так оно и было. Падение Франции, капитуляцию Парижа он пережил не менее болезненно, чем сдачу Варшавы. Никакого просвета на затянутом тучами горизонте не видел, и это все более угнетало его. Где-то за Ла-Маншем лежала никем еще не побежденная Англия. Ее могущественный флот блокировал европейское побережье, а ее в свою очередь блокировали немецкие подводные лодки. В целом же там ничего не происходило. И вот вместо военных действий — товарищеские вечера. Сегодня для разнообразия должны были выступать немецкие артисты, приехавшие из Берлина. Места за столиками торопились занять выздоравливающие с забинтованными головами и руками в гипсе. Обильный ужин с французским вином. На эстраде известные немецкие актеры и актрисы. Гвоздь программы, как объявили, — сочинитель блиц-стихов — Blitzdichter.
— Декадентская, прогнившая французская культура должна уступить место нашему национальному духу, — заявил конферансье. — Его воплощают наши художники, артисты, поэты. Я имею честь представить одного из них. Одного из наших выдающихся поэтов — Ганса Кнапке. Прошу назвать какое-нибудь слово, а наш замечательный импровизатор тотчас же сочинит соответствующее стихотворение. Итак, начинаем.
— Жанна д’Арк! — заорал кто-то в конце зала.
— Жанна д’Арк! — поддержали другие.
— Хорошо… Есть предложение взять Жанну д’Арк, — взывал конферансье, затягивая время, чтобы сочинитель мог собраться со своим «национальным» духом. — Все ли согласны с Жанной д’Арк?
Зал захлопал в ладоши.
— Прекрасно… Итак, Жанна д’Арк… Пожалуйста, наш дорогой поэт… Пожалуйста…