— Герр доктор Леонов?.. Извините за эту поспешность. Я наверняка вас разбудил. Но у нас тяжелый случай. У капитана Кроне огнестрельное ранение легкого в области сердца. Мои коллеги хирурги в отъезде. Я могу рассчитывать только на вас. Надеюсь, вы сможете оперировать?
Они проследовали в барак, а Станислав вернулся к машине. Шофер обещал подбросить его к караульному помещению, но с отъездом не спешил. Подняв крышку капота, копался в моторе. Вскоре из лазарета вышел Качаев. Велел водителю примерно через час подать машину к бараку, чтобы доставить доктора Леонова домой. Воспользовавшись случаем, Станислав спросил переводчика, согласился ли русский врач оперировать. Качаев сделал неопределенный жест рукой. Из его слов явствовало, что еще продолжаются переговоры. Состояние раненого крайне тяжелое, и Федор Федорович опасается, как бы тот не умер под ножом. Он вполне справедливо считает, что оперировать должен немец. Говорит, что у него, как и всякого честного врача, есть свои принципы, но кто этому поверит, если раненый умрет. И он прав. В случае неудачи могут заподозрить в преднамеренных действиях. Вдобавок он травмирован тем, что видел по дороге. Так и заявил главному врачу. Исключительно смелый мужчина. Говорит без обиняков. И правильно. То, что он был свидетелем гибели пленного, может обернуться против него, если умрет гауптман Кроне. Герр Борбе ему верит, но Федор Федорович все еще не решается. Говорит, что врачу нельзя вникать в обстоятельства ранения пациента. Но ясно, что Кроне получил эту пулю не на дуэли, а в какой-то акции против его, доктора Леонова, соотечественников. И это может стать для него, врача, отягощающим моментом. Не будь состояние раненого таким тяжелым, он не проявлял бы подобной щепетильности. «Не знаю, герр конвоир, — признался в заключение Качаев, — как бы я поступил на его месте».
Тут раздался окрик старшего врача:
— Качаев! Кувшин крепкого кофе! Самого крепкого! Живо!
— Слушаюсь, Herr Oberarzt! — откликнулся переводчик, потом обратился к Станиславу: — Похоже, что доктор дал согласие. Герр конвоир, не могли бы вы подбросить меня на кухню. Получилось бы быстрее.
Альтенберг велел Качаеву сесть в машину, а сам вернулся пешком в караульное помещение. Между тем рабочие команды выходили из лагеря. У ворот каждую колонну останавливали, тщательно пересчитывали, и она следовала по назначению под охраной конвоиров. Все это повторялось изо дня в день, но привыкнуть к этой картине было невозможно. Станислава раздражала постоянная крикливость его «коллег», упивавшихся своей властью над людьми, чье поведение не давало никаких поводов для придирок. Пленные понимали, где они находятся, и помнили свой долг. Они составляли единую, сплоченную семью и то, к чему их вынуждали, делали с достоинством. Именно это и бесило конвоиров. Немцев пугало также кроющееся под маской отрешенности нежелание признавать себя побежденными, уверенность, что все переменится к лучшему и пленение — дело временное. Вот и пытались сломить их криком и прикладом, травили овчарками. Поэтому Станислав неохотно возвращался в казарму или караульное помещение. Лучше всего он чувствовал себя, когда ему одному поручали небольшую команду, с которой он, соблюдая предосторожность, устанавливал взаимопонимание. Альтенберг всегда держал для пленных сигареты и водил их такими путями, чтобы они могли добыть картошки, буханку хлеба, а то и поймать заблудившуюся курицу. В лагере его уже знали, и всякий раз, принимая новую команду, он видел, что это встречается людьми с удовлетворением. «Опять этот немец с кротким взглядом, хорошо», — переговаривались пленные, предвкушая новые снабженческие операции. Но теперь Станислав размышлял о Федоре Федоровиче. Этот украинец почему-то внушал симпатию. Альтенберг не желал добра гауптману Кроне, который со своими солдатами прочесывал леса в поисках беглых пленников, создавших вооруженные отряды, но предчувствовал, что этот врач, если операция сегодня пройдет удачно, сможет еще сыграть важную роль в жизни лагеря. И радовался, что именно ему выпало на долю доставить его в Шепетовку.
Станислав все чаще подумывал о том, как бы завести знакомство с порядочными людьми — русскими и украинцами, которые, как он догадывался, действовали тут в подполье. Военная форма уже достаточно опротивела Альтенбергу, и он все больше ею тяготился. Но, чтобы избавиться от ненавистного немецкого мундира, требовалось прежде всего завоевать доверие. Действовать надо было крайне осторожно. Подозрительность и недоверие были главными принципами этой игры, обязательными для обеих сторон. Слишком дорого могла бы обойтись доверчивость. Качаев… Заслуживает ли он доверия? В последнем разговоре он показал себя весьма толковым. Но человек толковый и заслуживающий доверия — далеко не одно и то же. Вспомнился вопрос начальника харцерства накануне войны, сколько у Станислава ребят, на которых можно положиться? А когда он ответил, что тридцать, «Тридцать было, — возразил начальник. — Сколько теперь?» Да, он был прав. Среди пленных тоже встречаются мерзавцы. Об этом надо помнить постоянно, держать ухо востро и вести себя внешне, как все немцы, одновременно продолжая стараться рассеять подозрительность русских. Возможно, такая задача была бы по плечу лишь опытному разведчику или самому дьяволу… Ах, он готов побрататься и с самим дьяволом, лишь бы сбросить проклятый мундир!
О результатах операции Станислав узнал от Качаева, которого встретил в тот же самый день после вечерней поверки. Поверка проходила под проливным дождем. Потом пленные разбежались по своим баракам и на балках под крышей развесили одежонку. Впрочем, высохнуть у нее не было никаких шансов, и ее обладателям наверняка предстоял завтра выход на работу в сырой робе, а персонал лазарета и Борбе могли ожидать нового потока больных. Кроме тифа, людей начал косить грипп. Голодные и истощенные, они легко заболевали, а наиболее слабые — мерли. Качаев, который также промок до нитки, на минуту забежал в караульное помещение. Ему одному, из немногих привилегированных, это разрешалось, и он вместе с солдатами проклинал поверку и непогоду. Станислав протиснулся к нему между отряхивающими свои плащи конвоирами.
— Как здоровье гауптмана Кроне? — спросил он.
Его интересовал Леонов, чья судьба, несомненно, зависела от исхода операции, однако он предпочитал именно так сформулировать вопрос.
— Гауптман Кроне на пути к выздоровлению, — ответил Качаев, выжимая намокшую шапку. — Доктор Леонов извлек у него пулю из-под лопатки, и жизни его ничто не угрожает. У Федора Федоровича золотые руки. Герр Борбе сказал, что воздает должное его мастерству и смелости. Доктор Леонов еще не знает этого, но его, по всей вероятности, назначат главным врачом городской больницы в Славуте и… заместителем оберартца в нашем гросслазарете. Это энергичный человек. Герр Борбе надеется с его помощью справиться с тифом. Немецкие власти требуют ликвидировать эпидемию. Боятся, что она перебросится на армию.
— Я рад, что гауптман Кроне хорошо себя чувствует, — сказал Станислав. — Он кавалер Железного креста. У доктора Леонова была воистину нелегкая задача. Видимо, теперь он не жалеет, что шел на риск. Если он еще тут появится, скажите ему, что конвоир, который сюда его доставлял, поздравляет его с удачной операцией.
Качаев заверил Станислава, что охотно передаст поздравление доктору при первом же удобном случае и, воспользовавшись тем, что дождь слегка унялся, побежал в свой барак. Произошла смена часовых, и Станислав тоже отправился отдыхать. Укладываясь на железной койке, он не мог отделаться от предчувствия, что доктор сыграет какую-то роль в его судьбе.
Побеги случались во всех командах. Даже наиболее строгие и усердные конвоиры не могли устеречь людей, готовых рисковать головой. Не подлежало также сомнению, что побеги готовятся не в одиночку, а с помощью всей команды. Не помышлявшие о побеге в тот день устраивали невообразимую кутерьму. Держались так, что потерявший голову конвоир не мор разобраться, кто из них вдруг юркнет в ближайшие кусты. Когда начинал сгонять в кучу наиболее дерзких, кто-то внешне нерасторопный неожиданно бросался наутек и исчезал. Конвоиры боялись этих побегов. Кроме необходимости давать объяснения начальству и связанных с этим неприятностей, каждый побег отмечался в послужном списке галочкой, определенная сумма которых была чревата отправкой на фронт. Станислав и это учитывал. Он знавал солдат, которые не могли стрелять в безоружных. Долго они тут не задерживались. Зато образцовые конвоиры окопались в лагере прочно. Твердо убежденные, что меткий выстрел в беглеца надежно гарантирует от отправки на передовую, возвращение откуда было делом весьма проблематичным, они не жалели патронов. Игра, которую он вел, запросто могла завершиться для него в окопах Подмосковья или Крыма. Впрочем, это была не только игра. Он рисковал во имя моральных ценностей, которые чтил с детства, и солидарности с теми, кто противостоял фашистской идеологии смерти и разрушения.
В одной из команд, которую ему довольно часто поручали конвоировать, Альтенберг приметил пленного по фамилии Музалев. Это был мрачноватый с виду, но не лишенный чувства юмора уроженец Кольского полуострова. Судя по его рассказам, был он инженером-геологом, однако в этом не признавался. Высокий, крепкого сложения, с внушающим доверие взглядом, он пользовался у пленных непререкаемым авторитетом. Нетрудно было догадаться, что он — душа команды. Часто пленные собирались возле него, перешептывались с ним о чем-то в сторонке. Станислав не вмешивался, напротив, продлевал перерывы насколько было возможно. Пленные это почувствовали. Когда подходил к ним со словами: «Кончай перерыв» — вставали и брались за работу.
— Вы хорошо усваиваете русский язык, — сказал ему как-то Музалев. — Это трудный язык для немцев.
Они стояли неподалеку от циркулярной пилы, и ее вибрирующие завывания резко отдавались в ушах.
— Для немца любой язык труден, — ответил Альтенберг. — За исключением немецкого.