— А вы делаете успехи. Врожденная способность к языкам?..
— Возможно. Особенно к славянским. Даже удивляюсь, откуда это у меня, — улыбнулся Станислав. — Сами ко мне пристают. А ты, Музалев… можешь со мной не хитрить… Ты офицер?
Музалев посмотрел на него испытующе.
— Наших офицеров давно расстреляли. — Он швырнул окурок в кучу сырых от дождя опилок. — А почему интересуетесь?
— Вижу, что руководишь этой группой. Вероятно, это твои бывшие подчиненные.
Музалев пожал плечами.
— Никем я не руковожу. Я пленный. Умею рассказывать, видимо, поэтому и слушают. Была бы какая-нибудь газета, мы бы почитали.
Он явно хотел уйти от этой темы. Альтенберг не настаивал.
— Постараюсь, — сказал он. — Только, если тебя поймают…
— Ясно, — перебил Музалев. — Скажу: нашел в уборной на лесопилке.
— Правильно. Именно там и будешь ее всегда находить. — Станислав подозрительно огляделся. Пленные таскали бревна, управляющий лесопилкой сидел за стеклянной стеной конторы, склонившись над счетами, а главный мастер хлопотал возле циркулярной пилы. Поблизости никого не было. — Послушай, Музалев… — снова заговорил он.
— Слушаю вас, герр конвоир?.. — Пленный сдвинул ушанку на затылок и замер в ожидании дальнейших указаний.
Станислав замялся. Он хотел предложить Музалеву бежать. Однако предварительно следовало сказать ему многое. А именно, что он, Альтенберг, вовсе не из немцев, попал сюда не по своей воле и непременно должен сбросить эту ненавистную форму. А поскольку сделать это сам не может, просит помочь. Он охотно уйдет в лес, где засели сбежавшие из лагеря. Будет вместе с ними бороться, плечом к плечу. На него можно положиться. Если надо, он с готовностью умрет. Лучше умереть, чем служить Гитлеру. Он больше не хочет фигурировать здесь в роли охранника, врага. Пусть он, Музалев, передаст кому следует. Станислав был уже готов это выложить, да вдруг заколебался. Ведь им отпущен всего-навсего один пленный. Не слишком ли маленькая цена, чтобы заслужить доверие?
— Слушаю вас, герр конвоир… — повторил Музалев, так и не дождавшись распоряжений. — Вы хотели что-то сказать?
Станислав поправил на плече винтовку, висящую вверх прикладом, растоптал обломок коры.
— Да, да… Все в порядке. Получишь газету.
Русский поблагодарил и принялся за работу. Подъехали новые возы, и пленные побежали их разгружать. Длинные сосновые бревна с грохотом покатились на землю. Запахло свежей смолой. И для пленных, и для Станислава это был запах свободы, манивший на волю. Они в равной степени были заточены. Их задерживает здесь колючая проволока, подумал он, а также вот эта винтовка, и его страх перед жандармерией, и невозможность найти свое место среди людей, близких ему и одновременно чужих. Он даже не имел права обижаться на них. Убеги он, с какой стати они были бы обязаны прятать его от преследователей? Ничто не давало ему права требовать от них помощи.
В лагерь возвращались обычно перед наступлением сумерек. После нескольких погожих дней дорога подсохла. Листья на деревьях увяли и превратились в хрупкие, шелестящие на ветру свитки, а придорожный бурьян торчал из кюветов, как ржавая проволока. Последние дни октября порадовали пленных теплом. Станислав шел, прислушиваясь к мерной поступи своей команды. Тупо смотрел на зеленый ватник с намалеванными желтой краской буквами Kriegsgefangene. Военнопленный. С болью думал о своей нынешней роли. Что он тут делает? Что делает в чужой армии, на чужой, вероломно захваченной земле? Зачем ведет шестерых пленников прямехонько за колючую проволоку? Почему не позволяет им бежать? Почему не может решиться уйти вместе с ними в лес? Там полно партизан. Он хочет к ним присоединиться. Но вдруг его примут за шпиона? Как тогда, на польской границе? Почему советский офицер должен быть доверчивее польского? Это же война. Тут некогда разбираться. Главное — безопасность отряда. Нет. Еще не время. Сперва надо установить контакт, заслужить доверие. Пока они сами не позовут, ему нельзя покидать этого проклятого поста. Действовать на собственный риск было бы равносильно самоубийству.
Они прошли уже полдороги, когда размышления его прервал внезапный, торопливый топот. Кто-то бежал. Музалев? Нет, его сосед. Перепрыгнул канаву и припустил бегом в сторону ельника. Станислав опомнился. Мгновенно прикинул расстояние, отделяющее пленного от зарослей елового молодняка. Безумец, подумал он. Крикнул вслед раз-другой «halt!» и, намеренно замедляя каждое свое движение, снял с плеча винтовку. Тут беглец запутался в дикой малине и упал как подкошенный. Станислав выругался, вскинул винтовку и приказал пленному вернуться: «Komm! Komm zurück!» Но тот уже не раздумывал. Вскочил на ноги и, приняв самоубийственное решение, снова бросился к ельнику. Промазать с сорока метров невозможно. Цель сама лезла на мушку, спина беглеца маячила как мишень — всаживай пулю в любую точку на выбор. А до ельника еще добрых пятьдесят метров. Нельзя стоять до бесконечности раскорякой, с прикладом у плеча и пальцем на спусковом крючке. Оставшаяся пятерка следила за каждым его движением. Даже они видят, что винтовка нацелена прямо в спину беглеца. Затаили дыхание, сейчас грянет выстрел. Если промажет, они почувствуют его слабость и завтра сбегут от него все. Сухой, громкий выстрел разорвал воздух. Вся пятерка вздрогнула при виде падающего беглеца. Он лежал. Не шевелился. Станислав тоже стоял без движения. Винтовка, сделавшись невыносимо тяжелой, скользнула вниз. Надо крикнуть пленным. Пусть вместе с ним идут туда, где лежит беглец. Станислав не узнает собственного голоса. К горлу подкатывает ком. Как это случилось? Как могло случиться? Ведь прежде чем нажать на спусковой крючок, он поднял ствол винтовки на несколько сантиметров выше цели, и пуля должна была пройти по крайней мере в полутора метрах над головой беглеца. Малинник, сквозь который надо пробираться, выше пояса. Колючие ветки цепляются за полы шинели. Там, дальше, в кустах лежит убитый им человек. Отсюда не видно, но через минуту товарищи вынесут его из зарослей и потащат, истекающего кровью, в лагерь. «Помни: не убий… Помни…» Господи, как это могло случиться? Вдруг в кустах малины кто-то всполошился, как испуганная птица, и помчал к ельнику. Значит, прикинулся убитым. Но у Станислава уже нет сил притворяться вторично. Винтовка бесполезным грузом отягощает повисшую руку. Он не в состоянии прицелиться даже для виду. Пленный в три прыжка достиг ельника и скрылся в чаще. Команда потянулась к дороге. Пленные прикинулись пай-мальчиками, исполненными раскаяния, и опасливо косились на конвоира. Вероятно, они полагали, что их дружок облапошил немца. Стояли молча, не смея проронить ни слова. Станислав уже успел успокоиться. Он догадывался, что они думают, и это было ему на руку.
— Далеко не уйдет, — сказал Альтенберг, глядя на ельник, в котором исчез беглец. — Получил пулю под лопатку. Завтра его притащат в лагерь. Weitergehen, marschieren! Продолжать движение, шагом марш!
Команда тронулась с места. Станислав услышал шепот. Пленные были совершенно сбиты с толку.
Свободный от службы день в Шепетовке. Небольшой украинский городок и до войны не был особенно шумным. Теперь же, под оккупацией, он словно заледенел. Одно питейное заведение «только для немцев» и два или три для местных жителей. Там в военной форме лучше не показываться. Встретиться условились на окраине, у железнодорожного виадука. День был холодный и солнечный, исполненный неуверенности и ожидания. Они встречались уже с некоторых пор. Волосы у Люси черные, густые, а глаза огромные, чуть испуганные, окруженные тенями. Она немного опоздала. Станислав не спрашивал о причине, зная, что работа у нее тяжелая. Она отдежурила ночь в лагерном лазарете и наверняка не выспалась. Девушка прижалась щекой к его плечу.
— Почему сегодня утром так холодно со мной разговаривала? — спросил он.
— Холодно? Нет… Только, знаешь, эти бабы с солдатской кухни… Мне не нравится, как они на нас смотрят.
— Знаю. Позоришься с фрицем.
— Не говори так. Ты необыкновенный немец… — Люся умолкла, и они на минуту задумались. Ветер гнал по земле опавшие листья с придорожных деревьев, под ногами они хрустели, как яичная скорлупа. — Ты говорил, что у тебя неприятности.
Он нетерпеливо поправил поясной ремень с кобурой.
— Пришлось докладываться коменданту лагеря. Он напомнил мне, что я давно не был на фронте. Сказал, что забыл, как стреляют, и посоветовал потренироваться. Беглецы, живые или мертвые, должны присутствовать на вечерней поверке. У меня же не хватает одного.
Она порывисто схватила его за руку.
— Бежал кто-нибудь?
— Бежал. Я открыл огонь, но безрезультатно. Как камень в воду. Вечером прочесали малинник. Никаких следов крови. Майор фон Графф был очень недоволен.
Люся встревожилась. Значит, пошлют на фронт? Пришлось ее заверить, что пока это лишь предостережение. Но если побеги участятся, наверняка не миновать фронта. Сжимая ему руку, она спросила: то, что он сделал, то есть дал возможность пленному… не совершено ли ради того, чтобы между ними ничего не разладилось. Улыбнувшись, он заметил, что она переоценивает свою роль. Он не из лучших стрелков, вот и все. Девушка с сомнением покачала головой. Ответила, что другие, конечно, стреляют гораздо лучше него. Однажды она видела, как стреляли в беглеца. Это было ужасно. Она и не предполагала, что человека, находящегося на таком расстоянии, можно сразить запросто. До конца жизни не забудет эту картину.
По дороге проехал грузовик, набитый жандармами. Серо-зеленые каски блеснули на солнце. Люся проводила их испуганным взглядом.
— Собственно, кто ты такой, Станислав?
Ощущая руку девушки на своем плече, он раздумывал, как ответить ей.
— Я спортсмен, — ответил наконец Альтенберг. — Играл в футбол, бегал на длинные дистанции. Имел шансы участвовать в Олимпийских играх.
Она досадливо отмахнулась.
— Не об этом речь.
Ей хотелось знать, каков он на самом деле и много ли есть еще немцев, похожих на него.