— Наверняка много, — Станислав крепче прижал ее к себе. — Если только гестапо не прикончило их в лагерях.
Да, у фашистов были концентрационные лагеря для немцев. Девушка слушала, потрясенная. А он подумал, что еще, чего доброго, она принимает его за немецкого антифашиста, который чудом избежал участи большинства своих единомышленников. Но не стал рассеивать ее возможных заблуждений. До сих пор Станислав также не признавался ей, какое она произвела на него впечатление, когда он увидел ее впервые. Это случилось вскоре после того, как он был откомандирован в Шепетовский лагерь. Альтенберг проходил с группой пленных мимо солдатской кухни. У входа стояли женщины из обслуги. И среди них она — в белом медицинском халате. Его поразила ее красота. Следуя за пленными, он с интересом на нее поглядывал. Вдруг она окликнула какую-то девушку, тащившую на кухню котел. Та остановилась, и — Станислав не поверил собственным ушам — они говорили по-польски. Даже голова пошла кругом от радости. Полька! Ему мучительно хотелось заговорить с ней. Родной язык, которым он так давно не пользовался, казалось, готов был прорваться наружу лавиной слов. Станислав с трудом сдержался. Полька… Надо с ней познакомиться. На следующий день, после поверки, он ждал ее возле лазарета. Здорово было бы окликнуть ее по-польски. Но Альтенберг не сделал этого. Военная форма лишала его смелости. Какое впечатление мог бы произвести на польку немецкий солдат, говорящий по-польски? «Я жду вас уже полчаса, барышня», — сказал он. Она испугалась. Тогда он пояснил, что пришел не по служебному делу, а просто так. В глазах ее все еще таился испуг. Перебросилась с ним парой слов по-русски и тут же убежала, сославшись на какие-то неотложные домашние хлопоты. Несколько раз он ее подкарауливал. Ускользала черным ходом, а когда Станислав разгадал этот маневр, наготове всегда были заранее придуманные отговорки. Станислав поймал себя на том, что постоянно думает о ней. Она казалась ему все прекраснее в своей недоступности. Его восхищало, что она держится с таким достоинством. Рассеять бы недоверие, обратиться к ней на ее родном языке. А вдруг в ответ услышит из ее уст безжалостное: «Ага, фольксдойч. Вы хорошо говорите по-польски?» Нет, ни за что на свете. Проклятая форма!
Однажды, когда уже без надежды на успех он пытался договориться с ней о встрече, девушка ему улыбнулась. В этой улыбке промелькнуло какое-то участие. Люся призналась, что разговаривала о нем с одним из пациентов. Больной хвалил его. Сказал, что Станислава пленные называют «немцем с добрыми глазами». Это ее позабавило. «Что тут смешного?» — удивился Альтенберг. Девушка помедлила с ответом. Они все еще стояли возле госпитального барака, откуда тянуло резким запахом карболки. Наконец, после долгих уговоров, Люся выпалила одним духом, глядя на него с вызовом: «Словно речь о волке. Волк с добрыми глазами». Она рассмеялась и умолкла, сожалея о собственной откровенности. Станислав взял ее под руку и повел по лагерной дороге. Она не возражала. Сгущались сумерки. На сторожевых вышках вспыхнули прожекторы. Их ослепляющие лучи скользили по натянутым струнам колючей проволоки. Миновали строго охраняемые ворота. «Молодец, Альтенберг, — услыхал он знакомый голос часового. — Хороша девчонка!»
Теперь они спускались с шоссе на проселок. Станислав хотел поцеловать ее, но она, слишком поглощенная тем, о чем они говорили, мягко его отстранила.
— Со вчерашнего дня у нас новый начальник, — сказала она. — День был очень тревожный. Мы боимся. До сих пор все были свои: врачи, военнопленные, ну и мы, по вольному найму. Теперь вдруг кто-то со стороны. Бог знает, кто такой. Говорят, был главврачом в Славуте. Недавно освобожден из лагеря, но сюда приехал на машине Борбе. Его ставленник. Собирается вводить новые порядки. Конечно, нововведения необходимы, только смотря какие. Уже приказал выделить один барак специально для сыпнотифозных. В сущности, это хорошо, но никто туда не имеет доступа. Понимай как хочешь. Велел установить вокруг дощечки с надписями: «Зона заражения тифом» — и предупредил, что выдаст в руки оберартца каждого, кто осмелится нарушить запрет. Врачи опасаются, как бы он там не устроил душегубки. Есть подозрения, что Борбе получил какие-то секретные инструкции от гестапо и хочет воспользоваться им, как исполнителем. Его рекомендовал оберартцу бургомистр Гиляс, законченный мерзавец. Выслуживается перед немцами. Извини меня, — спохватилась Люся. — Я имела в виду гестапо.
Станислав весь обратился в слух. Он догадывался, о ком разговор.
— Как зовут этого врача?
— Федор Федорович Леонов. Говорят, получил самые широкие полномочия от Борбе. Является официальным его заместителем. Недавно оперировал какого-то гауптмана и спас его в безнадежном состоянии. Отсюда и внезапное повышение.
— Твои врачи убеждены, что имеются какие-то специальные инструкции гестапо?
— Не знаю. Они так полагают. Особенно настораживает всех самоуверенность доктора Леонова. Значит, у него есть основания. А ведь вы отнюдь не заинтересованы в сокращении смертности среди пленных. Скорее наоборот. Сам видишь, как с ними обращаются. Ты странное исключение. — Люся покраснела. — Я не украинка, не русская, но испытываю огромное уважение к этим людям. Помогаю им от чистого сердца. Ведь они жертвуют собой во имя родины. А вы обращаетесь с ними, как с преступниками.
Люся спохватилась, что, пожалуй, наговорила лишнего, чмокнула его в щеку. Притворная нежность. Подозрения в адрес Леонова глубоко задели Станислава. Он не знал, что думать об этом. Ведь он был в здешних краях чужаком и предпочитал полагаться на интуицию тех людей, которые лучше разбирались в местных делах. Тем не менее все это представлялось ему маловероятным. Гросслазарет был подчинен командованию вермахта, гестапо тут не пользовалось особыми правами. Кроме того, доктор Леонов в такой роли… Попросту гипертрофированная подозрительность, присущая людям, которые не уверены в своем завтрашнем дне. Наконец, одному богу известно, не намеренно ли создает Федор Федорович вокруг себя именно такую атмосферу, чтобы ради каких-то, лишь ему известных целей укрепить свои жизненные позиции в глазах немцев. Поэтому не следовало рассеивать ничьих заблуждений. В лужах, мимо которых они проходили, отражались их темные фигуры. Он в немецкой солдатской шинели, она в кургузом, потертом пальтишке.
— Будь осторожнее. Много говоришь.
Она ответила, что ее главным образом волнует судьба пленных, поскольку за себя ей бояться нечего. Потом вдруг остановилась и повернулась к нему лицом.
— Я не знаю… Может, нам не надо встречаться.
— Почему?
— Ты немец…
— Это тебе давно известно.
— Да. Но все думают, что однажды тебе придется… Ты вооружен. Побеги не могут продолжаться до бесконечности. Промахнешься еще раз-другой. А потом ненароком вспомнишь о матери, майоре фон Граффе, о фронте, подумаешь — стоит ли рисковать, если тут можно отсидеться. И тогда… сам понимаешь, — она отпрянула, дрожа всем телом. — Я не смогу. Я пошла с тобой, услыхав, что ты не такой, как другие. И это правда. Но здесь нельзя быть другим. Нельзя не убивать. А я не хочу услышать от тебя, что другого выхода не было. Знаю, что когда-нибудь скажешь: «Роковой выстрел… зачем этот человек убегал?» — Она отступала все дальше, не замечая, что ноги ее тонут в грязи. Станислав взял девушку за руку, она дрожала, как в лихорадке.
— Что ты говоришь, Люся? Это был бы мой предпоследний выстрел. Затем я выстрелил бы вот сюда. — Он ткнул себя большим пальцем под подбородок. — Клянусь тебе.
Она с минуту смотрела на него, не понимая этого жеста. И вдруг поняла. Глаза ее широко раскрылись, в них отразился испуг. Она испугалась за него. С плачем бросилась ему на шею. Руки их сплелись, поцелуи были горьки от слез и горячи. Он подхватил ее на руки и поднял высоко над землей. Девушка крепко обняла его за шею. Унося ее на руках, он чувствовал, как ветки с сухими листьями хлещут его по лицу. Потом, запутавшись в каких-то ползучих растениях, Станислав упал. А когда прикоснулся к ней, ему показалось, что окружавший их жухлый кустарник вдруг полыхнул жарким пламенем.
Однажды, во время очередного свидания, она вдруг помрачнела и, припав лицом к его груди, сказала, что не может мириться с тем, что умирает столько молодых людей. Люся имела в виду войну вообще, а в частности — своих пациентов. Пожаловалась, что невозможно слушать, как они просят уведомить семьи об их смерти. В большинстве случаев семьи эти находились за линией фронта, в чем сами умирающие не всегда отдавали себе отчет и вручали ей перед смертью письма, которые она не в состоянии кому-либо передать. Она знала десятки адресов, совершенно в данный момент недоступных, и копила их в памяти, словно в каком-то бесполезном архиве.
— Это ужасно, когда нельзя сказать близким, что умираешь.
Станислав прекрасно это понимал. Он и сам не знал, какая судьба его ждет, куда его загонит и удастся ли ему самому, расставаясь с жизнью, передать хоть одно слово семье. Альтенберг сказал это Люсе, добавив, что может именно поэтому самым тяжелым для него делом является вывоз покойников из лагеря. Время от времени ему приходится этим заниматься.
— Да, знаю, — почему-то оживилась девушка. — И часто тебе дают такие задания?
Станислава удивил ее внезапный интерес именно к этой его служебной повинности.
— Зачем тебе это знать? — спросил он.
Сначала она попыталась уйти от ответа, но, прижатая к стене, призналась.
— Знаешь, нынче ночью умрет один пациент…
— Как это умрет? Откуда тебе известно?
— То есть не совсем… — заговорила она сбивчиво. — Он сам только сегодня узнал об этом…
— Значит, вы говорите больным, что они умрут?
— Ах нет, но сегодня ему выпишут свидетельство о смерти. Ему нельзя дольше оставаться в лагере. Это политработник… если его кто-нибудь выдаст… сам понимаешь…
— Ага… И вероятно, он должен выехать вместе с тем, кто действительно…
— Вот именно… — Она понизила голос. — Может, не следовало говорить этого, но я з