— Надеюсь, вы не в претензии, что я заглянул сюда мимоходом? Люся сказала, что вы зайдете вечером, а мне уже давно хотелось с вами познакомиться. Она моя сотрудница и очень молода, я до некоторой степени по-отцовски опекаю ее. Если бы я не слышал о вас много хорошего, решил бы, что вы хотите вскружить ей голову.
Тема, которую неожиданно затронул доктор, неприятно озадачила Станислава. Но тут же он почувствовал нарочитую банальность «отцовских» рассуждений Федора Федоровича. Леонов попросту пытался окольным путем подойти к главной теме разговора.
— Я желаю ей добра, и коль скоро у вас с ней роман, мне не хотелось бы, чтобы она страдала. Вы немец и, мне думается, человек реалистически мыслящий. Ей не нужен этот роман. И вам тоже…
Станислав не знал, как отвечать. Он сознавал, что от этого разговора зависит его судьба, и не мог скрыть волнения. Достал пачку, сигарет и протянул доктору. Федор Федорович отказался. Станислав закурил один, сжимая слегка дрожащей рукой зажигалку.
— Я предан ей, — произнес он, пытаясь продолжить разговор. — Я не могу обмануть ни Люсю, ни ее друзей.
По лицу доктора скользнула тень заинтересованности.
— Рад слышать это от вас, — сказал он. — Люся — необыкновенный человек. Меня восхищает ее самоотверженность. Условия работы в лагерном лазарете просто убийственные. Но ради своих больных она готова на все. Вы ей нравитесь, и, думаю, не случайно. Не удивляйтесь, что говорю об этом. Я врач, мое призвание — заботиться о человеческой жизни, — Федор Федорович испытующе посмотрел в глаза. — Немцы насаждают философию человеконенавистничества. А вы… вы, не имея ничего общего с медициной, в ряде случаев ставили человеческую жизнь выше своего служебного долга. Это поразительно. И дает право мне, врачу, видеть в вас союзника, борющегося за жизнь против смерти. Вероятно, это следствие ваших убеждений. Может, вы коммунист?
Станислав нервным жестом стряхнул пепел.
— Нет. То есть я никогда не был членом КПГ. Впрочем, немецкие коммунисты уже восемь лет томятся в концентрационных лагерях.
Доктор Леонов отогнал рукой табачный дым.
— Да, знаю. Читал об этом еще до войны. Помню… Поджог рейхстага, судебный процесс… У нас много писали об этом. Но вернемся к нашему разговору… Что же отличает вас от ваших соотечественников? Может, это соображения религиозного плана? В Германии, насколько мне известно, много сект. Вы не принадлежали к одной из них?
Станислав чувствовал, что доктор намерен во что бы то ни стало разгадать его тайну. Конечно, проще всего открыться. Проще, но гораздо мучительнее. Он решил хранить свою тайну до тех пор, пока не сбросит немецкого мундира и не подтвердит в бою свою национальную принадлежность.
— Разумеется, — сказал Станислав. — Сект было много. Только опять-таки все кончилось концлагерем.
Доктор Леонов раздосадованно щелкнул пальцами.
— С приходом Гитлера к власти в Германии все кончилось и кончается концентрационными лагерями. Но ведь кто-то, черт побери, уцелел. Где-то кого-то не выдали… Кто-то ускользнул от гестапо, остался на свободе, а сейчас служит в армии, как и вы. И не желает отрекаться от своих убеждений. Притаился и вопреки массовому безумию старается сохранить лицо и душу человека. А вы… Вы выпустили из лагеря несколько пленных. Чего ради? Не скажете же, что это результат домашнего воспитания, человеколюбия, которое привил вам кто-то из родителей. В вашем нежелании применять оружие есть нечто большее, чем обычная гуманность. Самый гуманный немец не станет общаться с пленными. Будь они хоть англичанами. Разве что коммунист.
— Значит, получается, что я один из них, — улыбнулся Станислав.
Федор Федорович был слишком увлечен решением загадки, чтобы ответить улыбкой на улыбку.
— У вас немецкая фамилия, верно?
— Да, Альтенберг.
— Вы не еврей?
— Нет.
— Быть может, мать у вас русская или украинка?
— Нет. Пожалуйста, не утруждайте себя. Загадка проще, чем вам кажется… Но еще не время раскрывать карты. Когда-нибудь все объясню. В более благоприятной обстановке.
Доктор недовольно умолк. В комнату вошла Люся с чайником в руках. Разливая чай, она встревоженно поглядывала на молчащих мужчин. Ей хотелось знать результат разговора, но расспрашивать она не осмеливалась.
— Если я правильно информирован, — заговорил Леонов, — вы стремились к этой встрече. — Станислав утвердительно кивнул. — Чего вы хотите от Люси? — доктор снова вернулся с «отеческому» тону.
— Чтобы понадежнее спрятала мое обмундирование.
— А потом?
— Переправила к партизанам.
Федор Федорович поднес чашку ко рту и засмотрелся в золотистое зеркальце чая.
— Я врач, не партизан. А кроме того, ваше присутствие в лагере нам необходимо. Вы можете помочь во многих наших трудных акциях. И потеря такого доброжелательного человека, как вы, была бы весьма ощутима.
— Я сделал для Люси все, что мог, и готов на большее, — начал Станислав, но она перебила его:
— Ты сделал это не для меня, таковы твои убеждения. Сам же мне говорил. — Она не поняла подтекста его высказывания, и Станислав осуждающе взглянул на нее.
— Федор Федорович за то, чтобы я подольше оставался с тобой, и я останусь в лагере, пока будет возможно. Но в случае провала я не хотел бы оказаться один.
— Это я гарантирую, — заверил Леонов. — Мы сделаем все, чтобы своевременно вам помочь. Однако сейчас — пленные для нас проблема первостепенной важности.
Станислав спросил, есть ли у доктора какие-либо конкретные предложения. Тот ответил, что в лагере имеется около тридцати человек, которые должны побыстрее оттуда выбраться. Конечно, продолжал доктор, всех их не вывезешь на фуре, как недавно лейтенанта. Но есть одна идея, осуществимая только с помощью Станислава. Речь идет о разборке старых конюшен, находящихся рядом с лагерем. Для расширения лагеря необходим строительный материал. Немцы любят разрушать то, что построено другими. Поэтому будет нетрудно увлечь этой идеей фон Граффа. Разговор с комендантом он берет на себя, а пленные сделают то, что им положено: разберут конюшни и заодно сократят количество обитателей лагеря. Но нужен хотя бы один охранник, который владел бы должным образом сложением и вычитанием. Если бы он, Альтенберг, пожелал бы заняться подобного рода арифметикой, все было бы проще простого.
— Через несколько дней, — продолжал доктор, — я ознакомлю вас с планом, и мы вместе обсудим детали. Операция будет проведена таким образом, что после нее вы сможете остаться в лагере. Если все-таки возникнут непредвиденные осложнения, мы о вас позаботимся.
Станислав выразил готовность принять участие в этой акции, но добавил, что предпочел бы знать точно, когда сможет окончательно покинуть лагерь. Доктор развел руками.
— Я буду с вами откровенен, Альтенберг. Давайте условимся: это будет тот день, когда вы почувствуете, что земля горит под ногами. — Он поднялся со стула. — Рад, что мы познакомились поближе. Люся предупредит вас, когда мы сможем встретиться снова. Да… чуть не забыл. У вас есть большой друг, лейтенант Троицкий. Лейтенант просил поблагодарить вас. Он обязан вам жизнью. А Корджоквидзе, который так тосковал по жене, не нарадуется свободой. Приглашает вас после войны в Грузию. У нас уже много ваших друзей. — Доктор пожал руку Станиславу, простился с Люсей и вышел.
Альтенберг мог бы поклясться, что, кроме шагов доктора, на лестнице раздались шаги еще двух пар ног. Это его не удивило. Бдительность и доверие должны здесь сопутствовать друг другу.
Разборка старых конюшен продолжалась уже несколько дней. И все эти дни, хотя никто из охраны не докладывал о побегах, на вечерних поверках недоставало двух-трех человек. Комендатура лезла из кожи вон, чтобы распутать эту головоломку. Пленных пересчитывали вдоль и поперек, проводились специальные инструктажи конвоиров — все напрасно. Стало расхожим чье-то меткое замечание, что где-то появилась «дыра в кармане», но никто не представлял, где именно… А тем временем с рассвета и до темна между конюшнями и лагерем продолжалось неустанное движение. Конюшни находились всего в ста метрах от расположенной на краю лагеря солдатской кухни, ворота которой всегда тщательно охранялись. В порядке исключения, чтобы ускорить темп доставки стройматериалов, этими воротами было разрешено пользоваться пленным, которые носили бревна и доски с места разборки. Они тащили свой груз мимо дымящихся котлов и бетонированных ванн для мойки картофеля и сваливали в кучу уже на территории лагеря.
Однажды Станиславу заменили прежнего напарника Бруно Вагнером. Даже среди самых отпетых он считался «грозой пленных». Его знали многие команды. Вагнер любил пускать в ход приклад и стрелял без предупреждения. Эта внезапная замена обязывала Станислава действовать осторожнее. Следовало считаться и с тем, что его самого могли в любую минуту перебросить на другой участок. Таинственные побеги, подоплека которых была известна ему одному, постоянно вызывали перестановки при распределении постов. Во время обеда, когда пленные, сидя на бревнах, доедали баланду, а Бруно Вагнер отправился в умывальную выполоскать котелок из-под жирного гуляша, Станислав подозвал Музалева и спросил, в состоянии ли он обеспечить большее, чем обычно, число «сменщиков».
— Сколько надо?
— С дюжину.
— Слишком большой риск, Herr Post, — сказал Музалев.
Станислав ответил, что берет это на себя. До темноты еще часа четыре. А четыре часа — куча времени. Вполне достаточно, чтобы всех заменить. Лишь бы Музалев привел людей. И пусть они укроются поблизости, в бане или уборной, безразлично где, но чтобы могли явиться по первому же зову. Музалев отправился выполнять задание. Через полчаса пленные возобновили свое шествие с бревнами через территорию кухни. «Подменщики», то есть надежные ребята, работавшие в расположении лагеря, незаметно присоединялись по одному к команде носильщиков, пополняя ее постоянно тающие ряды. Они заменяли тех, кто, проходя через кухню, внезапно исчезали в прилегающем к ней дровяном складе. Станислав громко считал входящих. Но это был только первый этап. Затем следовало дать им возможность перейти на территорию разборки.