А началось все с этого кинофильма. Только выпал первый снежок. Лагерь военнопленных в снегу — это мрачное зрелище. Повсюду серые, скорчившиеся от стужи фигурки людей. Казалось, что на морозе они еще с большим отчаянием борются со страшной своей судьбой. Будто птицы, безнадежно ищущие корм под холодным белым покровом. И нечеловеческий голод в их глазах. Тогда на плацу, где проводили поверку, начали возводить подмостки. Станислав был уверен, что это виселица. Сооружение сильно на нее смахивало. Его спросили об этом, но он не смог вразумительно ответить. Решил сам разузнать. Пленные, занятые на постройке, объяснили, что сооружают экран. «Какой экран?» — «Экран для кинофильмов». Станислав стоял и смотрел, как утрамбовывают землю вокруг врытых глубоко балок. «Но повесить на нем тоже можно, — сказал какой-то остряк, — поперечная балка выдержит», — и посмотрел на Станислава так, словно именно его хотел увидеть болтающимся на перекладине. Затем, пытаясь скрыть свою ненависть, добавил: «Покажут смешной фильм, чтобы мы не думали о голоде».
Станислав видел, как на следующий день после ужина всех пленных выгнали из бараков на плац. Кино в лагере? Его самого заинтересовал этот спектакль. Что фон Графф собирался показать этим голодным, измученным людям? Он встал в стороне возле врачей, которых тоже выгнали из лазарета. Заиграла музыка, вспыхнул луч проектора, прорезая мелко падающий снег. На экране заставка киностудии «Дефа» и нервно подрагивающие снежные тени. Да, это было бы действительно смешно, если бы не ситуация, в какой демонстрировался фильм.
Вот на экране возникла толпа мужчин в свободно распахнутых легких пальто, в белых рубашках и праздничных костюмах. Только на голове у них шапки военнопленных. С узлами в руках они садятся на какой-то станции в роскошные вагоны экспресса «Митропа». Под звуки бравурной мелодии, наигрываемой на гармонике, занимают мягкие места в комфортабельных купе. Паровоз дает гудок, и в окнах мчащегося поезда замелькали раздольные украинские поля и леса. Выглядывающие из окон пассажиры потягивают отборное немецкое пиво и угощаются сладостями. Поезд проезжает чистенькие немецкие городки, вдали высятся живописные горы, виднеется небольшая тирольская деревушка. На станции толпа неизвестно откуда здесь вдруг взявшихся украинских и русских девчат бросается приезжим в объятия. Все вместе они проходят танцующим хороводом вокруг горного озера, по которому плавают благородные лебеди, а с проплывающей ладьи хор тирольцев самозабвенно выводит тирольские трели, машет руками, радостно их приветствуя.
Станислав посмотрел на пленных. Они сидели перед экраном в угрюмом молчании. Часовые на сторожевых вышках нацелили на них стволы пулеметов. На колючей проволоке в ползущих лучах прожекторов искрился кружевной иней. Мрачная действительность, и бесстыдное киновранье. У Станислава появилось желание запустить чем-нибудь в это белое натянутое полотно. Он выругался по-немецки. «Ja, das ist eine Latrine»[16], — согласился с ним кто-то сбоку. Это переводчик главного врача Борбе, стоя среди врачей, недоверчиво качал головой. Кто-то на него шикнул. Станислав также умерил охвативший его гнев. Что это все должно означать? С какой целью показывают пленным эту экскурсию в райские кущи? Смертельно измученные, голодные, они мерзли ради того, чтобы увидеть этот «художественный шедевр» гитлеровских кинематографистов?
Конец сеанса. Слово взял комендант лагеря фон Графф. Он великолепно почувствовал откровенную фальшь этого фильма и теперь подыскивал слова, чтобы как-то сгладить произведенное им ужасное впечатление. Все это они поняли по мукам переводчика. Из отрывочных, сумбурных фраз он старался слепить более или менее вразумительную речь. Правда, вскоре оратору удалось найти нужный тон. Он объяснил, что каждый вид искусства имеет право на преувеличения, что художники всегда, в силу своей артистической натуры, приукрашивают действительность, хотя, как всем известно, она намного суровее. И самое страшное, конечно, это неволя. Но власти третьего рейха предоставляют им выход. Они могут покинуть лагерь и выехать на работы в рейх. То, что их ожидает в Германии, — это не сказка, какую они только что видели, а всего лишь свобода, и это уже само по себе намного лучше, чем заживо гнить в лагере. Их ждет там лучшее питание и сносные условия труда. Каждый, кто захочет выехать, получит большой паек и теплую одежду. С завтрашнего дня лагерная регистратура начнет принимать заявления. Чем быстрее они решатся на это, тем быстрее будет сформирован транспорт в Германию.
Станислав снова посмотрел на пленных. Никакой реакции. Глухое упорное молчание. У фон Граффа на этот счет не должно возникать никаких сомнений. Солдат остается солдатом даже в плену, и покупка сомнительной свободы — это просто измена. Снег повалил хлопьями, и комендант, исчерпав тему, закончил свою речь. Пленные, бормоча под нос ругательства, разбежались по баракам.
С этого все и началось. Несколько дней спустя Станислав встретился с доктором Леоновым. Тот снова вроде бы случайно заглянул к Люсе. На этот раз он без обиняков приступил к делу. Разговор зашел об этом транспорте. Точнее, о подготовке вагонов для его формирования. Надо было их подготовить таким образом, чтобы военнопленные, записавшиеся выехать, не попали впросак. Все это они возьмут на себя, сказал Леонов, но необходимо организовать должный «надзор» со стороны охраны. Кто-то из конвоиров должен позволить им действовать. Полчаса не слишком ревностного отношения к своим обязанностям вполне было бы достаточно. «Риск минимальный. Если вы за это не возьметесь, найдем иной выход. Но этот нам кажется наиболее удобным».
Впервые Леонов был с ним так откровенен. После истории с «командой носильщиков» он уже пользовался у него полным доверием. Станислав, разумеется, не собирался отказываться, сразу понял, что затевается большая операция, и сказал, что готов помочь, только как быть с самими военнопленными. Он видел их реакцию на фильм и знает, что пока подали заявления на выезд всего несколько человек и кое-кого из них довольно жестоко избили. В лагере существует как бы круговая порука, и каждый, кто дает согласие на этот выезд, — предатель. Пленные не пойдут на то, чтобы оставить лагерь, и из-за такой их позиции эшелон вообще не будет сформирован. «И этот вопрос пусть решают сами военнопленные, — сказал Леонов. — Давайте лучше потолкуем о вагонах».
Эшелон тем не менее формировался довольно долго. Не так-то легко заставить людей отказаться от своих убеждений. Легче попытаться воздействовать на их души изнутри. Для этого всегда можно подыскать нескольких агитаторов. Фон Графф хорошо все это обмозговал. Ему удалось сколотить небольшую группу. Он сам даже был поражен достигнутыми результатами. Ему бы никогда и в голову не пришло, что несколько подкупленных лишней порцией супа пленных способны переубедить такое большое количество закоренелых врагов рейха. Лагерная регистратура с трудом вместила всех добровольцев. Фон Графф, вероятно, вправе был восхищаться эффективностью своей искусной пропаганды. Хорошо еще, что он не задавал себе вопроса, каким образом эти его агитаторы внушают военнопленным такое доверие. Да и сам Станислав едва не обманулся, если бы как-то раз не увидел среди агитирующих Музалева.
— Что, и ты тоже собираешься в рейх?
Тот хитро улыбнулся.
— При чем здесь рейх? — ответил он вполголоса. — Просто я хочу попасть в этот поезд.
Значит, никакие это не агитаторы фон Граффа. Во всяком случае, некоторые из них. Их выслушивали и не осыпали ругательствами. На месте фон Граффа он счел бы такую реакцию несколько странноватой. Но до фон Граффа — как, впрочем, до каждого, кто приводит в движение пропагандистскую машину, — «доходили» исключительно внешние эффекты.
Несколько дней спустя эшелон начали готовить к отъезду. Станиславу удалось попасть в команду, доставлявшую в вагоны необходимое оснащение. Железнодорожная компания «Митропа», разумеется, подвела. Она не подала ни спальных, ни обычных пассажирских вагонов, как это предусматривалось сценарием прокрученного в лагере фильма. Просто подогнали товарные вагоны для перевозки скота с мощными засовами на дверях, чтобы никто не смог открыть их в пути. Поэтому в вагоны сносили солому для спанья, ведра для воды и параши. Человек, как известно, пищу не только потребляет, но и переваривает. До обеда все должно было быть готово. Перед наступлением темноты «добровольцы» должны находиться в вагонах. «Добровольцы». Они записались на этот поезд, зная, что им не придется даже выехать со станции.
Теперь все зависело от Станислава. Прежде всего надо было достать разводные ключи. Их заранее припрятали среди штабелей досок, сваленных по другую сторону железнодорожного полотна. Часть команды в сопровождении двух конвоиров направилась на склад фуража за вязанками соломы. Станислав следил за ними, пока они не скрылись за привокзальными строениями. В это время его группа должна была вносить в вагоны заранее доставленные сюда параши. Станислав подал знак Музалеву. Тот спрыгнул с ведром за доски. Копался он довольно долго, так как запрятали ключи, по-видимому, основательно. Наконец вернулся, неся в руках несколько длинных, как пищали, стальных палиц. Пленные разобрали их между собой и залезли под вагоны. Работали в спешке, слышались ругательства и скрежет заржавевших болтов. Только бы не вылез случайно кто-нибудь из железнодорожной охраны. Ослабить болты в двадцати вагонах — это работа не менее чем на полчаса. А те, что носили солому, оборачивались за десять минут. На первый раз пора кончать. Вот-вот появятся здесь. Музалев собрал людей из-под вагонов, и они, как ни в чем не бывало, снова стали вносить параши в вагоны.
«Сколько?» — «Три». Три вагона — это чертовски мало. В следующий заход должны сделать пять. Иначе не успеть. «Но болты будто приварили, покрыты сплошной ржавчиной». — «Ну и что с того?! Отвинчивайте хоть зубами! Сами сядете в те вагоны, что не успеете обработать!» — «Не шутите, Herr Post. На предательство не пойдем. Нас за это сапогами забьют насмерть». — «Тихо, прячь ключи, идут».