— За нашего учителя! — предложил Воронюк.
Станислав поднял стакан.
— Я хочу за Володю! Если бы не ваш сын, — обратился он к Воронюкам, — мне не понадобились бы ни эта одежда, ни эти документы. Володя! — позвал он.
Мальчик вышел из соседней комнаты, смущенный и гордый, что его позвали.
— Мы еще рассчитаемся с тем жандармом, который тебя ударил, — сказал Станислав. — И посмотрим, кого придется ставить к стенке. Твой отец, я и твоя мать обязаны тебе жизнью. Не знаю даже, как я смогу тебя отблагодарить. За твое здоровье, Володя!
Станислав прижал мальчика к своей груди. Воронюк поднял свой стакан как можно выше, его жена расплакалась. Только посланец доктора Леонова, присоединившись к тосту, не понял, чем заслужил такое внимание к своей себе маленький парнишка. Он ведь не видел, как себя вел мальчуган, когда в дом нагрянули жандармы.
Когда они выходили от Воронюков, с темного неба валил хлопьями густой снег. Провожатый вел Станислава боковыми улочками в сторону больницы. У одного из перекрестков он остановился перед афишной тумбой. Слабый свет уличного фонаря освещал наклеенные на ней объявления. «Взгляните-ка сюда!» — воскликнул он. Станислав посмотрел в указанном направлении. Среди всевозможных распоряжений была наклеена огромная афиша на немецком и украинском языках. На самом видном месте посредине афиши красовалась его фотография, где он был отчетливо изображен, только вот почему-то, как ему показалось, замазали немецкий мундир, который был на нем.
«10 000 немецких марок тому, кто схватит или укажет местонахождение бандита, выдающего себя за немецкого солдата…»
Станислав стоял недвижимо перед афишной тумбой, будто у него вдруг отнялись ноги.
— «Бандита!..» — повторил он с возмущением.
— Не придавайте этому значения, — произнес провожатый. — Для них все бандиты. А оценили они вас исключительно высоко, если учесть, что сегодня человеческая жизнь не ставится ни в грош. — Он потянул Станислава за рукав полушубка. — Идемте! Боюсь, что ваши документы не слишком помогут, если кто-нибудь захочет посветить вам фонариком в лицо.
Через пятнадцать минут они входили в больницу. В хирургическом отделении дежурная сестра заполнила на Станислава больничную карту. «Фамилия, имя?» — «Петр Николаевич Шульга». — «Профессия?» — «Учитель». — «Диагноз?» — «Аппендицит». Ему выдали больничное белье и пижаму, от которой разило фенолом, и поместили наконец в двухместную палату в конце длинного коридора.
Утром, когда его соседа увели на обследования, вошел доктор Леонов.
— Как спалось, господин Шульга?
— Благодарю, хорошо.
— Покажите, где у вас болит? — попросил доктор и, не дожидаясь ответа, откинул одеяло и надавил пальцами его живот. — Вот здесь, не правда ли? Но больно не тогда, когда я нажимаю, а в момент, когда убираю пальцы. Пожалуйста, запомните — боль вы испытываете вот в этом месте. Теперь еще поднимите вверх левую ногу. Больно, правда? И совсем не больно, когда вы поднимаете правую ногу. Пожалуйста, не перепутайте ноги. Слепая кишка находится у вас вот здесь, а больно вам, когда вы поднимаете не эту, а другую ногу. При этом вы ощущаете очень резкую боль. В больнице никто, кроме меня, не будет вас обследовать, но, на всякий случай, запомните то, о чем я сейчас говорил.
— Хорошо, доктор. А что будет со мной дальше?
— Вы побудете здесь какое-то время.
— Как долго?
— Мне трудно вам ответить. Пока не закончат вас разыскивать. Немцы теперь свирепствуют. Весь город фактически окружен. У городских застав все обязаны предъявлять документы. Больница — единственное место, где вы можете спать спокойно. Прошу вас не выходить из палаты и как можно меньше говорить. Хотя вы и преподаете немецкий, ваш акцент чересчур привлекает к себе внимание.
— Почему сразу меня не переправили в лес?
— Я уже вам сказал. Слишком велик риск. Они там, в лесу, тоже были бы рады видеть вас у себя как можно быстрее. После успешной работы с вами они возлагают на вас большие надежды.
— Я также, — сказал Станислав, нетерпеливо крутя пальцами пуговицу пижамы.
Потянулись долгие госпитальные дни. Станислав решительно не годился на роль симулянта. Уставившись в потолок, он мысленно переносился в родной дом. Какая судьба уготована матери и сестре после этого его побега? Их наверняка не оставят в покое. Выселят из города или отправят в лагерь? О, только бы не это!.. Только бы не в концлагерь! Станислав гнал от себя эту мысль.
На третий или четвертый день в палате снова появился Леонов. Под внешним спокойствием в его голосе угадывалось беспокойство. Сказал, что на следующий день на рассвете Станиславу организуют переброску в лес.
— Отлично! — воодушевился Станислав. — Значит, розыск прекращен?
Леонов ответил, что его по-прежнему ищут, но в больнице дольше оставаться нельзя.
— Что-нибудь произошло непредвиденное?
Леонов сжал губы.
— Вчера арестовали Люсю. Вероятно, разнюхали, что вы с нею встречались. Они надеются вытянуть из нее показания, касающиеся вас. Люся мужественная девушка. Пока ее допрашивает полиция. Но, если ее передадут в руки жандармерии, она может сломаться. Никому не ведомы пределы человеческой выносливости. А у них есть свои методы. Поэтому мы должны с вами расстаться, господин Шульга. Сегодня ночью вас прооперируют.
Станислав подтянулся повыше на своей койке.
— Меня оперировать?! А что будет с Люсей?!
— Если она будет молчать, я попробую договориться с полицией. Они рассчитывают на обещанную за вас награду, поэтому не побрезгуют и частью названной суммы. А стирать белье немецкому солдату — это еще не преступление. Только не спрашивайте меня, что произойдет, если она не выдержит. Тогда только вы выйдете из этой истории целым и невредимым. Значит, как я сказал… ночью у вас приступ и вы попадаете на операционный стол. С этим вашим аппендиксом. И слушайте меня внимательно, — операция закончится неудачно. Вы скончаетесь на столе. Вы в общих чертах обо всем этом уже знаете. За город вас вывезут в гробу. Увы, ничего другого более подходящего я не вижу.
Станислав смотрел, как Леонов нервно крутил в руках стетоскоп.
— Надеюсь, вы не будете меня кромсать?
Федор Федорович нетерпеливо махнул рукой.
— Бросьте ваши шутки!
…Таким образом, в гробу, куда ему пришлось улечься в больничном морге, под крышкой был приготовлен потрепанный костюмишко, сапоги с голенищами в гармошку, шапка и полушубок и еще неизвестно каким образом попавший в больницу его немецкий мундир. До чего же омерзительно это сукно! Мундир преследовал его как собственная тень. Похоже, ему уже никогда от него не избавиться. Но там, в лесу, Станислав нужен со всей своей экипировкой. Он это понимал. Если бы сейчас ненароком открыли гроб, то в нем обнаружили бы учителя Шульгу в старом полушубке и меховой шапке и запасной «костюм», предназначавшийся для совершенно иных, чем эти похороны, целей. Для каких же? Еще не время об этом думать. Сначала необходимо выбраться за пределы города.
Тем временем «похоронная процессия» приближалась как раз к границе города. «Все должно пройти без сучка, без задоринки. На фуре вывозят трупы каждое утро, и никогда не возникало никаких трудностей». Но одно дело — заверения Леонова, и совершенно другое — лежать неподвижно в этом ящике. Станислав почувствовал, как его начинает душить кашель. Сейчас ему только этого недоставало. До этой минуты совсем не першило в горле, а теперь так дерет, будто он проглотил перец. Это все нервы. Требуются поистине нечеловеческие усилия, чтобы удержаться от желания откашляться. На лбу выступили капли пота, перед глазами поплыли красные круги. Он не выдержал и коротко, сдавленно кашлянул. Стук железных колес на сей раз заглушил этот звук.
Но вот фура притормаживает. Уже отчетливо слышны голоса немецкого патруля. Остановились. Конь беспокойно топчется на месте, в то время как возница хлопает рукавицами о полушубок. То ли от холода, то ли просто нервничает. Должно быть, тоже от страха душа ушла в пятки. Но почему они не трогаются? Почему никто к ним не подходит? Видимо, пробка. Понаехало автомашин, все ждут своей очереди на досмотр.
Настойчиво сигналя, их повозку объезжает какая-то автомашина. Шофер от души клянет все на свете. Армии должны отдавать предпочтение — поэтому он поносит последними словами гражданский транспорт, перегородивший дорогу. Не переставая сигналить, немец пробивается вперед силой. Возница съезжает на обочину. Слышен скрип колес обгоняющих их крестьянских повозок. Наконец и они сдвигаются с места, проезжают несколько метров и снова останавливаются. Впереди перед ними, должно быть, целый караван.
Станислава опять донимает кашель. Он сунул рукавицу в рот, как кляп, и впился в нее зубами. Лучше задохнуться, чем допустить, чтобы вырвался хоть единый звук. Снова их фура рванулась с места. Теперь отчетливо слышны окрики немецких жандармов, перетряхивающих двигающуюся перед ними повозку. Кажется, прошла целая вечность! Их педантизм при досмотре может для него плохо кончиться. Жандармы приказывают вознице слезть с повозки и показать поклажу. «Weiter gehen!»[27]
Теперь настает их черед. Стучат подбитые гвоздями сапоги, затем ударяют каким-то железным предметом по крышке гроба. Неужели они собираются ее приподымать?! Сколько их там собралось? Хотя какая разница. Если ему даже повезет здесь, они все равно догонят и пристрелят его в поле. В этот момент их конь, облегчаясь, начинает поливать, словно из пожарного шланга, мостовую. Тоже нашел подходящее место. Жандарм проклинает и животное, и возницу.
— Ein Verstorbene?
— Да, покойник, — отвечает возница без запинки на ломаном немецком.
— Passierschein![28]
Значит, еще требуется какой-то пропуск. Наверное, свидетельство о его смерти. Станислав слышит, как возница вертится на козлах. По-видимому, предъявляет документ, удостоверяющий его личность, и разрешение на провоз «товара». Мгновение полной напряжения тишины, кто-то снова ударяет два раза железкой по крышке гроба — вот уж действительно сама смерть стучится, — и затем резкий голос жандарма: «Ja, weiter gehen. Schnell!»